РОССИЙСКИЙ
АНТИВОЕННЫЙ ЖУРНАЛ
здесь только литература

​

​

Действие второе

 

Сцена первая
На экране: «Городок Бур-ла-Рен недалеко от Парижа. Двор женского монастыря  Пор-Руаяль. Август 1455 года». Под мышкой у Франсуа  кусок ткани. Изабелла в платье.
Изабелла: До чего же жарко! Такого лета не помнит даже месье Жан, отставной сержант, живущий у нас по соседству. А ему уже целых тридцать лет! Франсуа, так ты раздумал на мне жениться? Может, это и хорошо. Про тебя говорят, что ты не очень добродетелен. 
Франсуа: Как сказать… Возможно, я просто стал умней? Зачем искать тень под одиноким деревом, если в трех шагах целый лес? 
Изабелла: Ты выражаешься слишком вычурно. Я тебя перестала понимать.
Франсуа: Ты и раньше не очень-то меня понимала. Я скажу проще — зачем ограничиваться одной, если можно попробовать всех? 
Изабелла: Как можно любить всех?
Франсуа: Любить одну — тяжелый грех. Господь для того и создал множество женщин,  чтобы мужчины не уставали выбирать. Когда стоишь в очереди за счастьем, есть маленький шанс его не упустить. В противном случае  непременно прогадаешь.
Изабелла: Вот мы и пришли. А ты все-таки плохой человек, Франсуа! Отец бы сказал — полное дерьмо. Матушка Югетта! Вы где?
Франсуа: Югетта! Ты заказывала сукно? Оно прибыло… Значит, ты намеренно оскорбила меня?
Изабелла: Да нет, я просто определила твое место в очереди. Матушка Югетта! (появляется Югетта дю Амель)
Югетта:  Да, дитя!
Изабелла: Вы заказывали полотно для шитья?
Югетта: Покажи-ка. Весьма неплохо.
Изабелла: В платьях из нашего сукна ходят многие парижские модницы. Для вас отец постарался, сделал даже лучше.
Югетта: Что ж, вырази ему мою благодарность. И скажи, что деньги я передам на днях.
Изабелла: За благодарность — спасибо. Но отец сказал, чтобы деньги я взяла с вас на месте. Ведь вы еще должны за предыдущий заказ? А до этого? Расплачивайтесь, госпожа аббатиса, или я сукно тоже отдам на днях.
Югетта:  Ты, маленькая дрянь! Давай отрез, божий недоносок, а то я нашлю на тебя господню кару и ты окривеешь на оба глаза!
Изабелла: Да не боюсь я ваших угроз. Отец сказал, что Господь не карает по заказу. И еще он сказал, что наша аббатиса не только очень любвеобильная, но еще и жадная, как целый отряд монахов-бенедектинцев.
Югетта: Я не жадная, я — хозяйственная. А ты за богопротивные слова будешь гореть в аду!
Франсуа: Отдашь сукно?
Изабелла: Конечно, нет! 
Франсуа (без тени иронии):  Кажется, у нашей маленькой непослушницы от жары здорово потекли мозги! Девчонка совсем перестала соображать кто перед ней! 
Югетта: Господь велит заботиться нам о неразумных детях его. 
Франсуа: Моя госпожа, твои слова как обычно верны. Я думаю, что эту маленькую дрянь стоит немного остудить. Хотя бы в этой лохани с водой (схватил Изабеллу сзади и, пыхтя, засунул в лохань. Изабелла вырывалась, но Франсуа ловко держал голову девушки под водой, пока та не затихла)  Ну вот, теперь она готова выслушать твою проповедь, моя госпожа (Франсуа вывалил Изабеллу из лохани и прислушался к дыханию девушки) Дышит, чертовка.  Как она мила, согласись, Югетта?
Югетта:  Теперь, когда бог успокоил ее расшатанные нервы, мы должны вылечить ее подвинутый разум. Ты наверняка знаешь, как это делается, мой любезный Франсуа! Я  буду молиться, держа бедное дитя за руки, чтобы в порыве благодарности она не причинила тебе какого-нибудь нечаянного вреда.
Франсуа: Ее одежда насквозь промокла. Разве можно оставлять девочку на ветру в таком виде?
Югетта:  Ее нужно перенести в мою комнату. Но сначала сними с нее это все… Брось здесь. Бедное дитя! Что стоишь? Понесли! Ах, что же с ней сейчас будет…
Франсуа перекинул голую Изабеллу через плечо как куклу и поволок в сторону аббатства. Югетта дю Амель величественно пошла следом

 

Сцена вторая
(Авансцена)
Автор: Фунт посмотрел на незашторенное окно. Стёкла были черны от сгустившихся за ними сумерек, и там, за окном, ровно шумели на ветру приусадебные деревья. И Фунту снова захотелось уйти, он подумал, что надо бы быстрее допить водку, тогда Дёма пойдёт спать, или хотя бы перестанет его замечать и можно будет незаметно уйти. А Дёма уже пел. Потом навалился грудью на стол и спросил тихо, почти прошептал:
— Матка-то как, колдует?
Фунт растерялся и перестал жевать.
— Да ты брось, — поспешил успокоить Дёма. — Я в эти дела не шибко-то и верю. Хоть вот же, старухи заговаривают болячки. И никто их ведьмами не зовёт. А то — Таранта, Таранта… А что — Таранта?
— А почему Таранта? — спросил Фунт. — Это что, имя?
— А хрен её знает. — Дёма распрямился и стал разминать в пальцах папиросу. — Может имя, может что. Вот она колдует, говорят, и вызывает: Таранта, Таранта… Может это подруга её, оттуда. — Дёма наклонил голову и выразительно скосил глаза вверх, так что и Фунт невольно последил за его взглядом. — Кто-то же ей помогает. Вот прошлый год засуху наколдовала за то, что ей сена не выделили. А на что ей сено, если у неё козы даже нет? — Дёма сунул папиросу в зубы и стал искать по карманам спички, которые держал в руке. — Мать, тебе чего? — сказал он, глядя мимо Фунта.
(замолчал)
Наколдовал бы кто нам чего путного. А то всё то да потому.
(писк смартфона) 
Вижу, ты в сети. Привет. А я с вестью. Все свои дела в Москве доделал, через неделю убываю на родину. Наконец-то. Здесь не могу. 
Затворник: Вспомнил Есенина. А жизнь кипит, вокруг меня снуют и старые и молодые лица. Но некому мне шляпой поклониться, ни в чьих глазах не нахожу приют. Мне знакомо.
Автор: Слушай, тут действительно жизнь кипит. Выбрался в центр, думаю — осмотрюсь. А вокруг красота, словно ничего, вообще ничего не происходит. Все чинно-благородно, туристы на Красной площади, транспорт по расписанию, магазины ломятся от тряпок, никакой тебе зет пропаганды, разве что встретишь на остановке плакат «Наша профессия – родину защищать». И в глазах у людей ничего не отражается. Ни страха, ни ненависти, ни злобы. Все как обычно. Типа так и должно быть. А Валька, мой друг из Днепра, с утра мне написал: сегодня ночью херачили как давно не было. «Мопеды» катались прямо по крышам будто, лупила пэвэошка и даже с калашей хуярили, кругом грохало близко и далеко. Дети старшие два часа в коридоре сидели, один я дремал, чего бегать, прилетит, пора, значит, и так засиделся. Бесцельно, главное. (на секунду замолчал) Как говорится – почувствуйте разницу.
Затворник: А ты чего хотел? Чтобы у вас там «мопеды» катались? 
Автор: Не знаю. Но это страшно. Страшно, что всем всё по барабану. Слушай, ты колдовать умеешь? Ну, как там у Лавкрафта? О, ты, кто лежит мертвым, но вечно видит сны, слушай, слуга Твой взывает к Тебе. Услышь меня, о могучий Ктулху!  
Затворник: Нет, не пробовал. А ты сам случаем не в психушке сейчас? Чего наколдовать собрался? Поди, мир во всем мире?
Автор: Так с кондачка ничего не получится, это слишком глобально. Что-нибудь попроще. Чтобы люди поумнели, например.
Затворник: Мы с тобой этим постоянно занимаемся. Ну и как у нас успехи? 
Автор: Точно… Я тут попробовал прикинуть, как будто я пишу знаешь какой рассказ… Закончилась война, вот совсем недавно, и я зачем-то, по неизвестно какой надобности поехал в Киев. И вот он я — русский человек, который всем сердцем и всеми потрохами был против этой войны — в украинской столице. И по законам жанра, типа герой в предлагаемых обстоятельствах, наша недавняя отечественная история благосклонно вываливает варианты на выбор: Берлин сорок пятого, Кабул восемьдесят пятого, Грозный две тыщи пятого. Типа подставляй себя в любой из вариантов и вперед. И я понял, что ни один не подходит. Вообще ни один. И еще понял: у этой войны не будет победителя.
Затворник: Все твои предлагаемые обстоятельства не стоят и полушки в базарный день. Война не спорт. Победитель на каком-то из этапов обязательно становится завоевателем, а проигравший завоеванным. И те и другие не знают вины или жалости. Тебя в предлагаемых обстоятельствах непременно пристрелит какой-нибудь мальчишка. И совсем необязательно, чтобы у него в недавнем прошлом была какая-нибудь своя плохая история, допустим убило бомбой родителей. Он по определению не будет разбираться, для него хороший русский — мертвый русский. И долго еще будет так. Теперь это почти навсегда. Послушай меня, не надо тебе на Украину. Сиди в своем Казахстане. Что случилось, то случилось. Если звезды зажигают, значит это кому-нибудь нужно.
Автор: Ты это серьезно? Вот это всё — Буча, Мариуполь — нужно?
Затворник: Нужно. Именно так — страшно и жестоко. Миру давно надо было надавать хороших оплеух. Всем без исключения. Ты вот ждал на заборе Христа? Чего же ты испугался, когда он пришел?
Автор: Это у нас типа Христос пришел? Это гарант, что ли?  
Затворник: Нет, Путин не Христос, упаси бог. Христос же не ястреб, он голубь.  Маленькая нахохлившаяся никчемушная птичка. Возможно, он и сам не знает. Возможно, даже бог этого пока не знает. Какие-нибудь пацан или девчонка из тех, кого упекли у нас за решетку. Которые неизвестно почему затупили и вышли против кучи омоновцев с плакатом «Нет войне».   
Автор: И чего теперь дальше? Содом и Гоморра?
Затворник: У меня совсем другие планы на дальше. Бог больше не будет экспериментировать с человечеством. Он уже это делал, и всегда выходила ерунда какая-то. Христос придет или уже пришел скорректировать вводные. И он это сделает, в пользу любви, а может здравого смысла… И снова ничего не получится. И дальше опять пойдет по накатанному. Потом он придет еще раз, и еще раз… Вот что будет.
Автор: Нет, а на это уже я не согласен. И было, и будет, и ничего нового под солнцем? Ну нафиг! Должно меняться, извини за тупую веру. Просто вот — должно и всё!
Затворник: Как скажешь. У каждого свой Христос. Мой давно уже ничего не может.
Автор: Это выходит: все, что ни делается, все к лучшему? Дурацкий императив.
Затворник: Это вообще не императив. Не передергивай. Я войну не оправдываю никак. Слушай, ну хочешь ты ехать в Украину – ехай. Хочешь писать рассказ – пиши. Ты уже взрослый мальчик.
Автор: Я взрослый. Ты прав. Я разберусь.  
Затворник: Вот и не начинай сам. 

 

Сцена третья
На экране: «Городок Бур-ла-Рен. Декабрь 1455 года  Двор женского монастыря  Пор-Руаяль»
Франсуа: Наконец-то! Да, да, да!!!
Югетта: Что, милый?
Франсуа: Свободен! Вот, читай! Наконец-то! Ну, теперь-то, когда я вернусь!
Югетта: Значит, помилован?
Франсуа: Миллион раз да! Да хранит господь нашего короля! 
Югетта:  Значит, тебе нужно готовиться к отъезду?
Франсуа: Немедленно еду! Что мне собирать здесь?
Югетта: А меня, Франсуа, ты забыл?
Франсуа:  Я вспомню о тебе в своем завещании.
Югетта: И все?
Франсуа (тихо):  Твое имя останется в веках. Тебе мало?
Югетта (грустно): Конечно, мало. Мне надо немножко больше. Мне нужен ты, маленький Франсуа. Твои нежные губы, смешные словечки, твои глупости. 
Франсуа: Вспомни о том, что ты принадлежишь не мне, а Господу. И забудь меня. Забудь сразу, как только я покину этот город.
Югетта: Ну что ты, как я могу? Наоборот, я постараюсь запомнить все. Я запомню, как твои пальцы искали петельки корсета в темноте, как ты грубо ругался, когда случайно натыкался на узелок. Я никому не расскажу, хотя важнее этого в моей жизни уже ничего не будет. Я никому не расскажу, что лучшего любовника у меня не было и уже не будет никогда. Я буду помнить это, даже когда сам епископ начнет расстегивать в темноте корсет на моей спине. 
Франсуа: Я никогда не говорил тебе, что эти шесть месяцев я назову лучшими в своей жизни?
Югетта: Никогда.
Франсуа: Можешь пережить меня на пару веков, и ты обязательно об этом узнаешь.
Югетта: А еще о чем?
Франсуа: Что ты сможешь гордиться мной! И знаешь, как французы будут называть твоего маленького Франсуа?
Югетта:  Великий сорванец?
Франсуа: Непременно! А еще?
Югетта: Гениальный проказник?
Франсуа: Обязательно! И все же?
Югетта:  Неужели вечный школяр?
Франсуа: Не хотелось бы… Разве бывает что-нибудь вечное? Ну же… Самое точное слово, назови его. Итак  — П.
Югетта: Плут?
Франсуа: Да, такое же короткое и хлесткое. 
Югетта: Не знаю.
Франсуа:  Поэт.
Югетта: Фи!
Франсуа: Самый лучший поэт!
Югетта: Да хоть какой! Фи! Мой сорванец, мой плут, мой проказник и вдруг какие-то песенки? Ты меня разочаровал. Ты хочешь сказать, что ты, Франсуа де Лож, самый умный, самый смелый, самый сильный, не станешь профессором философии?
Франсуа: Никогда!
Югетта: Парижским прево?
Франсуа: Вот еще!
Югетта: Епископом?
Франсуа: Я?
Югетта: И ты станешь писать про цветочки и козочек на лугу? Ха-ха-ха! Ну, тогда ты, маленький вечный школяр, не удивишься ли ты, если не через пару столетий, а всего лишь через пару лет меня назовут аббатисой-распутницей?
Франсуа: Я умру от счастья! 
Югетта: Ныряющей в мужские постели так же буднично, как в миску со спаржей?
Франсуа: Лучше этого ничего не может быть!
Югетта: А когда наши благословенные жаркие ночи назовут буднично — любовными утехами?
Франсуа: Я скажу  — правда. Всё — правда. Слова — это лучшее, что есть у людей. Да, красивые слова не всегда стоят своей оболочки. Но зато во фразе про любовные утехи заключен целый мир. Ведь мы-то знаем, как правильно расшифровать каждую букву. И если окажется невозможно обойтись без бранных слов, то значит так тому и быть. Пусть все было и все окажется правдой  — и про козочек, и про распутницу… И про то, что твой Вийон вряд ли станет профессором, а, увы, так и будет прозываться мэтр Вийон. Не школяр и не профессор, не два, не полтора. 
Югетта:  Тогда иди, неудачник.
Франсуа:  Прощай, любезная моя Югетта.
Югетта:  Прощай, мой маленький Франсуа.

 

Сцена четвертая
(Авансцена)
Автор: Фунт оглянулся. Позади него стояла старуха. В одной руке она держала деревянную иконку, в другой — бутылку с бесцветной какой-то жидкостью.
— У-у, выблядок ведьмячий! — прошипела старуха на одном дыхании и плеснула в Фунта из бутылки.
— Мать! — властно прикрикнул Дёма и хлопнул по столу. — Уйди!
Но старуха не послушалась сына. Положив иконку на стол, она быстро перекрестила Фунта и сунула бутылку к самому его лицу. Фунт подскочил, жидкость залила ему глаза. Он подумал, что это кислота, и выбил бутылку из старухиных рук. Тогда старуха цепко ухватила его за волосы и повисла на них всей своей тяжестью.
— Корчит! Корчит! — взвизгнув, закричала она. — Корёжит-то, свята водица!
Пригибаясь от тяжести, Фунт мотнул старуху в сторону и сразу же почувствовал, как с хрустом полезли из него волосы. Лицо перекосило от судорожной боли, из глаз брызнули слёзы. Фунт упал на колени и схватил старуху за запястья.
Где-то рядом толокся Дёма. Потом вдруг отступил на шаг и захохотал.
— Это она тебя за ведьмака, за ведьмака приняла! — кричал он, будто деля с Фунтом радость. — Мать, темнота, ты же убьёшь его!
(Почему-то неожиданно задумался)
А действительно, чего ей надо? Сколько, кстати, матери? Ах да, вспомнил, семьдесят… Это возраст? Это получается, что и я совсем уже старик? И мне тоже уже пора… Это он когда о тлене, то, выходит дело, обо мне, что ли? 
Затворник: Привет! 
Автор: Привет! Я, слава богу, дома. Добирался почти сутки. На самолете летел, трясся. Они сейчас регулярно задерживаются по техническим причинам. Правда, не все падают, это пока радует. Потом осматривался. Здесь совсем другая атмосфера. Ну, что я тебе рассказываю… Приезжай в гости. У меня двушка, диван свободный, закрывай свою халупу и на недельку ко мне. Давай, а?
Затворник: Что надумал? Что будешь делать?
Автор: То же, что и всегда. Ничего не буду делать. Просто буду жить. 
Затворник: Ты же хотел что-то делать. 
Автор: Не хочу ничего, хочу просто жить. Засыпать, просыпаться, ни о чем не думать. Здесь боятся, что Казахстан будет следующим. А я не боюсь. Не Казахстан.
Затворник: Занятие для себя уже нашел? 
Автор: Пока нет. Думаю. 

 

Сцена пятая
На экране «Париж. Таверна «Мул». Рождество 1456 года»  Ги Табари и Франсуа  делают заказ
Ги Табари:  Дай-ка еще хлеба, хозяин. И вина. Любого, подешевле. Есть молодое этого года? Кувшин. Нас двое с моим другом и мы голодны, как тараканы.
Франсуа: А у тебя ветчина с собой? И сыр? Неплохо. Холодно. Пойдем поближе к огню. Кажется, вон того я знаю. Мэтр Колен?
Колен: Вийон? Де Монкорбье?
Франсуа: Теперь только Вийон, после знакомых вам событий.
Колен:  Давненько вас не было в Париже, мэтр Франсуа. Получили помилование?
Франсуа: По всем статьям. Чист перед законом, голоден, в карманах ни беляшки… 
Колен: Жаль.
Пти-Жан:  Присаживайтесь, господа клирики, грейтесь.
Ги Табари: У нас остатки ветчины и сыр. Если бы в кошельке позвякивали монетки, то жизнь была бы вообще хороша.
(все дружно посмеялись)
Франсуа: Мой друг Табари. Так же беден, как и я, но не теряет присутствия духа. Чего обо мне, увы, не скажешь.
Колен (подбрасывая в руке кости): Интересно, здесь есть какой-нибудь веселый гуляка из провинции? (оглядывается) Нет, эта парочка за соседним столом мне не подходит. Прирежут за пару денье и глазом не моргнут.
Франсуа: Прирезать можем и мы, да что толку. Они, похоже, не богаче нас.
Ги Табари: Ну да ладно, просто поедим вволю, погреемся у огонька, да отправимся спать.
Франсуа:  В холодную конуру? А когда в карманах монета, можно рассчитывать на теплую постель, на любезную мамочку и пышную девочку на выбор.
Пти-Жан: Мне нравятся пышные. Не люблю парижанок — злые на язык и худы без меры. Фламандки лучше и не такие дорогие. И не задают лишних вопросов.
Колен: Да и не все парижанки инспектируют твой карман. Некоторые знают, что лучше не совать свой носик в мои дела.
Франсуа: Я смотрю — здесь собрались отчаянные сорванцы. Так, может, плюнем на условности и обсудим одно дельце? Оно касается некоторого количества рыжья, которое давно лежит без дела в двух шагах от этого места. Я слышал, Пти-Жан, ты хороший специалист по отгадыванию чужих секретов.
Пти-Жан:  Сказать по совести, неплохой. Бывало, приходилось находить ответы на три-четыре шарады за раз.
Франсуа: А больше?
Пти-Жан: Если никто не станет мешать (рассмеялся) думать.
Франсуа: Охраны не будет. Сторож спит после вечерней молитвы, как счастливый папаша, только что спихнувший замуж свою последнюю дочку.
Ги Табари: А много, э-э, рыжья?
Франсуа: Для человека, давно не державшего в руках и су — много.
Колен:  Одна проблема, мэтр Франсуа. Мой вес.
Франсуа: Во дворе есть лестница. По-моему, крепкая. Если полезем по одному, выдержит. Ну?
Колен: На дело, жохи!
Ночь без балдохи  — вот лучшая для нас пора.
Ги Табари: Кирнем немножко перед дорожкой
И за душник возьмем бобра.
И пусть до самого утра
Тубанит он и бздит в мандраже,
Не смея даже провякать: «Стража!»
Пти-Жан: Но все-таки не выйдет весь.
Чтоб нам за лоха не подсесть.
Решив с чертями тряхнуть костями
Стригите быдло втихаря. 
Колен: Марухам в грабки справляйте бабки,
Не ботайте по фене зря.
И зырьте — нет ли где шныря.
Ги Табари: А засветились — двинь тюленя без сожаленья
В мурло иль жменю.
И когти рви что прыти есть.
Чтоб нам за лоха не подсесть.
Франсуа: А может лучше, на всякий случай, с блатной житухой завязать?
Ведь наша доля — не видеть воли и из мешка не вылезать.
Или на гопе замерзать.
Но нынче, если подфартило, глуши терпилу,
Но лишь вполсилы и лишь пока не гавкнут: «Шесть!»
Чтоб нам за лоха не подсесть.
В пузырь не лезьте, все ладом взвесьте.
В наезд по лезвию идите, не наследите.
И псам не дайте вас заместь.
Чтоб нам за лоха не подсесть.

 

Сцена шестая
(Авансцена)
Затворник: В ту ночь Фунт так и не уснул. Вернувшись домой, он долго, не зажигая света, сидел в кути. На дворе, в кромешной темноте, путался в бурьяне ветер, тяжелели на небе невидимые тучи, несколько капель, как из горсти, разом ударили по стеклу. Всю ночь за перегородкой дышала мать. И Фунт вслушивался в её дыхание так, будто это приметы его собственной жизни. Фунт вслушивался в материнское дыхание, как в самого себя. Раскололось надвое небо, сверкнула молния, пролился дождь. Фунт хотел открыть окно, но рама не поддалась. И Фунт почувствовал удушье.
Почти весь июль шли беспрерывные дожди. Над теплотрассой и вокруг, до самого кирпичного забора, густо поднялся в человеческий рост бурьян. И за всё это время никто не заглянул в колодец: ни слесарь, ни случайные люди. Колодец был вырыт неподалёку от дороги, Фунт протоптал к нему скрытую тропинку; он всё реже выходил теперь в посёлок, и всё больше, если не шёл дождь, сидел на парящем бугорке у лаза, — либо спал, проваливаясь в бесконечные сны.
(оторвался от книги)
Привет! Обживаешься?
Автор: Странно жить в полный рост, но очень классно. Всякие приятные мелочи типа входить в ФБ без ВПНа, не бояться в транспорте доставать из кармана смартфон, спокойно смотреть в глаза окружающим — знаю, что мы не придем к ним завтра в четыре утра, перейдя границу у реки. 
Затворник: С последним нестыковочка. Не ты ли в начале девяностых тоже лодочку покачал, в сепаратизм поиграл? Статейку «Край России» помнишь? А «Социальная шизофрения»? Талантливо было написано. Громко, аж сам Нурсултан встрепенулся.
Автор: Было дело, поиграл. Хорошо не заигрался. А сколько их упало в эту бездну, разверстую вдали?.. Дебил был потому что. Мудак-малолетка. Долго взрослел. Прямо по Чехову, по капле. Ты никогда не задумывался, что самое легкое — противопоставить «нас» и всех остальных? «Мы» же по факту не можем быть плохими, ошибаться не можем. Значит плохие — не мы, другие, все остальные. Кто там у нас сейчас во врагах — англосаксы, пиндосы, укробандеровцы? Иные. Помнишь, еще вроде Ленин говорил: «Кто не с нами, тот против нас»? 
Затворник: Ты не только дебил, но еще и неуч. Это еще от Христа идет. Как там было в Евангелии от Матфея: «Кто не со Мною, тот против Меня; и кто не собирает со Мною, тот расточает». 
Автор: Вот видишь, еще от Христа. Он бы наверняка, если бы его не грохнули, пересмотрел свои позиции. По капле бы потом выдавил. Это вообще-то изживается с возрастом. Ну, если на плечах не тыква. Поэтому, считаю, молодых, сильно молодых, нельзя во власть. Но и пердунов тоже нельзя. Мы с тобой теперь кухонные советники…
Затворник: Кстати, всегда хотел спросить: что тебя тогда остановило? Может обоссался, когда сам Назарбаев наехал?
Автор: Да не обоссался я. Понятно же было, что дурак. Просто лишили газеты. А садить? Зачем? Я потом и сам поумнел. А эти садят…
Затворник: Поверь, это самое глупое, что они могли бы и делают. 
Автор: Они-то думают, что самое умное. Что остановило… До сих пор понять не могу. Ну, обиделся, конечно… В челноки подался… Собственно, потом поднялся, квартиру в Москве купил… 
Затворник: Вот и оставался бы мелким лавочником. 
Автор: Мечты… Какой из меня лавочник, тем более мелкий? Кем родился, тем и пригодился.
Затворник: Типа ты писателем родился, что ли?
Автор: Типа того…

 

Сцена седьмая
На экране: «Таверна «Мул» Три часа спустя». На сцену влетают Франсуа-Денис, Пти-Жан, Колен де Кейо. Одеваются, продрогли. Ги Табари, охраняющий одежду, просто исходит от нетерпения
Ги Табари (нетерпеливо): Ну! Говори, Франсуа!
Франсуа: Чего ты испугался? Все ладом, мой друг!
Ги Табари: Неужели взяли? Сколько?
Франсуа: Сто экю. Вот мешок несет Колен.
Ги Табари: А мне, сколько мне причитается?
Пти-Жан: За то, что постоял в сторонке?
Ги Табари: Так вы же сами мне приказали посмотреть за вашей одеждой!
Колен: Все под контролем, не обидим! Сколько, ты думаешь, тебе полагается?
Ги Табари: Дайте мне мою долю! Честно. Четверть!
Колен: Как, говоришь, тебя зовут? Случайно не Джаннетто? Помнишь, как тот пытался вырезать фунт мяса у неисправного должника?
Ги Табари: Я не Джаннетто, я клирик Ги Табари.
Колен: А раз ты клирик, а не жадный еврей Джаннетто, то возьмешь по совести. Скажем, десять экю. Огромные деньги, между прочим.
Ги Табари: Хорошо, я согласен.
Франсуа: Пти-Жан, отсчитай. Получил? Спрятал? А теперь, мой милый друг, послушай моего доброго совета  (очень спокойно и очень наставительно, медленно и внятно) То, что мы сделали, достойно осуждения. То, что мы сделали — плохо, а если сказать точнее — просто дурно. Как ты думаешь, кто-нибудь из следователей парижского суда не захочет узнать, кто это сделал? Отвечай!
Ги Табари: Конечно!
Франсуа: Конечно — что?
Ги Табари: Захочет!
Франсуа: Захочет…  А если узнает? Если узнает, мы все будем висеть на виселице, вместо головы — мешок из рогожи. А кто ему об этом расскажет?
Ги Табари: Надеюсь, никто…
Франсуа: А уж мы-то как на это надеемся!
Ги Табари: Франсуа, ты, может быть, думаешь, что я?
Франсуа: Ни в коем случае! А знаешь, почему?
Ги Табари: Почему?
Франсуа: Потому что тебя мы убьем раньше. Ты только подумаешь нас сдать, а твой труп уже будет плыть по Сене в сторону Англии. Запомнил ли ты мои слова, клирик Ги Табари? Может быть, тебе их объяснить по-другому?
Ги Табари (удивленно): Друг мой Вийон!
Франсуа: Друг мой Табари! Так понял?
Ги Табари (угрюмо): Понял.
Франсуа: Тогда ступай. Иди. И забудь обо всем. Ты счастливо разбогател — так радуйся! (Ги Табари пятится, а потом пулей вылетает вон) А сколько там на самом деле?
Колен: Пятьсот (достает еще один мешок, существенно больше первого)
Франсуа: Ого! Неплохо для одной ночки! Вот это я понимаю — улов.
Пти-Жан: Да, сейчас не все лица королевской крови так же богаты, как каждый из нас! Будь я герцог Алансонский, и будь у меня своя Орлеанская дева, я подарил бы ей не одну белую лошадь, а целый табун! 
Франсуа: И сидел бы как твой герцог по воле нашего короля Карла в крепости Эг-Морт! Боюсь, мой друг, со своим примером ты попал пальцем в небо. Не надо быть тем, кем быть не надо! Герой минувшей войны герцог Алансонский, да будет тебе известно, после того как он в очередной и последний раз недавно доблестно оправдал святое имя Орлеанской девы, оказался по приказу нашего короля, да хранит господь его самого и детей его, под стражей и мне очень бы не хотелось оказаться на его месте. 
Колен: Вот и делай после этого добрые дела!
Франсуа: Особенно такое, какое провернули мы только что! Ведь лежа в сундуке эти денежки никому не приносили пользы! Я бы даже сказал  — были мертвым капиталом! 
Колен: Значит, если мы завтра начнем их пропивать, то…
Франсуа (наставительно): То нас вмиг вычислят и заграбастают!
Пти-Жан: Это что же выходит? Я не смогу воспользоваться ни одним из ста двадцати причитающихся мне экю?
Франсуа: Почему нет? Поезжай в провинцию, купи домик в деревне, начни свой маленький честный бизнес.
Пти-Жан: Это я — честный бизнес?
Колен: Запомни, Пти-Жан, самый честный бизнес ведут воры и мошенники. А все честные добропорядочные торговцы по определению — воры и мошенники. Тебе будет очень легко прибиться либо к одним, либо к другим. Хочешь кинуть монетку на удачу?
Пти-Жан: А ты, Франсуа, как ты потратишь свою долю?
Франсуа: Я поем, а потом куплю дюжину свечей. А потом у меня не останется времени на глупости. 

 

Сцена восьмая
(Авансцена)
Автор: Как-то ночью под Фунтовой лежанкой застучало в горячей трубе. Стучало всю ночь, методично и гулко. Сначала то был просто металлический стук, потом в трубе зарокотало, и вот уже каждый удар предварял этот рокот, накатывающийся издалека и как бы ударяющийся о невидимую преграду. Фунт перенёс постель в дальний угол, боясь прорыва пара. Но трубу не прорвало, под утро удары стихли, и на стыке, из-под прокладки, тонкой ржавой струёй засочилась горячая вода. Днём он прятался в бурьяне, ожидая приезда аварийщиков. Но никто не приехал и не пришёл. За день под стыком образовалось курящееся пятно грязи. Фунт подставил под струю банку, и скоро банка наполнилась до краёв. У воды был привкус ржавчины и какой-то степной травы. Фунт стал пить эту воду.
Дожди ушли, отгромыхав напоследок грозой. В три дня под солнцем высохла земля. И уже август походил на сентябрь: хоть и держались ещё на деревьях листья, но кое-где порыжели, и как-то по-особенному, по-осеннему подрагивал на закате горизонт.
В августе Фунт ходил на кладбище. За заводскими корпусами зиял рытвинами и провалами старый глиняный карьер. За карьером, за забурьяненными всхолмиями далеко тянулось опалённое солнцем поле. И Фунт долго брёл карьером, часто отдыхая и приваливаясь к останцам; потом — полем, с хрустом приминая жёсткую стерню. И когда впереди, за оврагом, замаячило покосившимися крестами старое кладбище, Фунт вдруг почувствовал вязкую слабость под сердцем.
Могилу жены он нашёл не сразу. Прежде долго бродил вдоль оградок и расплывающихся холмиков. Кладбище было пустынно, и так же пустынно было вокруг. Пустынным было небо, выгоревшее поле по ту сторону оврага. Поле маревело под горячим ещё августовским солнцем, и само солнце, как вылущенный подсолнух, плавилось одиноко на полдневной точке зависания.
Привет! Знаешь, кем работаю? Оказалось, что здесь я тоже ни в каком ином качестве не нужен. Да я и не умею ничего. Дворником при местном ЖЭКе. Здесь это называется ОСИ. Общество собственников имущества. Платят немного, но я тоже стал скромен. Во всем иду по твоим стопам. 
Затворник: Какая крутая карьера! Журналист, редактор газеты, мелкий лавочник, неполучившийся писатель, дворник… Жаль, что времена котельных прошли. Был бы ты и при деле, и при месте, и при деньгах. А так, ну будем считать это бесплатным фитнессом. Сочинился стих. Слушай. Бесправен, нищ и сир он зло утюжил снег. Лопата приросла к его усталым пальцам. О, он бывал велик — воитель и стратег. Так дайте сто тенге засранцу и страдальцу… 
Автор: Четко. А еще что-нибудь? Сериал твой взяли в производство?
Затворник: Взяли. Снимают вроде. Изнахратили всё, под себя подогнули. Надо отказываться от поименования в титрах. 
Автор: Зато денег, поди, дали. Много?
Затворник: Мало, но мне хватит. Давай я тебе пошлю их требования ко второму сезону. Я тяну, договор не подписую. Это мрак, что они хотят с этим сделать. Что-нибудь посоветуешь.
Автор: Могу сразу, не читая этот их казуистический маразм. Не подпишешься ты, наймут другого. А тот не оставит от твоей идеи ни единого родного волосочка. Не лучше ли самому?
Затворник: Классика жанра: я тебя породил, я тебя и убью. Ладно, буду коньюнктурщиком под псевдонимом.  Тем более они не хотят, чтобы я ее убивал. Просто под себя хотят подмять. 
Автор: Никто не хочет никого убивать. Но убивают. И подминают. Я тут метелкой машу и думаю. Все мы — листья на асфальте. Облетели. Пора убирать.
Затворник: Тебе же там хорошо, ты говорил. Неуж плохо?
Автор: Быть с метлою  — хорошо. А с ручкою — лучше. Я в писатели пойду. Пусть меня научат. Попробовал предложить своего Вийона местному театру. Посмеялись — какой сейчас Вийон. Остальное тоже не берут.
Затворник: И что?
Автор: Да хоть в петлю. Ладно, ерунда все это. Пойду метелкой махать, навалило.

 

Сцена девятая
На экране «Париж. Дом каноника Гийома Вийона. Рождество 1456 года».

Франсуа зажигает на столе свечу. Бросает на стол несколько свитков бумаги. Франсуа размышляет. Потом садится и пишет. Быстро, решительно, сразу, отогревая руки дыханием.
Франсуа: Так. Бумага? В достатке. Свечи… Свечи, свечи… Вот свечи  (потрогал стены) Холодно… Опять экономите на дровах, папенька… Завернулись в два одеяла и сладко дрыхнете, каноник Гийом Вийон? Ну и хороших вам снов, месье. Перо. Чернила. Кувшин с вином (обратился к кресту, помолился)  Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, молитв ради Пречистыя Твоея Матере и всех святых, помилуй нас. Аминь. Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе.

Кажется, можно начинать. Завещание? Предуказанье? Не знаю, что там у меня получится. Что-нибудь да выйдет… Ну-ка, помощник нотариуса Франсуа Вийон, как там  — в год одна тысяча четыреста пятьдесят шестой от рождества Христова? Что ж, так и запишем (пишет) Год пятьдесят шестой пошел (оторвался от пера) Прекрасно для начала поэмы — просто и несуетливо (снова пишет)  Я, Франсуа Вийон, школяр (снова оторвался от пера)  Да, именно так — бедный, несчастный Франсуа Вийон. Что ж так холодно-то, пресвятая Дева? (пишет) Сжав зубы и трудясь как вол, Решил: коль есть он, божий дар, отдай ему сердечный жар. Так римлянин Вегеций учит. Иначе горький перегар надежд несбывшихся замучит (задумчиво) Вот и Вегеций пригодился. А теперь просто (снова склонился над рукописью) К нам приближалось Рождество, Когда все волки ветром сыты, Когда в округе все мертво И ставни наглухо закрыты. Да что ж так холодно-то? И дует из закрытого окна… А ставни наглухо закрыты. Я, глядя на огонь … Скоро менять свечу… сердито Может, на свечу? Пусть лучше — на огонь…Решил немедленно сломать Любовную тюрьму, где скрыто Был сердцем вынужден страдать (рассмеялся) Любовную тюрьму! Что ж, это  — чудесная аллегория… Надо же, господин Вийон, любовную тюрьму… На то решился потому, (задумался) И почему же? А вот, например… Что, хоть и кошка между нами Не пробегала, смерть саму Она своими же руками Готовит мне (задумался) Вы считаете, моя милая Катрин, что не пробегала? Вы изволили томно вздыхать и утешать бедного Вийона, смущенно поглаживать эти куцые волосики, а за глаза при этом смеяться надо мной? Какая же это мука — любить тебя, Катрин… Лучше бы я овладел тобой сразу и безжалостно, и не лил бы сейчас чернильных слез. Умная, красивая, ветреная и продажная… Тебе мало всех богатств Парижа, что тебе может дать бедный школяр? (усмехнулся) Что может дать? Я могу прославить тебя, ненасытная моя Катрин де Воссель.  О, ты даже не представляешь, какую я могу оставить о тебе память!  Под небесами Молю я всех богов любви: Пусть отомстят коварной даме И скрасят горести мои (задумался) Что, возлюбленная моя Катрин! Жарко на сковородке моих чувств? А будет еще жарче, кокетка! Ах, вы уже впились в текст глазами, да?  Вы ищете продолжения?  А я ведь принимал как дар Улыбки, ласковые взгляды, (задумался) Оказывается, я был не один… Бедный Сермуаз, упокой господи его душу. Аминь. Пылал любви моей пожар, Впивал я ложные услады, Но белой лошадью парада Я написал — белой лошадью? Спасибо, Пти-Жан, тебе за белую лошадь. Вот и она пригодилась. Бедный герцог Жан, продли господь его дни! Все это было. Я убит. Мне все сменить на свете надо, Пусть сердце в дом иной стучит. Превосходно! Объяснил все, но ничего не понятно! И быстрей дальше, легче, ритмичней! Чтоб избежать беды, сбегаю Мне лучше скрыться с глаз долой! (задумался) И куда же мне лучше скрыться? Шампань? Прованс? Анжер? (речитативом) Шампань, Прованс, Анжер… А куда ж я уезжаю в действительности? Ладно, пусть будет… Прощай! В Анжер я уезжаю. Поскольку хоть чуть-чуть со мной Делить не хочешь рай земной. Отныне мертвый я скиталец, Среди возлюбленных — святой, Среди любовников — страдалец (с минуту просто пишет, яростно, сосредоточенно) Мой неосторожный читатель! Вот тебе моя загадка. Не был ли ты в положении крысы, на пути которой к своей вожделенной норе валяется мертвое тело? Неужели ты повернешь назад, безутешно виляя своим тонким хвостом? Нет, я заставлю тебя прогрызать в трупе дорогу к дому! Моя возлюбленная Катрин! Ты никогда не верила в истинность чувств маленького Франсуа! Обещаю — я поступлю с тобой безжалостно! Ну что ж, я проведу вас своим изысканным лабиринтом по дороге любопытства! Так вам еще немного тайны? Извольте! Той, о которой речь была, Из-за кого иду в изгнанье, Которая, как гений зла, не испытала состраданья, Отдам я сердце на прощанье. Пусть мертвое его хранит, А козни все и злодеянья Ей, верно, сам Господь простит (и снова склонился над рукописью)

 

Сцена десятая
(Авансцена)
Затворник: День он проспал тут же, у могилы жены, прижимаясь спиной к кресту. Сначала он хотел зарыть рядом с крестом останки ребёнка, но потом подумал, что жена при жизни сознательно уничтожила его, не желая рожать. И он положил их на время у креста, а сам прилёг рядом и уснул. Спал он несколько часов, притянув к животу колени. И когда проснулся, солнце шло на закат, а из оврага тянуло вечерней прохладой. Тогда Фунт собрал кости в тряпку, спрятал под рубахой, и, постояв напоследок у креста, равнодушно побрёл назад.
Пошли дни. Фунт всё реже и реже выбирался на поверхность. Он сторонился всякой жизни, боялся людей, потому что наверняка знал: ничего, кроме пакости, от них быть не может. Он часами лежал на подстилке, безо всяких мыслей глядя в потолок, а то разглядывал собственные ладони. Ночами спал, но и ночи как бы вращались вокруг того же бессмысленного взгляда.
В конце августа Фунт сорвался с лестницы,  зашиб бок и совсем перестал выбираться наверх. Он стал ощущать сон как провал. И он сверзался в него, стоило только закрыть глаза. Однажды, пия воду, он почувствовал на зубах странный хруст. Фунт заглянул в банку, там плавали утонувшие сверчки и мокрицы. У них был мягкий маслянистый вкус. Тогда Фунт стал ловить их по всему колодцу, и когда набирал полную горсть, разом съедал.
(горько)
Что, брат, худо тебе? Но все ты правильно сделал. В мире, брат, совсем мрак. Уходи, брат, уходи. Не до тебя. Совсем уходи.
Смотри, я тебе расскажу, что в мире творится. Одна война, вторая, третья… В двадцать первом веке, брат, массово режут людей. Шли, шли и пришли. Здравствуйте, девочки. Ты спросишь: как так? А никто не знает. До тебя, брат, с твоей бедой, никому нет дела. Ни людям, ни богу. И до меня нет. Но ты слабый, брат. Слабому в этом мире худо. А я еще повоюю.
(в зал)
Эй, где ты там? Уже скоро зима. Не знаешь, Жана поперли уже из Литвы, или еще пока оставили? 
Автор: Жан после смерти жены совсем перестал писать. И я его понимаю. О чем? Зачем? Какой смысл? И что писать? Вот уж кому не позавидуешь… Чужая страна, которую он никогда не сменит по собственной воле на родную. Его не вышлют, он никому не мешает. Мы сейчас все никому не мешаем. Помнишь у Пелевина: «Кто не хочет работать клоуном у пидорасов, будет работать пидорасом у клоунов». Мы остались вне первых и вторых. Не выше и не ниже, ни под одними, ни под другими. Вне. Даже ты. Кстати, как там второй сезон, ты подписал договор?
Затворник: Нет, не подписал. Не буду объяснять. И насчет пидорасов не согласен. Сейчас начал большую вещь. Роман. Ленька сказал, что, по его мнению, в Украине все скоро закончится. Ну, может год. В Израиле все это уже десятилетиями длится. Там мрак, конечно, но они разберутся. Жить надо сейчас. Работать надо сейчас. Ленька снова будет издавать. И первым меня. Пусть еще год, ладно, я закончу к тому времени. Лишь бы здоровье не подвело. Пишу много, жадно, легко. Давно так не было. Когда пишу, забываю кто я. 
Автор: Завидую тебе. 
Затворник: Бросай хныкать. Бросай свою лопату, метельщик. Займись делом.
Автор: Уже бросил, не выдержал. Слаб.
Затворник: Помнишь, Жан писал как-то про перевал тишины. Про то, как мучительно лезть в гору и как стремительно слетать с горы. Про счастье постоять на вершине. Перевал тишины. Попробуй. А Вийон твой — говно, я разве тебе не говорил? Не жалей его, напиши что-нибудь другое.

 

Сцена одиннадцатая
На экране: «Утро следующего дня» Там же, Вийон пишет, сосредоточен
Франсуа: Кажется, пора заканчивать. Я, по-моему, просто схожу с ума. Может, это переделать? Условия формированья, оценочные означенья, взаимопреобразованья, Отождествленья и сравненья. От этого столпотворенья  Любой лунатиком бы стал Иль спятил. Я сие ученье У Аристотеля читал (смотрит в зал) Как там предрекала моя любезная Югетта дю Амель, аббатиса из Бур-ла-Рена? Ты будешь писать про цветочки и козочек на лугу! Посмотри-ка, Франсуа, как они весело скачут по бумаге, эти бессмысленные закорючки, действительно похожие на маленьких козлят! Так переделать? Или оставить? А есть у меня время шлифовать фразы? И главное — зачем? Да, дворцы строят из мрамора… Зато замки  — из булыжника. И мостовые тоже. Так и есть. Оставлю! Все, сегодня я сказал, что хотел. А завтра  посмотрим. Великое дело, напишу еще. Маленьких козлят на мой век хватит. Ах да! Совсем упустил из виду. Под сим и подпись проставляю — достопочтенный мэтр Вийон. По виду — как метла живая. Инжира, фиг не ведал он, Как и шатров, так и знамен. Своим друзьям он завещает Зажатый в кулаке биллон. И этот грош вот-вот растает. Точка. О душе хватит. Пора подумать и о бренном теле. Согреться, выпить и поесть — вот что мне сейчас крайне необходимо! И — в путь! Бежать, покуда церковь не хватилась своих золотых! А хватится — меня нет. Всё — в Анже, к дядюшке, может пристроит ко двору герцога. Говорят он художник, мыслитель, меценат. И где же твое место, скиталец Вийон? Да что гадать попусту? В путь!

 

Сцена двенадцатая
(Авансцена)
Затворник: Прошло ещё сколько-то дней. Фунт сжёг спичками жидкую на подбородке растительность и похоронил в углу теплотрассы кости. Сверху он устроил постель, и перед сном буровил землю пальцами, находил в земле кости, и так, с рукой в земле, засыпал. Зашибленный бок с каждым днём болел всё настойчивее, боль была глухая, но беспрерывная, и он уже не мог спать на больном боку.
В сентябре через раскрытый люк падали в колодец сухие с тополя листья. В сентябре солнце било в люк под углом. А когда зарядили дожди, листья разом промокли и остро запахли осенью. В день, когда прошёл первый сентябрьский дождь, Фунт сблевал непереварившимися в желудке насекомыми. Весь день он лежал на спине, так что капли, падая на лестницу, брызгали ему в лицо. А ночью, проснувшись, вдруг увидел над собой рассохшиеся доски потолка. Он не видел их тридцать лет. С той самой поры, когда мать на ночь пела над ним песни. А он лежал вот так же, на спине, и глядел в потолок. Тогда ему казалось, что он ни за что не должен засыпать. Сон был заговором против него. Ведь, пока он спал, вокруг что-то происходило, и происходило без него. И он не хотел с этим мириться. И Фунт смотрел в потолок, гнал сон. А мать пела и пела. И уже веки наливались сонливой тяжестью. 
(отложил ноутбук, встал, потянулся, посмотрел в зал)
Странно, ты не поздравил меня с днем рождения, несмотря на то, что делал это почти регулярно. Наверное, ты принял мою теорию времени, которое открывается не всем, схлопываясь и расширяясь подобно вселенным. Время — оно такое. И ты всегда помнил, что я Стрелец на излете. А вот Алекс и Ленька поздравили. Я отправил Алексу его железяку, пришлось долго искать большую коробку, тащить все это в город, там отстоять очередь на почте, но я наконец-то окончательно свободен от всяких глупостев, могу ни о чем не думать, только писать. У нас бесснежно и морозы, но я успел заказать уголь, поставил усилитель сигнала, теперь у меня довольно стабильный интернет, я качаю кино на одном замечательном пиратском сайте. На пару раз пересмотрел «Однажды в Америке», не говорил тебе, что это кино на все времена? Может ты сможешь все же приехать, ты бы привез мне все фильмы с Янковским, это гений, таких больше не будет. Натолкнулся случайно на статью о позднем Тарковском. Сразу же пересмотрел «Жертвоприношение», ибо «Ностальгию» помню практически наизусть.  
Автор: Привет. Я не забыл. В твой день рождения у меня умерла кошка. День в день. Мы устраивали ее похороны. Кремация. Дорога на радугу. 
Затворник: Ну что ж… Случается. Долго прожила?
Автор: Восемнадцать лет. Все когда-нибудь заканчиваются.
Затворник: Знаешь, для меня поздний Тарковский, весь поздний Тарковский — это о мучительном праве перестать любить. Особенно даже не «Ностальгия», а именно «Жертвоприношение». И знаешь, я о себе думаю, что я этого права уже достоин. 
Автор: Я тут размышлял на досуге. Не странно ли, ты родилась и сразу стала им нужна. Тебя тискают, гладят, кормят, любят. Тебе разрешают рвать ковролин, грызть ножки стульев. Потом приходит старость, но тебя продолжают любить, хотя ты это уже не совсем ты. Другая ты. Продолжают кормить, гладить, тискать, класть на человеческое пузо. Ты за всю жизнь не совершила ничего такого особенного, ты просто была. А потом ты померла, а тебя все так же продолжают любить. Твою фотку поставили на компьютер фоном рабочего стола, чтобы случайно не забыть выражение твоей глупой морды. И это будет длиться и длиться. А человек? Родился, его тискали, кормили, гладили по волосам. И любили, непременно любили, а как же. Потом человек вырос и взял в руки автомат. А потом он обязательно убил. И убил не солдата, не воина, а маленькую девочку. Жестоко. Картинно. Поглумился. Вначале он ее изнасиловал, а потом убил. И снял все это на камеру. Понятно, потом убили его. А то как же. И правильно. Око за око. Жизнь схлопнулась пустым мыльным пузырем. 
Затворник:  Ты уже можешь размышлять на такие темы?
Автор: Не могу, к сожалению. У меня на этом месте все мои думки заканчиваются, приходит пустота. Я опять ничего не понимаю. Я опять не понимаю чего-то главного.
Затворник: Приезжай. Я тебе все объясню. Про жизнь, про слезы, про любовь.
Автор: Про любовь я знаю. Она есть. Ты ничего не можешь с этим поделать.
Затворник: Я — нет. А ты можешь.  
Автор: Ты знаешь, ты лучше пересмотри Германа. И если ты считаешь, что мы хоть что-то можем, то ответь мне. У нас с тобой сил хватит?
Затворник: Читал тут намедни, что йоги живут по две тысячи лет. Это, конечно, не бессмертие, но можно попытаться переплюнуть. Времени нет. Есть только цель.

 

Сцена тринадцатая
На экране: «Замок в Блуа. Весна 1463 года» Шарль величествен, окружен свитой. Вводят Франсуа
Шарль: Вы, Старость, мне обузой стали,
Вконец измучили меня.
Отныне, видно, жизнь моя —
Лишь гнев да скорби и печали.
Хочу, чтобы вы твердо знали:
Любить вас не намерен я!
Вы, Старость, мне обузой стали,
Вконец измучили меня.
Вы Молодость мою прогнали!
Живу я, дни свои кляня.
Могу ли, правды не тая,
Вас, мать всех зол, хвалить? — Едва ли.
Вы, Старость, мне обузой стали. 
Господин Вийон, вы слышали? Вот образчик моего нынешнего творчества. Я уже старик, мой друг, это стихотворение — венец моих ночных бдений. Говорят  — вам совсем негде преклонить голову. Что ж, оставайтесь… ненадолго. 
Франсуа (кашляет. Он похож на старика):  Мой господин, я надеялся…
Шарль (так же вальяжно): Выглядите вы крайне неважно. Мне рассказывали —  вас выгнали из Парижа.
Франсуа:  На десять лет. Я был невиновен, монсеньор.
Шарль: Нет, нет, не приближайтесь, стойте там! Десять лет… Да, крайне неважно выглядите. Вас накормят (с сомнением) А вы все еще пишете стихи? 
Франсуа: Нет, монсеньор, стихов я не пишу. Мои мысли, да, случается, я переношу их на бумагу. И даже иногда связываю строчки рифмами. Но ведь крик и страх нельзя назвать стихами, не так ли? А разве можно назвать стихами иронию? Стихи (усмехнулся) пишете вы, мой господин. 
Шарль: Вы стали философом, хотя и остались несносным мальчишкой. Я даже не стану на вас сердиться. Пока не стану. Где это вас так потрепало? Ваша жизнь…
Франсуа: Любая жизнь — бессмысленна, монсеньор. Тем более — моя.
Шарль (нравоучительно): Не скажите, господин Вийон. Она бессмысленна, когда вы сами делаете ее таковой. А что произойдет, если этого философа вымыть, накормить и одеть в новую чистую ливрею?..  Не станет ли он, скажем, хорошим слугой своему господину? 
Франсуа: Монсеньор, пустые хлопоты. Я уже не смогу стать слугой. Даже хорошим. Было время, я пытался, видит бог, как я тогда пытался! (задумчиво) Да, было бы неплохо — сменить одежду и наконец поесть по-человечески…  Вы не обманете меня, мой господин?  Ваши благодеяния беспредельны… Я приму их, монсеньор. Велите — буду выносить ваш ночной горшок!? Только, ради бога, не требуйте от меня поэзии. 
Шарль: В таком случае, держать вас при дворе нет никакого смысла. А мой ночной горшок, уж вы не сомневайтесь, вынесут. При дворе есть люди, почитающие это за честь, а не за обязанность. Все-таки, Вийон, изменились вы не в лучшую сторону. Вы остались так же вульгарны, как были несколько лет назад, но, увы, утратили легкость. Не знаю — ума, обращения… Порой с вами было интересно… Где, позвольте узнать, всегдашняя острота вашего языка, мой друг? 
Франсуа: Все в прошлом, мой господин. Стихи, сарказм, сытое брюхо. Все в прошлом. 
Шарль: О, я гляжу, Вийон просит сострадания? Вийон больше не готов злословить? 
Франсуа: Злословить? Кем-то пущенные сплетни, мой господин. Всего лишь россказни. Вы же знаете — я не терпел насмешек, поэтому говорил первым.  Но злых слов я не произносил никогда. Что толку? Судьба не любит открытых глаз. 
Шарль: Итак, вы отказались от права писать стихи. Кто же вы сейчас — крестьянин, строитель, а может могильщик?
Франсуа: Увы, но класть камни или рыть землю я уже более не способен. 
Шарль: Рыть землю? Сомневаюсь, что вы когда-нибудь занимались этим заслуживающим похвалы трудом. Воистину, друг мой, о чем с вами говорить? Не о том же, какая разница между английской и французской тюрьмами? Говорят, застенки для вас как родной дом. Вот оно, то единственное, в чем вы досконально разбираетесь, господин Вийон. 
Франсуа (грустно): В разнице? Я должен еще знать разницу? Вы считаете, что тех пяти французских тюрем, доставшихся мне не по моим грехам, недостаточно? Мне еще следует побывать и в английской?
Шарль: Вот вам и маленькая толика смысла в вашей бессмысленной жизни. Следует побывать в английской… Какой изящный эвфемизм! Побывать… Попутешествовать… Посетить… Учитесь, господа, у мудрого Вийона выбирать слова для неспешной беседы с любимым сюзереном. Вы заинтересовали меня, Вийон. Развлеките же меня разговором так, чтобы я захотел оставить вас при дворе не только по законам гостеприимства и не только на одну ночь. Рассказывайте… Рассказывайте, мэтр Франсуа.
Франсуа (устало): Рассказывать? Извольте, если это — плата за постой. Только что бы вам хотелось услышать? Какую из парижских тюрем вам описать? Или нет… Что парижские? Веселая компания кокийяров, встречающая новичка задорным приветствием «привет будущему висельнику»! Еще они могут прирезать за неудачно сказанную шутку и отобрать кусок хлеба у бедолаги, не знающего их обычаев и их тайного языка.  Зарешеченные окна, в которые чаще залетают комки грязи, а не ломти хлеба. Если повезет, в вашу корзинку положат яблоко. Не всегда, туда могут вывалить и содержимое ночного горшка. Вам не надоело слушать, монсеньор?
Шарль (весело, но брезгливо): Вот потеха, мой друг! И вы это едите? 
Франсуа (не слыша комментария герцога): Одиночки, монсеньор. Они страшнее всего. Одна из них  — та, что находится в подземелье замка епископа Тибо на берегу Луары… Каменный колодец. Голод. Ветер, завывающий по ночам. Лай собак и перебранка сторожей. И — страх. Жуткий страх остаться в этой каменной могиле навсегда. (устало) Мой господин, вам следовало бы самому побывать в одной из них. 
Шарль: Дерзите, господин поэт? В вашем положении это, по меньшей мере, странно.
Франсуа:  Я не смею вам дерзить! Увы! Мой язык, он гораздо быстрей моих мыслей. Я просто хотел сказать, что иногда, в качестве экскурсии, маленькое развлечение… Там даже не надо оставаться надолго, хватит и нескольких минут. 
Шарль (задумчиво): В качестве экскурсии? Вы будете моим Вергилием в этом дантовом аду? Вернуться в те дни, когда я долгие годы провел в английских застенках?.. Говорят, тут недалеко, в Орлеане, в замке епископа тоже страшная тюрьма. Не соблаговолите сопровождать меня в это любопытное место? 
Франсуа: Монсеньор! Разве до вас не дошла поэтическая похвала, направленная вашей несравненной дочери Марии, да продлит господь ее дни? Я вечный должник вашего семейства! Три года тому принцесса проезжала через Орлеан. Вы, монсеньор, походя, даровали свободу местным узникам. Как кстати я тогда оказался в числе освобожденных!
Шарль: Вы? В числе освобожденных? Из орлеанской тюрьмы? О, моя маленькая Мария! Небеса поражены ее святой кротостью! (назидательно) А вот напоминать о благодеянии с вашей стороны совершенно некстати. Божья воля, провидение, господин Вийон! Мария была всего лишь провозвестником судьбы, поводырем ваших надежд. Поступки людей — суть продолжение воли всевышнего.  
Франсуа: Как вы добры, монсеньор! Да хранит вас и вашу царственную дочь господь!
Шарль: И все-таки вернемся к сути нашей беседы.
Франсуа: Господин мой, я теряюсь — что еще мне рассказать.
Шарль: Что? Расскажите, как попадают за решетку. Случайно, а возможно вы так решили покончить счеты с жизнью?
Франсуа (задумчиво): С такой? Моя жизнь сейчас не стоит ни денье, поэтому я за нее держусь обеими руками. 
Шарль: Не томите же нас, господин Вийон. Когда вы последний раз сидели в тюрьме? Только не смейте лгать. Говорите правду.
Франсуа:  Я на свободу вышел месяц назад.
Шарль: Рассказывайте все! Это было в Париже? Ведь у вас там дом, родина, там ваши друзья? 
Франсуа (горько): Дом? Странно, но этим простым словом я бы не решился назвать ни одно свое пристанище на земле. Дом, монсеньор, это — дом. Это богато обставленный мебелью зал, это кабинет с резным секретером, это гостиная с дубовым столом, это камин и сад с маленьким зданием, где живет прислуга. Это окна спален, выходящие на Сену. Это слуги, прилетающие на свист в мгновение ока. Это конюшня с тремя жеребцами, накормленными и готовыми к выезду. Вот что такое дом, монсеньор. (назидательно) Человек, имеющий дом, никогда не станет поэтом. Чтобы творить, нужно жить во дворце, монсеньор.  Либо в убогой лачуге без камина. Человек, имеющий дом… Вот — опора любого государства и объект пристрастного внимания поэта. А вы говорите — дом. Друзья, монсеньор? Друзья… (очень горько) Кем назвать двуногое чудовище, убившее в драке пятерых сотоварищей, которое делит с вами придорожную канаву и согревает вас своим телом в январскую стужу? А знатный горожанин, рискующий своим саном, когда выдергивает вас из тюрьмы? А цирюльник, пускающий вас на бесконечный постой, снабжающий ежевечерним цыпленком и бутылкой вина по одной высоколобой причине  — вволю наговориться с образованным парижанином? Воистину, все они мне гораздо большие друзья, чем я сам. Но, увы, господин мой, когда приходит время посмотреть в лицо смерти, тогда рядом нет никого. Один на один, как с зеркалом. Один на один, как с ветром в поле. Один на один, как поэт с рифмой.
Шарль: Увы, господин Вийон, если вы хотели меня разочаровать, то вам это удалось. Вам бы следовало выбрать другой объект для своих трагических сентенций. Скажите, только без пафоса и ненужного жеманства, что вы делаете по ночам? Крепко спите? Вряд ли. Наверное, ведете диалог с собственной совестью? Пытаетесь просить прощения у Господа за пустую никчемную судьбу?  
Франсуа: Господин мой! Я — маленький вечный школяр, мне не пристало занимать Всевышнего всякой ерундой — пустыми просьбами и суетной мольбой. Разве не постыдно отвлекать господа по пустякам? Он и так сделал для меня больше, чем можно было ожидать. 
Шарль: Как интересно! Что же это?
Франсуа: Я вам скажу, монсеньор. Он дал мне свободу.
Шарль: Идите, Вийон. Вас накормят, дадут вам постель и вина. А завтра… Завтра я не смею покушаться на вашу свободу, Вийон. Да. Всего лишь один вопрос напоследок. Скажите  — отчего же вы так глупы, мой друг?

 

Сцена четырнадцатая
(Авансцена)
Затворник: В колодец через люк полился дождь. Или он шёл давно, но Фунт его попросту не слышал. Несколько капель упали ему на лицо. И откуда-то сверху, из шума дождя, вдруг явственно донёсся голос матери. Фунт попробовал приподняться на локтях, потом снова лёг. И засмеялся, растирая по лицу брызги. А голос матери становился всё отчётливее и громче. И Фунт понял, что больше он сюда не вернётся, что мать где-то рядом, и что она пришла за ним. 

Спи, дитя моё, усни,
Сладкий сон тебя мани.
В няньки я тебе взяла
Ветра, солнце и орла…

(захлопнул книгу)
Всё? Всё. Как всегда — финал открытый. Наверное, это правильно. Эй, ответь! Ты дочитал? Это правильно? Эй, где ты там?
Автор: Я еду. Еду к тебе.

​

Занавес