РОССИЙСКИЙ
АНТИВОЕННЫЙ ЖУРНАЛ
здесь только литература

​

— Сестра, я не понимаю, какое село ты ищешь. Давай я вас здесь высажу, вон там село, видишь? Оно большое, там все есть. Там можно жить.

Парень, который согласился вывезти нас из Тбилиси в кабине своей фуры, торопился туда, откуда мы уехали почти три года назад. Вез вино.

Эля хныкала и не хотела идти. В машине ей было хорошо, она пригрелась и заснула. Взять ее на руки я не могла, порезанная рука все еще болела. До села было как будто совсем чуть-чуть, но для нас — вечность.

Вдруг буквально перед нами на обочине остановился внедорожник. Сердце забилось где-то в горле: погоня? Из него выскочил плотный мужчина и пошел к нам.

— Привет! Извините, если напугал! Я Олег, вы меня совсем не помните? Вы же раньше каждую неделю приходили к нам в Центр Допомоги, то детские вещи, то еду приносили… Вы же Маша? А муж ваш где? Почему вы с ребенком на дороге?

Пришлось все ему рассказать.

 

* * *

2022-й год мы с Тёмой встретили в Тбилиси. Я неплохо себя чувствовала на шестом месяце беременности, и меньше всего мне хотелось застолья с родственниками, которые бы давали непрошенные советы и запугивали, да еще под омерзительную фальшь телевизионной новогодней программы. Погода была мягкой, мы много гуляли по узким улочкам, карабкающимся на Мтацминду, искали армянский колорит в Авлабари, отдыхали в церквях. На два дня мы ездили в Батуми смотреть на серое зимнее море. Как-то он сказал:

— В старости я бы точно хотел тут жить! Нет страны красивее!

Двадцать второго февраля у меня начались роды — раньше срока. Эля появилась на свет стремительно.

А двадцать четвертого ко мне приехали мать и свекровь, и после обычных причитаний — мол, раньше нужно было рожать, а не ждать до сорока, буднично добавили:

— Решились-таки Украину освобождать. Страшно, конечно, но надо…

Я еще была слаба и не открывала ни соцсетей, ни новостей с утра, соседка по палате рожала, телевизора у нас не было.

— От кого освобождать? О чем вы?

После нескольких минут пререканий мать подхватила свекровь под руку со словами «ну хватит, а то у нее молоко пропадёт» и увела ее. Я открыла фейсбук, инстаграм, телеграм…

Через несколько минут написала мужу: «Тёма, мы не будем жить в этой стране».

— Да я сам в шоке, — ответил он. — Надо куда-то валить. Мало ли.

 

* * *

Весной и летом мы почти все время занимались Элей, которая часто болела, и попытками вывести наши сбережения в валюте хоть куда-то, где бы нам открыли счет. Я старалась не читать новости, Тёма каждый вечер смотрел военные сводки, после которых не разговаривал час-полтора.

Наши родители, напротив, как будто светились: вот здесь мы поставим песочницу для Элечки, а вот тут беседку. Когда мы говорили им, что собираемся уезжать, они обиженно замолкали.

Деньги нам удалось вывести только в Беларусь.

Работу за границей Тёма начал искать в августе, когда все были в длительных отпусках.

В сентябре, когда мы с разъехавшимися друзьями радовались по зуму драпу «освободителей» из Харькова, у меня появилось тяжелое предчувствие. По вычитанному в одном из правозащитных каналов совету мы собрали «тревожный чемоданчик». 21 сентября он нам пригодился.

— В Тбилиси, в Батуми, да куда угодно, — сказал тогда Тёма. — Если ты боишься из-за Эли, давай я поеду один, а ты приедешь позже.

— Нет, мы поедем с тобой, — сказала я.

В эти дни особенно важно было быть вместе. Такого нутряного, животного страха я не испытывала никогда в жизни.

Родителям мы написали только когда встали в первую пробку, длившуюся почти восемь часов — на въезд во Владикавказ.

— Безответственные, хоть бы Элечку пожалели! — писала мать. — Она у вас болезненная, вы ее погубите!

— Тёма, у тебя же категория «В», у тебя же тут работа хорошая, что ты маешься дурью! — писала свекровь.

Эля не заплакала ни разу за те три дня почти непрерывной езды. Родители окончательно стали мне чужими, с тех пор мы ни разу не созванивались. Тёма был для меня всем, я думала, что мы всегда будем смотреть в одну сторону и поддерживать друг друга.

В какой же точке у меня осталась только Эля?

 

* * *

В октябре 2022 года мне написала подруга, уехавшая в Тбилиси летом: мы с Марком решили репатриироваться в Израиль, хотите, пересдадим вам нашу квартиру? Озеро Лиси рядом, метро в шаговой доступности, вам с малышкой будет хорошо! Выбирайтесь из своей ссылки!

В то время мы жили в небольшом гостевом доме в Мцхете — из экономии, да и хотелось просто выдохнуть, прийти в себя. С балкона был виден купол собора Светицховели, за десять минут можно было дойти до реки, за пятнадцать — подняться в сад монастыря Самтавро, посидеть в нем с коляской, понаблюдать за птицами и собаками, которых тут было необычайно много. Но рано или поздно мы планировали перебраться в Тбилиси — не хватало возможностей большого города. Поэтому через неделю мы переехали.

У новой жизни был один минус — она оказалась существенно дороже. Тёму ожидаемо уволили из госкорпорации, а поиски работы шли очень туго: иностранные компании отказывали ему из-за недостаточно хорошего английского, российские релоцировавшиеся редко искали новых сотрудников, а российские внутренние не хотели иметь дело с эмигрантом. Да и он больше не хотел работать на РФ. Впрочем, сбережений точно хватило бы еще на год.

Но так прошла осень, а в декабре-январе не было найма из-за праздников и отпусков. Часть денег ушла на медицинские расходы — Тёме вырезали аппендикс, а мне пришлось поставить два импланта. Мы посчитали деньги и поняли, что их осталось разве что до лета.

Обычно мы поддерживали друг друга, но в этот раз что-то пошло не так. Жаль, что я не поняла это сразу, а приняла за обычную нервозность.

— Надо что-то делать, — сказала тогда я. — Эльке уже почти год, пора наверно искать работу и мне.

— А я что, ничего не делаю, что ли? — раздраженно спросил Тёма. — Мы уже это обсуждали, хочешь искать — ищи. Но ты же сама говоришь, что по твоей специальности работа только офисная, а кто будет с Элей? Если я буду работать дома, а ты в офисе, я с ней один не справлюсь.

— Няню наймем?

— Так на нее будет уходить вся твоя зарплата…

Это была правда. Менеджер по туризму — не самая высокооплачиваемая профессия в Грузии, да и, наверно, везде.

— Хорошо, давай тогда представим себе самый худший сценарий: я не работаю, ты никак не можешь ничего найти, на носу июнь. Что тогда? Пойдешь в курьеры? В такси?

— Ну почему, ну почему ты так в меня не веришь…

— Я верю, но ты ведь ищешь работу уже полгода. Мы хотя бы сможем попросить твою мать сдать квартиру в которой мы жили и присылать нам деньги?

— Эта квартира досталась ей от покойной сестры, она не обязана сдавать ее для нас.

— Не для нас, а для Эли.

— Ты ж ее знаешь, она скажет — не буду я ничего сдавать, вы сюда еще вернетесь.

— Скажем, что не вернемся.

— Маш, ну ты ж ее знаешь. Ты понимаешь, как все будет. Нервотрепка с нулевым результатом.

 

В ту ночь я засыпала с тяжелым чувством. Предположим, Тёма найдет работу, но ведь можно не пройти испытательный срок, или не сойтись с руководителем. В нашем положении нужно быть готовым и к простому труду.

И потом, как же надоело жить в постоянной экономии, в бессилии смотреть, как деньги уходят со счета. Проходить мимо витрины кафе или магазина и думать — в другой раз, сейчас нет денег, поешь дома. Тёме же казалось естественным в первую очередь сокращать расходы, а не пытаться найти деньги. Когда я говорила ему об этом, он начинал защищаться:

— Смотри, я на себя давно уже ничего не трачу, я ничего себе здесь не покупал, что я еще могу сделать?

— Заработать! — говорила я. — Нам нужны деньги.

— Я ищу, ты что, не видишь?

Потом я обычно жалела себя за резкость, ведь он же и вправду старался, целыми днями просиживал на всех площадках поиска работы, пытался подтягивать английский. Когда-то же это должно было оправдаться?

 

Я просыпалась перед рассветом от ноющей боли в желудке и думала: что если ничего не выйдет? Неужели возвращаться? В государство, которое могло забрать Тёму на войну? Которое внушает детям, что ненависть к соседу — это нормально и одобряемо? Ну уж нет. Но что делать? Даже если я устроюсь на работу, этого же не хватит…

На рассвете я забывалась тяжелым сном, а через час нас будила Эля.

 

* * *

Как Олег и сказал, его машину на КПП досматривать не стали. Но о нас никто не должен был знать, поэтому мы с Элей легли на пол и накрылись одеялами, которые Олег вёз в село.

— У Гурама свободна вторая половина дома. Там его брат жил, но давно умер, а сын где-то в США. Гурам будет рад девочке.

— Но как долго мы сможем жить здесь?

— Сколько угодно. Вам главное не попасться на глаза погранцам, не подходить к линии разграничения. Даже если ваш муж объявит вас в розыск, здесь вряд ли кто будет искать. Потому что никто в здравом уме, — Олег засмеялся, — не поедет жить в село рядом с оккупированными территориями. Все молодые отсюда уезжают, работы здесь для них нет. Были случаи похищения мужчин за выкуп российской стороной. Но от Гурама до линии разграничения пара километров, если не играть с огнем, то живите сколько хотите… главное, в интернете не пишите, где вы. Геолокацию уберите — все равно сюда не поедут никакие доставки, все только через меня и еще пару человек в селе, я вас познакомлю…

Внедорожник остановился на небольшой опрятной площади, где его уже ждали люди — преимущественно пожилые мужчины и женщины. Олег вышел из машины, мы с Элькой несмело последовали его примеру.

 

* * *

Мой день рождения выпал на пятницу. Апрель вступил в свои права, весь Тбилиси бешено цвел. Накануне Тёма сказал, что одна компания попросила у него рекомендации с прошлых мест работы, а значит, заветный оффер уже близко. Он связался с наиболее адекватными бывшими коллегами, а в пятницу мы с лёгким сердцем пошли праздновать в ресторан — и мой день рождения, и близкий Тёмин оффер.

Кажется, это был первый раз с нашей туристической поездки в Грузию, когда мы могли спокойно посидеть в ресторане, заказать то, что хочется, и не смотреть на цены.

В субботу днем к нам неожиданно постучались соседи по лестничной клетке, грузинская семья. Я несколько раз сидела с их детьми вечерами. Они принесли множество закусок и большую бутылку домашнего вина. В нашей квартире совсем не было места, поэтому мы общими усилиями спустили столы и стулья во двор и праздновали несколько часов.

Было тепло и тихо. Их дети носились по двору. Элька возилась в песочнице. Я была очень благодарна этому неожиданному визиту: впервые я почувствовала себя не эмигранткой, а своей, пусть не местной, но принятой здесь. Наши соседи хорошо говорили по-русски, мы обсуждали местную кухню, летний отдых на побережье, цены, работу, политику… Именно они и рассказали про Центр Допомоги, куда можно было отнести детскую одежду, там мы и познакомились с Олегом.

В этот вечер у меня появилось ощущение, что мы обрели друзей. Мы почти не знакомились здесь ни с кем, наши московские друзья уехали в другие города и страны, а ходить на встречи эмигрантов не было ни времени, ни денег.

На следующий день это ощущение причастности, семейности, тепла осталось. Мы гуляли у озера и ходили в большой супермаркет. Вечером пошел дождь, и я, поставив Эльке мультики, долго стояла на балконе и думала: я люблю, люблю этот город разным, он спас нас, он теперь наш. Совсем скоро мы забудем о постоянной экономии и будем просто жить — как раньше, когда не было войны.

А в понедельник Тёме написали, что сделали оффер другому кандидату — с украинским паспортом.

 

* * *

Вечерами в доме было холодно, но Гурам показал мне, как правильно топить печь. Последний раз я видела печь, наверно, в 1990-е, на даче у бабушки. Тут много что было таким же, как тогда: старенькая газовая плита, железный чайник, пузатый грязно-белый холодильник. Но это не вызывало раздражения или бессилия, наоборот, в этой скудной и устаревшей обстановке было теплее. Словно мы с Элей оказались в давно забытом, но известном и предсказуемом, безопасном мире.

В следующий приезд Олег привёз нам стиральную машинку и микроволновку. Интернет был бесперебойным, не хуже, чем в городе, и я спокойно могла работать. Соседи огородили площадку рядом с нашей половиной дома, чтобы Элька могла играть на улице, пока я работаю, и я не беспокоилась за нее.

В доме было много старых книг на русском — в основном классики, которую я либо читала в школе, либо не читала вообще. В выходные я выносила во двор раскладушку, брала какую-нибудь из этих книг и лежала читала, время от времени откладывая ее и просто следя за летящими по небу облаками. В эти моменты я была почти счастлива.

Почти — потому что невозможно было не чувствовать тёмную угрозу, исходящую от линии разграничения. Я не заходила дальше сельской площади, на которую приезжал Олег, и даже не видела этой линии, но ее присутствие ощущалось. Соседи говорили, что ее постепенно передвигают, отнимая у грузин все больше земли, что нам вроде бы везет — то ли наше село никому не интересно, то ли пограничники здесь не такие лютые, ведь передвижений и похищений давно не было, однако кто мог знать, что будет завтра?

 

* * *

Мы пошли относить вещи, из которых Элька выросла, в Центр Допомоги, и Тёма внезапно спросил там: правда ли, что ваши айти-компании не берут на работу с российским паспортом? Люди, находившиеся там, были непохожи на айтишников и могли не знать. Одна женщина неуверенно сказала:

— Ну, война же, может, и не берут.

Казалось бы, невинная фраза, но Тёма злился всю дорогу обратно. Он говорил, что не все россияне поддерживают войну, что если человек уехал, то скорее всего он против, что ему тоже трудно, что мы ходим в этот Центр Допомоги и относим вещи, а взамен получаем вот это… Я прекрасно понимала все, кроме последнего: какая связь между Центром Допомоги и международной айти-компанией с украинскими корнями? В первом случае — беда, во втором — бизнес.

— Но они могли бы быть нам хоть чуточку благодарны!

— Кто? Компания? Они же даже не знают про то, кто мы и что мы думаем… Знаешь что, давай я у Вики спрошу, у нее же муж айтишник, может, у них в компании кого-то ищут.

Вика — украинка из соседнего подъезда, с которой мы почти каждый день виделись на детской площадке, обещала поговорить с мужем, а потом внезапно спросила меня:

— Ты же раньше была менеджером по туризму? То есть, ты умеешь работать с людьми?

— Да, а что?

— Я работаю в рекрутинговом агентстве. Там ищут рекрутера, берут без опыта. Хочешь?

 

На следующий день мы уже разговаривали с ее начальницей. Все оказалось не так просто: от меня требовалось пройти хотя бы самые простые и дешевые курсы, а работать сразу целый день, зато удаленно. Всего за шестьсот долларов.

— Мы за аренду платим восемьсот, — сказала я.

— Месяца через три может быть и восемьсот. А пока ведь лучше так, чем никак, верно? Надумаешь — напиши мне завтра до конца дня. Курсы я тебе найду.

Не понимая, как я буду совмещать работу с курсами и с Элькой, я согласилась.

Тёма спросил:

— Если это украинское агентство, то ведь работа должна быть на мове, так?

Я уточнила. Оказалось, что требовались и мова, и русский. Марина — начальница Вики — сказала: ничего, привыкнешь, онлайн-переводчики и дуолинго тебе в помощь. Я не знала, что это, но решила не показывать вида.

— В общем, если ты готова, то погнали с завтрашнего дня, — сказала Марина. — У нас работы масса. Особенно для новичков.

Мы с Тёмой выпили по бокалу вина за мою новую жизнь. Он вроде бы был рад за меня, а я боялась, что у меня ничего не получится.

— Ну не получится — вернешься в домохозяйки, — небрежно сказал он.

Это меня укололо. Я ведь работала с двадцати лет без перерывов, даже никогда не использовала полностью положенный отпуск.

 

* * *

— Скажи-ка, а вас ведь, наверно, ищут? — как-то спросил Гурам.

На душе стало черно.

Конечно же, нас искали. Олег сказал выключить телефон и никогда не включать. Взамен он привез мне свой старый айфон. Я создала новые аккаунты в телеге и вацапе, но боялась писать с них кому-либо, кто знал Тёму и мог с ним связаться. На электронную почту пришли письма от матери и свекрови, оба с крикливыми упреками и угрозами отправиться под суд. Я максимально нейтрально написала обеим, что мы с Элей находимся в безопасности, и основная опасность, которая нам грозит — это Тёма. Я также написала им, что мы никогда не вернемся в Россию.

От Тёмы не было ничего. Это и радовало, и пугало.

Через пару недель мы съездили с Олегом в Гори — нужно было купить кое-что и мне, и Эльке. Я также зашла в банк и попросила выпустить новую банковскую карту — срок текущей подходил к концу. После нескольких недель в селе с немногословным Гурамом и пожилыми почти не говорившими по-русски соседями я ощущала тревогу. Мне все время казалось, что где-то здесь — Тёма, что он знает, что мы здесь, что он тут и ждет удобного момента, чтобы забрать Эльку…

Стало чуть легче только тогда, когда мы вернулись в село.

 

* * *

Тяжелее всего было с курсами. После работы я шла гулять с Элькой, а вечером засыпала над тарелкой. Какая там учеба… Утром — ребенок, потом — работа, потом опять ребёнок, сил не было ни на что. Тёма брал девочку на себя, когда мне нужно было проводить собеседования, но заниматься ей постоянно он тоже не мог.

Как-то у меня поднялась температура, и я попросила Торнике и Софию — наших соседей — забрать ее на время. Потом они приходили на помощь не раз.

С огромным трудом я получила «корочку» об окончании курсов и, как Марина обещала, мне стали платить восемьсот долларов в месяц вместо шестисот. Украинский же шёл неожиданно легко, после созвонов с коллегами, на которых по-русски говорила одна я, в голове у меня оставались такие одновременно непохожие и понятные словечки: шукаю, выбачь, певно… Я ловила себя на том, что иногда использую их вместо русских аналогов.

— Осталось научиться варить борщ, — шутил Тёма, и снова мне отчего-то становилось немного обидно.

Сам он наконец-то нашел работу, но на вполовину меньшую зарплату, чем была у него в Москве. Для меня это была победа: так или иначе, мы вырвались, мы больше не живем в бедности и не считаем каждую копейку, его две с куском тысячи долларов и мои восемьсот — это очень немалые деньги в Тбилиси! Мне казалось, что мы наконец-то расправили плечи. Еще немного, и Эльку можно будет отдать в садик, а это значит, что будет чуточку легче…

Летом 2023 года мы даже съездили на неделю в Батуми — просто отдохнуть у моря.

 

* * *

Осторожный, но требовательный стук в окно. Я оглянулась.

За окном стояла соседка. Она приложила палец к губам, а потом показала рукой куда-то в сторону. Я посмотрела туда и увидела полицейскую машину — на нашей улице, возле дома.

Я снова почувствовала тот нутряной страх, который возник во время мобилизации.

Соседка между тем зашла в дом и сказала мне:

— Вылезайте через окно и бегите в мой дом, в спальне на первом этаже под ковром дверь в погреб, схоронитесь там.

И потом добавила:

— Погреб большой-большой, он ведет в дом моей сестры, который сейчас в вашей оккупации…

Настрого запретив Эле открывать рот, я перекинула ее через подоконник, перелезла сама, и мы побежали. До дома соседки было минут пятнадцать, я боялась, что по пути нас выдадут, но никто не сказал ни слова. До поздней ночи мы с Элей просидели в действительно огромном погребе между мешками с картошкой, банками с соленьями, вином… Погреб сужался, переходя в узкий коридор, заваленный старыми инструментами. Вероятно, он и вел в дом сестры, хотя в это было сложно поверить: до оккупированных территорий было не близко.

Сидя в погребе, я поняла, что мне абсолютно не страшно, хотя я не представляла себе что делать, если нас обнаружат. Ведь нам дали добежать до погреба, дали укрыться.

Чтобы хоть как-то развлечь Элю, я рассказывала ей сказки. Сказки у меня, конечно, однообразные: кто-то все время гнался за принцессой, а она спасалась от погони. Но Эля не капризничала — она привыкла жить в страхе, как и я.

Мы уехали, чтобы не жить в нем, но и здесь он нагнал нас. Злая ирония судьбы.

Около полуночи соседка сказала:

— Вылезайте, они уехали, больше не приедут.

— Точно?

— За столом говорили — нам только галочку поставить, что мы тут были и их не видели. Вернутся разве что еще хачапури у Натэлы покушать.

Полиция и вправду больше не приезжала, ни разу.

 

* * *

Тёма прошёл испытательный срок и стал задумываться о поиске работы с релокацией в Европу. Когда я спрашивала зачем, он отвечал, что Грузия — это скорее перевалочный пункт к европейскому будущему. Я понимала его логику, но никакого желания переезжать у меня не было, я привязалась к Грузии, мне было здесь хорошо. Эта страна казалась мне неродной, но любящей матерью — любящей безусловно, просто так.

В моей жизни такого как будто не было. Родители гордились тем, что я хорошо училась, поощряли «правильные» увлечения — чтение и большой теннис. Но когда я бросила все это в юности, стала дружить с теми, кто им не нравился, встречаться с парнями, наши отношения превратились в холодную войну, в которой вместо снарядов и ракет использовались вскинутые брови, поджатые губы, демонстративное молчание в ответ на вопросы.

В двадцать лет я начала работать и стала снимать крохотную однушку на окраине, без ремонта и даже без стиральной машины — просто чтобы съехать от них.

Мужчины, с которыми я встречалась, были обычно такими же, как мои родители. Они любили меня за внешность или достижения: высокий рост и стройность, высшее образование, трудолюбие, привычку все доводить до конца. Единственным исключением стал Тёма. Это был как будто первый человек в моей жизни, полностью и осознанно всегда стоящий на моей стороне.

К сожалению, это закончилось. Мне не удалось понять, когда точно это случилось. После переезда? Может быть, после рождения Эли?

Как-то мы спорили из-за того, кто должен был сидеть с Элей. Это было в ту пору, когда я совмещала работу с курсами, а у Тёмы был какой-то очень сложный день. И я сказала:

— Ну побудь на моей стороне!

— Я и так постоянно был на твоей стороне, я уже устал, я хочу быть на своей.

Тогда я обвинила себя, что уделяю ему недостаточно внимания. Мы стали медленно, но верно отдаляться друг от друга. Мы с Элей были как будто сами по себе, а он сам по себе. Я близко подружилась с Викой и еще парой ее подруг, наши дети играли вместе. Мы продолжали иногда ходить в Центр Допомоги, но уже без Тёмы. Он так и не забыл, как кто-то из украинцев предположил, что украинские компании не нанимают людей с российскими паспортами из-за войны.

Что было с этим делать — непонятно. Возможно, все это началось из-за нехватки времени? Жизнь показала, что нет.

Как только у Тёмы появилась работа, мы наняли Эле няню. Наша жизнь вроде бы стала спокойнее, но долго это не продлилось. Я гораздо чаще обычного видела Тёму раздраженным по мелочам. После работы он мог выйти на короткую прогулку с Элей, а потом утыкался в сетевые игры.

Поскольку у нас появились деньги, мы могли себе позволить ходить на культурные мероприятия, которых в Тбилиси было множество: русскоязычные театры, экскурсии, кинопросмотры. Обычно София и Торнике не отказывали в просьбе взять Элю на пару вечеров в месяц, ведь мы тоже иногда оставались с их детьми. Можно было попросить и няню остаться на вечер. Но Тёма никуда не хотел, и я всюду ходила одна или с новыми подругами.

Когда я спрашивала у него, почему он не хочет пойти с нами, он обычно говорил, что устал, или что собирается готовиться к собеседованиям с европейскими компаниями. Но их не было.

Меня волновало, что у него так и не появился круг общения, но он отмахивался. Один из его друзей уехал, кажется, в Эмираты, а два других остались в России. Как-то, поздравляя одного из них с днем рождения, я пригласила его с женой к нам. Ответа не последовало.

Тёма тогда сказал, что они были не так близки в последние годы, да и непонятно, о чем говорить с теми, кто остался.

Я чувствовала то же самое, но у меня появились подруги здесь.

Внешне мы были обычной парой. Но зная, как мы жили раньше, я чувствовала, как что-то непоправимо изменилось, и не в лучшую сторону. Как будто у нас больше не было чего-то очень важного общего.

 

* * *

Осень в горах наступает быстро — уже в сентябре ночи становятся темнее, ветренее и холоднее. У меня снова началась бессонница, но в этот раз какая-то особенная, без тяжелых гложущих мыслей.

Я слышала, как за стеной кашляет Гурам. Такого не было еще месяц назад. Сам он отмахивался от моих вопросов, но соседи сказали, что у него прогрессирующий рак лёгких. Я не знаю, было ли это правдой, но ему становилось все хуже, в больницу он не ехал, на мои просьбы отвечал — не надо, не надо, все случится в свой срок, а у вас с Элькой будет весь дом.

Я полюбила Гурама. Мне было ужасно жаль, что он, похоже, решил не бороться с болезнью. На те несколько месяцев, что мы жили в селе, он стал для меня семьей.

От него я чувствовала то же, что когда-то от Тёмы, и чего я не видела от собственных родителей: безусловной любви и принятия. Эльке он заменил деда: читал старые советские детские книжки, одолженные у соседей, играл в мяч во дворе. Как она смирится с его смертью?

Как-то, гуляя с ней за селом, недалеко от монастыря, мы увидели мертвую собаку. Собак в Грузии множество, и мы уже привыкли к ним. Вот только мертвых мы не видели, тем более погибших в муках, оскаленных, с болью в остановившихся глазах. Эля заплакала, я пыталась сказать ей, что собачка спит, что она еще проснется, но получила в ответ неожиданное от трехлетней девочки взрослое отчетливое:

— Мама, ты врёшь! Врёшь!

В монастыре я сказала батюшке про собаку, а он ответил: в смерти мы свободны, там больше нет мук.

Бедная моя Элька, слишком много смерти в твоей маленькой жизни.

 

* * *

Я помню необычную тишину в нашей квартире. Мы с Элей только пришли с вечерней прогулки, и я по обыкновению сказала: Тёма, мы пришли! В ответ — тишина.

Эля бросилась в спальню.

— А папа спит! — объявила она.

Я зашла переодеться и увидела, как Тёма лежит на кровати, свернувшись, лицом к стене. Несмотря на прогулку, у меня все еще болела голова, я очень устала. Вид спящего мужа злил.

— Тёма, до ночи еще далеко, мы вернулись, давай поужинаем, потом у меня много дел! Посиди с Элькой, пока я готовлю!

Он не ответил. Я подошла ближе и увидела рядом с его ртом белую пену на одеяле.

«Скорая» приехала через минут семь. Мне разрешили остаться с ним на ночь в больнице. Элю я передала няне.

Мне хотелось сразу, как только он проснется, спросить его: «Тёма, как ты мог, как? О нас с Элей ты подумал? Как вот так можно взять и наглотаться таблеток, когда у тебя маленький ребёнок, когда я зарабатываю чуть больше, чем на аренду квартиры? Как?!»

И главное — почему, зачем?

В десять вечера внезапно зазвонил его телефон. Тёмина мать решила перезвонить, потому что он не отвечал на сообщения.

Я рассказала все как есть.

— Как только очнётся — немедленно вези его в Москву! — начала командовать свекровь. — Они там его залечат, потом останется инвалидом…

— Мы не поедем в Москву. Нам там опасно, — как можно спокойнее сказала я. — И здесь нормальные врачи. В конце концов, у него отравление, он купил снотворное и наглотался, не надо ему никуда.

— Не поняла, что опасно? Почему опасно? Опасно — это то, что вы уехали!

— Евгения Валерьевна, вы хоть что-то кроме пропаганды читаете? — я начала выходить из себя. — Вообще-то война не закончилась, а значит, и мобилизация тоже, у вас сажают за слова, за репосты, за помощь Украине. У вас в школах уроки идеологии. Вы хотите, чтобы мы жили в страхе? От этого Тёма не захочет наглотаться таблеток, как вы думаете? Хотите, чтобы Эле рассказывали, как хорошо рожать в шестнадцать лет?!

Последнее я уже проорала.

— Ой, да ладно тебе! Не нужны вы тут никому с вашей политикой. Тут у Тёмы есть шанс — нормальным мужиком быть, в офис ходить в хорошую компанию, зарабатывать. Ему этого не хватало, вот и случилось… Этот ваш переезд всрался одной тебе! Тут рестораны полные, театры, люди гуляют, улыбаются. Хочешь сидеть в своей ссылке — сиди! А сына моего оставь!

Мы ругались еще минут пять, потом она бросила трубку.

Тёма открыл глаза.

— Ну, ты слышал?! — спросила я. — Неужели это я виновата? Почему тебе было плохо, почему ты молчал, скажи…

— В целом она права. Сейчас, конечно, ехать никуда не надо, но ты все неправильно воспринимаешь…

 

* * *

— Скоро пойдёт снег, — сказала соседка. — Видишь, это уцуна, она зацветает перед первым снегом.

Мы возвращались с кладбища. Я ходила на могилу Гурама, она — на могилу сына.

— Когда он умер? — спросила я.

— В две тыщи восьмом. Погиб. Ваши пришли, и…

— Мне очень, очень жаль.

— Мой Резо был такой… не терпел он несправедливости. Я говорила — не ходи, но понимала, что не удержу. Теперь прихожу к нему каждый день, говорю с ним, спорю. Так хочется мне дожить до того времени, когда не будет тут всеми забытого села на границе, когда снова сможем нормально жить. Вот он бы обрадовался.

Молчу. Думаю — вот бы наши матери хотели, чтобы мы стали нормально жить, чтобы не пришлось терпеть несправедливости. Но нет. Вспоминаю первые дни после перехода границы. Десятки видео в соцсетях как матери торжественно провожают сыновей на войну — убивать таких, как этот Резо, только в Украине. И умирать. Тогда я поняла, что больше не вернусь обратно.

 

* * *

Тёму разрешили забрать из больницы на следующий день. В такси он как будто бодрился, шутил, но дома лёг лицом к стене. Из того, что я поняла, поговорив с врачами — он должен был отдохнуть пару дней, восстановиться, а потом посетить психотерапевта, а в идеале еще и психиатра. Но шли дни, а Тёма не вставал.

Я не трогала его, все старалась делать сама, иногда мне помогала няня. Эля вела себя тихо. Время от времени названивала свекровь и, поскольку Тёма не брал трубку, с ней говорила я. Разговоры эти каждый раз были об одном — хватит мучить моего сына, возвращайтесь, у него была хорошая работа, в Москве у вас есть где жить, здесь ничего не изменилось, не выдумывайте. Я каждый раз говорила, что мы не собираемся возвращаться, и что если она беспокоится о нашем жилье, то могла бы продать квартиру, в которой мы жили, и наши жилищные условия могли бы улучшиться.

— Ты что, с ума сошла? Маша! Это деньги на ветер! Вот одумаетесь, вернетесь, и у Эли тут будет и квартира, и дача… Ну даже если не сейчас, то потом-то вы вернетесь!

Я опять говорила, что мы не собираемся возвращаться, и старалась закончить разговор.

Через неделю я предложила Тёме сходить к психотерапевту, но он отреагировал враждебно: не нужно никаких мозгоправов, все и так ясно.

— Что же тебе ясно? Ты лежишь уже больше недели в постели, не вставая.

— А что мне делать?

— Ну например выходить на работу, если у тебя есть силы. А если нет — лечиться.

— Я туда больше не вернусь.

— Как? Почему?

— Я понял, что это не мое. Не совсем то, чем я хочу заниматься. Маленькие деньги. Коллектив туповат. Вообще это какая-то ненастоящая жизнь у нас, мы зависли, не живем, а чего-то ждем…

— Я не зависла, мне некогда зависать, у меня ребенок, работа, теперь с тобой видишь какие дела…

— Ну а у меня больше работы нет, я вчера написал, что больше не выйду.

— И что же делать? — почти закричала я. — Мне прибавили зарплату, теперь это тысяча триста долларов, но ты всерьез предлагаешь на это жить втроем?

— Если бы мы вернулись, я бы нашел что-то другое, это были бы совсем другие деньги, и аренду не надо платить.

— Я! Не! Вернусь! Туда!

— А чего орать?

— А что мне остается? Я не хочу возвращаться в государство-ублюдок, где тебя каждый день могут забрать на войну, меня — посадить за то, что не молчу, небось еще и в Центре Допомоги засветилась, а Эльку — запропагандировать.

— Значит, не надо было в этот Центр Допомоги ходить.

— Ты издеваешься надо мной? Мы туда вместе ходили до твоей глупой обиды.

— Ну и незачем было.

— Незачем что? Помогать людям? Лучше бы Элькины вещи просто выбросить? Посмотри, сколько тут беженцев. И там у меня теперь есть подруги.

— Надо сначала помогать себе. Понимать, что мы в этой стране чужие. Что придется вернуться, не сейчас — так потом. И вести себя соответственно.

— Это как? Молчать, как будто не уезжали?

— А что такого?

— А то, что я не хочу. Я не хочу молчать и жить там, где я должна молчать, притворяться, подбирать слова, терпеть всяких уёбков, которые радуются обстрелам детских площадок, на которых играют такие же дети, как наша…

— Там жильё, работа, родители.

— И что? Здесь тоже работа, и было бы жильё уже давно наше, если б твоя мать не вела себя по-свински!

— Мою мать не трогай!

— Это пусть она меня не трогает! Каждый день почти звонит и говорит то же самое…

Мы ругались так еще какое-то время, пока я вдруг не обессилела. Я почувствовала себя воздушным шаром, из которого выпустили воздух. Я поняла, что Тёма уже что-то окончательно решил для себя — с подачи матери или без нее, и переубеждать его просто бесполезно.

Я одела Элю, и мы пошли на детскую площадку. На душе было черно.

 

* * *

В холода я отапливала только одну комнату — в ней я работала, в ней играла Эля, в ней же мы спали. Первый снег выпал в ноябре, вроде бы по местным меркам это поздно, но после Нового года зима как будто компенсировала свой поздний приход: село буквально утонуло в нем. В ветреные дни было очень холодно.

Жизнь остановилась. За окном было белое безмолвие. Все сидели по домам, редко-редко куда-то выходя. Спасибо Олегу — зная местную погоду, он привез в два раза больше продуктов, чем обычно, ведь выехать из села стало очень сложно.

Моя тревога, хранившаяся с момента нашего приезда сюда на задворках памяти, расправила плечи. Ночью я просыпалась от странных или страшных снов и маялась до рассвета. Все мои сны были так или иначе связаны с Элей, с движением и почему-то с Россией. Мы куда-то ехали с ней по российской провинции, прятались от кого-то, не хотели вступать в контакт, время от времени откуда-то выныривали лица Тёмы, моих родителей, одной из моих подруг, вернувшейся в Москву из Израиля. Лица эти были враждебными, как будто способными на какое-то зло, которому я не смогу в одиночку противостоять.

Но один из снов выбивался из общей картины и настолько поразил меня, что я думала о нем весь день.

Я видела себя сидящей в пустой стылой комнате. Кроме стула, на котором я сидела, мебели не было. На полу, отвернув голову в сторону, лежал мертвый человек, мужчина. Я рассказывала ему про нас — про то, как мы с Элей скитаемся по миру, про трудности легализации, про то, что нас, кажется, преследуют, ищут, и завтра нужно будет искать уже новое жилье…

Рассказывала безучастно, как если бы это был не мой рассказ, а его перевод, например, чиновнику из миграционной службы какой-то страны.

Человек мог быть кем угодно — нашим защитником, пострадавшим за нас, или нашим мучителем, встретившим внезапный отпор. Он мог быть вернувшимся с войны, из плена, пережившим несчастный случай.

Потом я приподнимаюсь и смотрю в его лицо. Это Тёма.

Проснувшись, я испытала облегчение — и от того, что это тягостный сон закончился, и от того, что я внезапно поняла, что Тёма нас больше не преследует. Ведь сюда давно никто не приезжал, полиции больше нет дела до нас, на мой номер никто не звонил и не писал, даже мать и свекровь, которые примерно месяц после нашего побега угрожали, что найдут нас и увезут в Москву, где меня лишат родительских прав и положат в клинику для душевнобольных, а Эльку отдадут им. Я переписывалась только со своими украинками и только в защищенном мессенджере, как меня научил Олег.

После этого сна я поняла, что Тёма умер для меня, и я этого не боюсь. А мы, видимо, умерли для Тёмы, и это хорошо для нас, значит, угроза не миновала, но стала меньше.

И еще я поняла, что так не может продолжаться вечно — не получится все время жить нелегалами, прятаться, таиться. Ведь мы есть в местных и наверняка международных базах розыска. Изначально было понятно, что мы не можем жить так вечно, но, пока нас искали, нас устраивало и это. Но время проходит, Эля растет, не за горами время, когда она пойдет в школу.

Единственный способ жить открыто был очевиден: перестать быть нами.

 

* * *

Тёма продолжал лежать, играя в сетевые игры на планшете и бесконечно скролля телеграм. Я заметила, что он начал читать и z-каналы. Работу он как будто не искал.

За те «жирные» месяцы, в которые мы работали вдвоем, нам удалось немного подкопить, и я пока не беспокоилась насчет денег, хотя старалась экономить. Понимая, что Тёма не готов помогать с Элей, я не рассчитала няню, пока Тёма не сделал это сам. Как-то она просто не пришла, а на мой звонок ответила, что Тёма отказался от ее услуг, потому что мы скоро уезжаем в Москву.

Был большой скандал. Я взяла Элю, ноутбук и мы пошли в кофейню с детским уголком, чтобы я смогла закончить работу. Впрочем, ничего сделать не удалось — меня колотило, бросало то в жар, то в холод, бариста несколько раз подходил ко мне и интересовался, все ли хорошо, и принес бесплатно ромашковый чай.

На каком-то витке скандала я сказала — ты можешь уехать сам, а мы останемся здесь, просто помогай нам деньгами и приезжай раз в месяц-другой. Это казалось мне логичным, я видела, что Тёме и вправду плохо, тяжело здесь. Я не могла его убедить, что он уедет в совсем другую Москву и к совсем другим людям — многое могло измениться с 2022 года, и те, кто ездил регулярно, это подтверждали. Но, в конце концов, зачем мне его держать? Я не хотела, чтобы он мучился. Мы с Элей проживем и вдвоем, если Тёма сможет высылать нам хотя бы еще 1300 долларов. Но для этого ему нужно найти работу.

Он возразил, что не поедет один — только со мной и Элей. Или — только с Элей.

Я сказала, что я точно не поеду туда, что мне это опасно, что я помогала украинцам, писала антивоенные посты, ругалась в сети. Он сказал — тогда отдай мне Элю, мы будем приезжать к тебе.

Его лицо в тот момент было спокойным. Он уже сам решил это — без меня.

— Я не позволю вывозить ребёнка в эту страну! — закричала я.

— Почему? — спросил Тёма.

В этот момент я поняла, что я не знаю человека, стоящего передо мной.

Я стала сбивчиво объяснять все те обычные вещи, которые, как мне казалось, были понятны — про пропаганду в детских учреждениях, двоемыслие, опасность преследования, криминальную обстановку из-за возвращающихся с войны, но получила в ответ несколько вялых возражений.

«Он все решил, — снова подумала я. — Он заберет Элю. Это просто дело времени».

 

* * *

— Вы не думайте, мы все понимаем, — с акцентом сказал крупный пожилой человек. — Мы люди широких взглядов, у меня бизнес в Европе, видите, я с акцентом говорю, для меня английский проще русского. Но люди разные, люди задают вопросы…

— Да. Я это понимаю, — сказала я.

— Я отдаю себе отчет, что Гела не сможет быть вам полноценным супругом, но ведь и у вас другая цель. Вам же это не помешает?

— Не помешает. Вы все правильно поняли. Благодарю.

— Мои юристы проверяли — ни в каких международных базах вас нет, поэтому вам с дочкой можно спокойно подаваться вместе с Гелой на гражданство за инвестиции. Вам паспорт небольшого островного государства сильно жизнь облегчит, особенно если в нем вы будете записаны под фамилией мужа. Гела сам давно на второй паспорт засматривается — вы же видите, как у нас тут все меняется, возможно, ему придется уезжать отсюда очень надолго, и непонятно, как и где его примут.

Чувствую, что осталось немного — и мы спасемся. Спасибо нашим соседям, что рассказали этой семье о нас.

— Свадьбу организуем скромную, человек на сто. Вам в качестве благодарности будет небольшая квартира в Ваке, по поводу остального — брачный контракт, каждый будет иметь право на то, что заработал. Вы же работаете?

— Да, конечно.

— Гела сразу после свадьбы уедет обратно в Люксембург. Он будет приезжать пару раз в год, было бы хорошо, если бы вы с ним хотя бы первые два-три года куда-то вместе выходили в люди. Потом — дело ваше. У него удобная профессия, он все время в командировках реставрирует замки, поэтому то, что жена его ждет в Грузии — это не подозрительно, не мотаться же вам с ним, но время от времени выходить куда-то, когда он в Тбилиси, надо. Нам все же репутация важна.

— Да, хорошо.

Кажется, в тот день я почти не говорила ничего кроме «да», «хорошо, «конечно».

 

* * *

После нашей ссоры, во время которой Тёма сказал, что заберёт Элю, как будто наступила разрядка. Недели две мы не возвращались к этой теме и вообще почти не разговаривали. Тёма продолжал лежать, я занималась Элей и как могла работала. Мы жили с ним как вынужденные квартиранты, не делая ничего вместе, не обмениваясь новостями. Каждую ночь мы зачем-то ложились в одну постель, но только потому, что в маленькой квартире не было даже дивана, на который можно было бы «переехать».

Секс, впрочем, ушёл из нашей жизни еще до эмиграции, но после рождения Эли и начала войны. В последнее время одна мысль о нем вызывала у меня брезгливость.

Часто мне хотелось подойти к нему, спросить — ну как так вышло тогда, расскажи, как ты смог на это решиться, из-за чего, что стало последней каплей? Без обвинений, без осуждения. Просто хотелось понять — как так? Возможно, тогда получится что-то изменить?

Но заводить этот разговор было страшно. Он мог снова сползти в тему переезда, и все опять кончилось бы скандалом. К тому же, в последнее время мне названивала Тёмина мать, я не брала трубку, но наверняка она звонила и ему. Я не могла отделаться от мысли, что они заодно, что они обсуждают, как увезти Элю. Я чувствовала бессилие.

В то же время никаких действий Тёма не предпринимал. Он вроде бы не искал работу в Москве, не собирал вещи, сам никому не звонил. От этого иногда становилось еще страшнее.

Когда становилось невозможным держать страх в себе, я писала длинные сообщения Вике, ставшей моей лучшей подругой. Сначала я стеснялась — ее родной город лежал в руинах, брат воевал против русских, неужели же мне нужно наваливать на нее свои семейные проблемы? Но однажды я не выдержала и не пожалела. Вика очень поддержала меня в тот раз, а в последующем помогала смотреть на ситуацию с неожиданной стороны и готовиться к худшему варианту развития событий.

— Ты ж понимаешь, ребенка ему отдавать нельзя ни при каких обстоятельствах. Если он завтра чемодан собирать начнет, у тебя есть куда идти? Ты подготовилась?

— Куда идти? Нет, конечно. Может, в Центре Допомоги есть что-то типо шелтера?

— Нет там ничего. Понятно… Значит, придете ко мне, а там подумаем.

К стыду своему я и вправду не думала о том, как это случится — Тёма вдруг начнет собирать свои и Элины вещи, и что мне тогда делать и куда идти? Как будто эти мысли были слишком травмирующими.

Тем вечером я пришла домой и сложила часть наших с Элей вещей в большой рюкзак. Чтобы он не привлекал внимания, я затолкала его на верхнюю полку и замаскировала теплыми одеялами.

На следующий день я купила мини-аптечку, пауэрбанк и швейцарский нож и тоже положила в рюкзак.

Ночами я думала: как это вообще может произойти? Я в любом случае замечу как он собирает вещи, и смогу уйти и забрать с собой Элю. Или что, он будет пытаться запереть меня где-то, но где? Ни одна дверь в нашей квартире не запиралась, кроме входной. Или он будет применять силу?

Или же — приедет свекровь и будет держать меня?

Представить себе любой из этих вариантов было дико. Тёма и насилие были несовместимы. Мы с ним никогда не убивали даже насекомых, залетевших в квартиру, а всегда выпускали их на волю.

Как тогда это может произойти?

Вика тогда сказала мне: не оставляй Элю с ним одну.

 

* * *

После свадьбы Гелу я снова увидела в аэропорту Тбилиси. За нами с Элей заехал водитель на большом внедорожнике, домчал до аэропорта с головокружительной скоростью, помог мне донести рюкзак. После почти года, проведенного в бедном и малолюдном селе, ставшем укрытием, домом, огромный и шумный зал вылета вызывал страх. В голову ударило: что если тут где-то Тёма?

Я наблюдала как будто со стороны — вот водитель передал мой рюкзак красивому молодому мужчине, никак не старше тридцати трех, вот этот мужчина улыбнулся мне, погладил Элю по голове… Что если все это сейчас закончится, потому что на паспортном контроле кто-то что-то проверит, и окажется, что мы в розыске? Или что Тёма где-то тут? Или он кого-то прислал, и сейчас ему звонят и говорят — они тут, тут, сейчас мы возьмем их…

Гела почувствовал мой страх и тихо сказал:

— Маша, все будет хорошо, не надо бояться. Со мной вам вообще нечего бояться. Думайте лучше, что через несколько часов вы окажетесь в Дубае! Это город-сказка! Вы были там?

Нет, в Дубае я не была. Нам нужно было туда отправиться, чтобы в консульстве маленькой островной страны нашего нового гражданства мы сдали биометрические данные. Ближайшее консульство было там.

После паспортного контроля я пошла в туалет. Взглянула в зеркало — оттуда на меня смотрела испуганная женщина лет сорока пяти. Впрочем, мне уже почти столько и было. Как же я выделялась на фоне Гелы! Он — невысокий, тонкий, ухоженный, с руками пианиста, стильно и броско одетый… И я — крупная, размашистая, с морщинами на лице, мешками под глазами, кое-как подстриженными ногтями, в мешковатых джинсах и балахоне. Я поняла, что забыла, что такое косметика — на свадьбу мне делали профессиональный макияж, а мой небольшой косметический набор остался в нашей квартире в Тбилиси.

Когда я вышла, Гела и Эля сидели за столиком в кафе, перед ней стояло мороженое. Я села, и тут же к нашему столику подошел и сел ухоженный мужчина чуть старше Гелы, крупный блондин. В руках у него был поднос с несколькими стаканами кофе и тарелкой с различной выпечкой.

— Маша, угощайся! И кстати, это мой большой друг и коллега Юрген, он тоже реставрирует замки. Он составит мне компанию на паре встреч в Дубае. Если ты не возражаешь, мы будем говорить по-английски.

Встреча в консульстве состоялась в тот же день — юрист Гелы подхватил нас в аэропорту и повез сразу туда. Он дал мне заполнить небольшую анкету, одним из вопросов которой было желаемое написание имени и фамилии в новом паспорте, как бы в шутку сказав:

— Можете написать на грузинский лад. Тогда мне только понадобится сделать краткое письменное заявление о том, что вы изменили имена. Но я только покажу его консулу и отдам вам, о нем не будут знать посторонние.

Я подумала и написала: MARIKA VASHADZE, ELINA VASHADZE.

 

* * *

Все случилось как в плохом кино.

В субботу днем я вернулась с прогулки с Элей и увидела, что посередине гостиной стоят два чемодана — с Тёмиными и её вещами. Тёма, вопреки обыкновению, не лежал, а сидел на диване.

— Маша, ты еще можешь уехать с нами, если хочешь, — внезапно затараторил он. — За вещами приедем потом. Я купил билеты и на тебя тоже. Мама ждет нас на улице, в такси.

— Ни я, ни Эля никуда не поедем, — сказала я. — Тебе придётся вырывать у меня ее силой.

Эля тихо заплакала.

— Маша, я все равно ее заберу, — сказал он. — Ей тут делать нечего.

— Не тебе решать.

Внезапно мне пришла в голову одна мысль, которая нас и спасла.

— Это же там стоит мамино такси? Там? — спросила я и вышла на балкон.

Тёма на автомате вышел за мной.

Я стремительно выскочила обратно в комнату и закрыла балконную дверь. Выхватила спрятанный рюкзак, взяла Элю, выбежала из квартиры и позвонила в дверь Софии и Торнике.

К счастью, они оказались дома.

По моему лицу они все поняли. Я как-то рассказывала Софии, что Тёма хочет увезти Элю в Москву.

— Слушай, ну у нас тебя будут искать в первую очередь, — сказал Торнике. — Они же вызовут полицию.

— Спрячьте меня хоть куда-нибудь.

— А квартира Жужуны сейчас свободна? — он посмотрел на Софию.

— Да, она как раз уехала в Батуми.

Они быстро проводили меня в квартиру своей сестры, этажом выше. Там я поставила телефон на беззвучный режим и стала набирать Вике.

— Кажется, у меня не получится приехать к вам.

— Сиди там и не бойся. Что-нибудь придумаем. У меня Димка дома как раз.

Примерно через час и вправду приехала полиция. Судя по звукам, они взломали дверь, выпустили Тёму и пошли по квартирам в подъезде. Стучали и нам, я предупредила Элю, чтобы она молчала. Кое-где им открыли, но разговоры получились короткими. Ещё через час всё снова стало тихо.

— Ну что, ехать мне к вам на наш страх и риск? Или, может быть, ты за мной приедешь? — написала я Вике.

— Все не так просто. Жди, к тебе скоро придет курьер. Ему открой.

Через 15 минут я действительно открыла дверь крупному мужчине с коробом доставщика.

— Я Дима, — сказал он. — Давай так. Они нас могут где-то тут ждать, поэтому важно не засветиться. Моя машина стоит во дворе, вон та, видишь? Я сейчас кладу Элю в короб и в нем несу до машины, а ты в это время выходишь на балкон и осторожно перелезаешь на тот, соседский. Это полметра — справишься. Та квартира в соседнем подъезде, они тебе откроют, я с ними договорился. Там ваши живут. Две девушки.

— И потом мне тоже садиться в твою машину?

— Нет. Не надо. Прямо сейчас вызывай такси, как оно придет — выходи от девушек. Там они тебя точно не ждут. Ехать на Викин адрес. Но ты главное аккуратно перелезай.

Все оказалось непросто. Эля плакала и не хотела залезать в короб доставщика, потому что там ей было страшно и темно. В итоге Дима нес короб с ней не за спиной, а на руках, немного приоткрыв крышку, что, конечно, было опасно.

Мои потные руки не хотели держаться за перила. Несмотря на то, что они были низкими, перелезть удалось только с четвертой попытки. Я сильно поранила руку о какой-то гвоздь, девушки наскоро заклеили её пластырем, но он быстро оторвался, и я просто спрятала пораненную руку в рукав черного балахона.

Через полчаса мы уже были у Вики. Было очень страшно ехать и думать: где Эля, как она, смогли ли они добраться? Может, их перехватили? Меня трясло. Таксисту пришлось сказать, что у меня температура и озноб.

У Вики нам пришла в голову мысль пересидеть какое-то время в горах, в селе, оттуда нас и забрал Викин сосед. Он довез нас до своего знакомого дальнобойщика, который как раз выезжал в рейс и посадил в кузов, а уже после того, как выехали из города, мы перебрались в кабину. На трассе мы были не так заметны, тем более в высокой фуре.

 

* * *

Мне так и не хватило смелости переехать в Ваке. Даже с новыми именами и паспортами я не могла чувствовать, что в Тбилиси мы в безопасности. Да и жалко было уезжать из села, где все стало родным.

Поэтому я сдала квартиру, и мы вернулись в дом Гурама. Пока Эля не пойдет в школу, мы будем тут.

Временами чувствуется присутствие близкой оккупации: соседи говорят, что в окрестных сёлах продолжают передвигать границы, значит, передвинут и в нашем. Они не успокоятся никогда — по крайней мере, пока их военную машину не остановят. Это тяжелая правда, с которой мы все здесь смирились.

Догорает горное грузинское лето. Пряно, горько пахнут дикие травы. Вечерами мы с Элькой ходим гулять — до монастыря и обратно. Там, недалеко от него, есть маленькое поле, усыпанное фиолетовыми безвременниками. На обратном пути мы останавливаемся, я даю Эле поиграть во что-то, а сама ложусь в траву и смотрю в небо.

«Безвременник» — от слова «безвременье». И время, когда я лежу в поле в этих цветах, как будто и вправду останавливается. Уходит вечная тревога, уходят тяжелые мысли о том, что еще приготовит нам этот жестокий век. Есть только небо, цветы, монастырь вдали. И мы — я и моя дочь.