РОССИЙСКИЙ
АНТИВОЕННЫЙ ЖУРНАЛ
здесь только литература

​

 

В висках стучало: ни к чему эта поездка, ни к чему… Он уже умер, его похоронят и без тебя, а вот что ты, чего тебе не живется? Почему нельзя было просто пережить, перетерпеть эти дни — ведь уже организовал похороны, связался с немногочисленными пережившими родственниками и друзьями, отговорился делами и отсутствием билетов. Похоронный агент обещал записать церемонию на видео, можно было просто посмотреть ее и отпустить и отца, и всю эту ситуацию. В наследство можно было вступить через адвоката, так делали наиболее осторожные его знакомые.

Но нет зачем-то за день до похорон вскинулся, купил билеты и полетел напрямик, даже не через Минск, а прямо в Домодедово, в чекистское логово.

Купил билеты, просто прочитав сообщение в рабочем чате от очередной сотрудницы, поехавшей в отпуск в Москву. Несмотря на то, что вязкая война тянулась уже шестой год, а проверки и допросы стали обычным конвейером, пусть и выборочным, масса коллег моталась в Россию как минимум раз в год: переждать жаркое лето, в очередной раз пересдать квартиру, показать внуков родителям… Но многие из них давно не интересовались российской политикой — не читали новостей, никому не донатили и не состояли в чатах оппозиции за рубежом.

Чего не скажешь обо мне: все время какое-то волонтерство на очередного «врага»: от сборки мебели для детского утренника до запуска очередной платформы для приема и распределения пожертвований. Пять лет назад я уезжал с мыслью, что не вернусь, и что нужно посвятить часть жизни помощи пострадавшим от войны и репрессий. Мыслей о даже короткой поездке никогда не возникало: куда и зачем ехать — навещать присягнувших телевизору родственников, для которых я предатель? ходить по нарядным московским улицам и видеть перед собой руины Бахмута и Мариуполя?

И вот зачем-то все-таки снялся с места, поехал, улетел в ночь, едва успев предупредить безопасников на работе и поручить котов соседям. Вспомнил о том, что нужно купить новый телефон, но пришел в магазин электроники через десять минут после закрытия и поцеловал дверь. Вернулся домой, поел, сел в машину и поехал в аэропорт. На душе было какое-то смирение, вера, что пронесет, ведь и вправду сколько людей ездит туда-сюда, несмотря ни на что.

 

* * *

— Не могу найти штамп когда вы уехали, — пустым механическим голосом отметила женщина на паспортном контроле.

По спине поползла струйка холодного пота, грудь сдавило.

— Лет пять назад, я давно не приезжал, работа…

— Вы уехали второго марта две тысячи двадцать второго года. Пройдите направо в кабинку.

И тут же откуда-то взялся бесцветный невысокий человек, который проводил в эту и вправду кабинку — комнату без окон с очень ярким светом.

Мелькнула мысль: вроде бы успел выйти из всех чатов, снес приложения социальных сетей, удалил украинские и грузинские номера, в полете почистил фотографии. Не должен был пропустить ни одного чека…

— Чем занимаетесь на Кипре?

— Я айтишник, работаю в айти-компании.

— Это мы знаем, а еще чем?

— Больше ничем.

— Подумайте.

— Ничем.

Повисла пауза. Бесцветный встал и прошелся по кабинке, как бы небрежно задев экран монитора. Экран развернулся ко мне. На нем были фотографии с одной из наших первых акций, еще в 2022 году, кажется, когда случилась Буча… На этих фотографиях был я с моей тогдашней девушкой.

— Дайте телефон.

— На каком основа…

Бесцветный ловким движением вынул телефон из кармана моей куртки и подключил его к компьютеру.

Я подумал: давно я не видел стационарных компьютеров.

Вскоре на телефон начали приходить уведомления, а на экране я увидел все мои удаленные сообщения из банков. Потом услышал, как активизировался фейсбук-мессенджер.

Случилось то, чего я боялся больше всего: после пяти с лишним лет политической эмиграции я прилетел в Россию, и на границе чекист скачал содержимое моего телефона.

Я почувствовал духоту и попросил воды, или хотя бы открыть дверь. Моя просьба была проигнорирована.

Минут через десять бесцветный повернул ко мне экран с фотографиями с наших акций и стал спрашивать, тыкая пальцем в каждого пришедшего: а кто это? а это? Я отвечал, называя знакомых по именам, но без фамилий, говорил, что это просто мои друзья, я приходил фотографировать их акции. Бесцветный ничего не переспрашивал, казалось, мои ответы не были ему нужны, он просто изучал мою реакцию.

Внезапно он вернул мой телефон и сказал: вы свободны.

Я вышел в зал прилета и понял, что мой допрос длился пять часов, и похороны отца уже прошли.

Самым разумным решением было тут же взять билет куда угодно и улететь ближайшим рейсом. Или же можно было купить билет на поезд до Минска, доехать и улететь уже оттуда. Возможно, так было надежнее. Но вместо этого я зачем-то вышел в город.

 

* * *

В такси, пока ехал на поминки, я проверил все банковские сообщения и вспомнил, что кипрский банк не присылает сообщений о списании, а с грузинской карты я давно ничего не донатил. На фотографиях с акций почти не было меня. В соцсетях я в основном постил бытовую ерунду. Хорошо, они и так знают, что я оппозиционер, но их законы я как будто не нарушал, не писал об их военных преступлениях, не донатил «врагам»... Как будто.

Таксист молчал. Играла тихая музыка. Мы въехали в Москву — казалось, что она не изменилась со дня моего отъезда, просто тогда слякоть была ранневесенняя, а сейчас позднеосенняя. Я узнавал некоторые вывески, жилые комплексы, пробки…

Изменились только билборды — на них предлагали «вступать в ряды героев». Также несколько раз промелькнула реклама детского военно-спортивного лагеря.

На первом этаже дома отца появилась вывеска то ли на корейском, то ли на китайском, было похоже на маленький пункт приготовления азиатской еды.

Несмотря на предвечерний час, улицы были пустоваты. Впрочем, куда идти в такую ветреную погоду с ледяным дождем? Я с тоской подумал, что на Кипре бы я пошел купаться в море.

 

* * *

Дверь в квартиру отца была приоткрыта. Я вошел и услышал, как на кухне льется вода. Бывшая коллега моего отца Дарья Васильевна, почти его ровесница, мыла посуду. Они с отцом дружили, и я с детства помнил ее у нас дома. Последний раз я видел ее перед пандемией, и с тех пор она сильно постарела, куда сильнее, чем я думал.

— А что ты приехал? — спросила она. — Все уже закончилось. Ты же не собирался, у тебя же дела.

Последнее было произнесено с издевкой.

— Меня пять часов допрашивали в аэропорту, — сказал я.

— Быть такого не может.

— Я только что с этого допроса, что я, сочиняю, по-вашему? — разозлился я.

— Ну, просто такого не может быть, зачем в аэропорту допрашивать? Я никогда не слышала о таком. Ну да, такие как ты… они же летают туда-сюда, и все нормально.

— Не нормально, — сказал я.

Ужасно захотелось есть. Я подумал, что мог бы за едой подумать, что делать дальше. Разговор с Дарьей Васильевной выбил меня из колеи почти так же, как и допрос.

Мне не хотелось есть в одной квартире с ней, я не чувствовал, что квартира отца имеет какое-то отношение ко мне, что я могу просто открыть холодильник и взять что-то оттуда, поэтому я пошел в универмаг через дорогу — раньше там была пиццерия.

 

* * *

Пиццерия сохранилась, но в ней теперь продавали и азиатскую еду. Я взял кусок пиццы, суп и кофе. За соседним столиком сидела стайка старшеклассников, судя по всему, они играли в какую-то военную игру на смартфонах. То и дело раздавались крики — в атаку! отход! бей, падла! убей! Один из парней подергивал под столом ногой, как будто и вправду бил кого-то.

Я попытался сосредоточиться на мыслях о том, что делать дальше. Выходило, что мне надо уезжать, и поскорее.

«Но с другой стороны, — думал я, — меня же отпустили с допроса, я не нашел, чтобы чекист восстановил что-то такое, за что меня можно посадить. Раз я тут, я могу сделать какие-то дела, например, выдать доверенность адвокату, чтобы не морочиться на Кипре с местными нотариусами и апостилированием, а потом купить билеты до Минска и уехать через Беларусь, чтобы уж наверняка мне было спокойно…»

Открылась дверь, в пиццерию вошел сильно хромающий мужчина в черной куртке и мятых штанах цвета хаки.

— Домой пошел! — сказал он одному из старшеклассников и, не дождавшись ответа, схватил парня за руку, в которой тот держал телефон и потащил за собой. Парень быстро перехватил телефон свободной рукой и, обмякнув, смиренно пошел за мужчиной. Его приятели как будто не заметили этой сцены.

Грудь сдавило — второй раз за день. В этой сцене не было криков, избиений, крови, но было насилие и полное смирение перед ним, либо готовность его не замечать.

Есть расхотелось. Я взял стаканчик с кофе и вернулся домой. Дарья Васильевна уже закончила и ушла, квартира была пуста. Я подумал, что не хочу оставаться в ней, ведь если за мной придут, то сюда.

Я пошел к станции метро — от нее отходили автобусы в сторону нашей дачи.

 

* * *

Вечерний автобус был полон, уставшие люди ехали домой. Как обычно, многие жили в области, а работали в Москве. Автобус останавливался у новых, построенных прямо у магистрали «человейников», их окна тускло горели. Мне показалось, что Подмосковье стало еще темнее, чем раньше. Доехав до поселка, я понял почему: пропали маленькие магазинчики и палатки вдоль магистрали, они нередко принадлежали мигрантам с Кавказа и из Средней Азии, но война вынудила их уехать.

Дальше к нашему дачному товариществу мне нужно было идти примерно километра три сначала вдоль шоссе, а потом через поле. Я мог проехать это расстояние на такси, но решил прогуляться. После душного автобуса с изможденными людьми, уткнувшимися в телефоны, я почувствовал желание взбодриться. Тем более что почти бессонная ночь начала напоминать о себе.

Я зашел в «Пятерочку», купил немного продуктов — на вечер и завтра на утро, а также горячий кофе в палатке. Кассирша в «Пятерочке», а потом и продавщица в палатке как-то подозрительно смотрели на меня. Позже я понял, что они могли услышать игравшую у меня в наушниках «Фортецю Бахмут». Украинская музыка давно была удалена из Яндекса, а другие сервисы здесь не работали, поэтому я слушал скачанное на телефон.

Прогулка до дачи и вправду немного взбодрила меня. Я заходил в наше товарищество фактически в приподнятом настроении, как будто бы ничего не было — ни допроса в аэропорту, который все еще мог мне аукнуться, ни похорон отца, которые я пропустил, ни убегавшей от реальности Дарьи Васильевны, ни безобразной сцены в пиццерии…

На входе в товарищество меня остановил охранник. Я сказал ему, на какой я участок иду и чей я сын. Он как будто с неохотой пропустил меня. Я не знал этого охранника, до моей эмиграции вместо него был улыбчивый добродушный узбек. Этот был, напротив, сердитым, на взводе. Я увидел, что у него не было ноги.

Отца не было на даче всего месяц, он вернулся в город и тотчас же заболел, потом попал в больницу и умер там. Но дом казался уже нежилым, нежилью пахнуло на меня, как только я открыл дверь и вошел.

А ведь дом был почти новым, родители построили его за несколько лет до пандемии, которая унесла мать. Казалось, что дом осиротел и принял это сиротство, сам смирился с судьбой. Что его могло ждать? Я не собирался приезжать сюда даже на короткое время, тем более жить в нем. Я думал, что после смерти отца продам его. Но кому он нужен сейчас, в ноябре? В нашем товариществе в домах жили только летом, хотя везде были и вода, и газ: неудобно было добираться до города по вечным пробкам. Да и спрос на недвижимость упал несколько лет назад, когда был резкий скачок инфляции, а потом взлет ипотечной ставки до тридцати процентов.

Значит, дом будет долго стоять и ждать нового хозяина, дряхлеть без ухода, газон покроется дикой травой, она прорастет сквозь клумбы, грядки, выложенные плиткой дорожки. Но прежде снег покроет последнюю работу отца — собранные в аккуратные кучки сухие листья, догорающие яркими красками осенние цветы. Природа уснет, а потом проснется опять, ради новой жизни.

Думалось о чем угодно, только не о том, что мне делать дальше. Я включил отопление, пожарил рыбные палочки, заварил чай, ответил на пару сообщений — по работе и от друзей с Кипра. Из согревшегося покинутого дома Кипр казался другой планетой. Один мой друг был на квизе и пересылал мне наиболее хитрые вопросы оттуда. Другая моя подруга в одиночку пила вино на пляже, кормила котов и просила меня вернуться поскорее. Я вспомнил, что ее недавно бросил парень, ей было одиноко.

Почти все мои новостные телеграм-каналы открывались, некоторые даже без vpn. Я почитал их, но не увидел ничего, кроме рутины. Линия фронта не двигалась из-за распутицы, стоимость российского новогоднего стола выросла из-за инфляции, ВСУ получили партию уникальных сверхновых дронов, выпущенных немецко-литовским предприятием. Я пошел в комнату отца — мне хотелось посмотреть на нее и одновременно было как будто немного не по себе.

Комната была примерно такой, какой я ее и помнил. Кровать, стол и стул, стеллаж с книгами, в основном об истории и о политике, с кричащими, часто красно-черными обложками и громкими названиями. Все они были хвалебными в отношении российской политики в разные времена: то будто бы раскрывающими «сенсационные» факты, оправдывающие сталинские репрессии и депортации, то сообщающими о планах других государств захватить Россию.

В московской квартире у отца стояли стеллажи с совсем другими книгами — теми, на которых я вырос. Ремарк и Хэмингуэй, Оруэлл и Хаксли, Домбровский и Солженицын, русская классика. В последние годы перед моим отъездом я заметил, что часть из них была убрана на самые верхние труднодоступные полки (например, Солженицын), а их место стала отвоевывать вся эта псевдоистория. Как-то я увидел даже опус некоего профессора от психиатрии, «разоблачающего» гомосексуализм. По его мнению, это было трудно корректируемое отклонение. Мне хотелось спросить у отца: как ты можешь это читать? Но я боялся реакции, уже ставшей обычной — крика и личных нападок. Отец уже тогда любил припоминать, что мне было тридцать, а я не собирался жениться. Сначала это звучало обычным упреком: мол, не дождусь внуков, а потом стало подозрением в гомосексуализме.

У меня были отношения и с мужчинами, и с женщинами. Семейная жизнь меня никогда особо не привлекала. В эти моменты мне хотелось спросить его — и что? Если бы я был геем, то что бы ты сделал? Я перестал бы быть твоим сыном? Но я молчал.

Сейчас я чувствовал гнев из-за этого молчания. Ведь оно повторилось и как только началась война. Я позвонил ему и сказал, что собираю вещи и уезжаю, спросил — хочешь со мной? В ответ получил, что уезжают только петухи, а «нормальные мужики», как он выразился, должны были ехать подписывать контракт.

В тот момент я был шокирован уже одним тем, что мой вроде бы начитанный отец, всю жизнь собиравший книги, употребил слово «петухи». Это так не шло ему. Я сказал ему тогда что-то безоружное, вроде «война недопустима, никто не должен заходить на чужую территорию с оружием», а в ответ внезапно получил целую псевдоисторическую лекцию о том, что нет никаких чужих территорий, и что Украина — это Россия. На этом моменте я просто отключился и в следующий раз написал ему сообщение, когда уже приехал в Грузию. Он не ответил. Мне потом было стыдно за мое долготерпение и молчание, ведь именно ими я и взрастил этого монстра в нем. Я был занят своей жизнью и почти не интересовался отцом, и на мое место пришел телеэкран.

 

* * *

Так и не придумав, что делать с этими книгами, я решил ложиться спать, чтобы встать завтра самое позднее в девять и начать делать дела — связаться с адвокатом, выяснить, какие документы я мог бы подготовить для вступления в наследство. Понимая, что долго не смогу заснуть от мыслей, я вышел пройтись по товариществу перед сном.

Было около одиннадцати вечера. Улицы были темными, в грязных лужах блекло отсвечивали редкие тусклые фонари. Все дома стояли безлюдными, кроме одного: в нем был виден включенный телевизор. Кажется, там раньше жила очень простая пожилая женщина, у нее был сын, невестка и внук или внучка. Интересно, что случилось с ними? Не ушел ли сын на войну?

Проходя мимо другого дома, я вспомнил, что в нем жила грузинская семья, вывесившая на воротах портрет Сталина и советский флаг. Сейчас с ворот свисал грязный истрепанный триколор. Я подумал, что глупость не имеет границ, зато охотно меняет символы.

Идти до будки с охранником не хотелось. Я повернул домой. Заснул я на удивление быстро.

 

* * *

Во сне я видел позднее лето, август и себя тут, на даче, но почему-то школьником. Я пытался выйти из товарищества, а путь мне преграждали собаки. Они не были злы к другим людям, однако как только я пытался выйти, подбегали ко мне с рыком и лаем. Потом я услышал, что меня звал отец, но я не хотел ему отвечать…

Я проснулся от звука, который слышал в видеосводках с войны: жужжание дронов. Вопреки всем предосторожностям, я выглянул в окно. Уже почти рассвело. Утреннюю ноябрьскую серость разрезало несколько десятков дронов. Они летели в направлении расположенного неподалеку подмосковного города, с советских времен известного оборонным предприятием.

Я лег обратно, но заснуть не смог. Вскоре вдалеке послышались взрывы.

Минут через пятнадцать я решил почитать новости. В каналах, которые открывались в России без vpn, ожидаемо ничего не было, в заблокированных стали появляться новости то об ударах по нефтепроводу, то по оборонному предприятию.

Я сварил кофе и написал своему адвокату. Он сразу же ответил длинным аудиосообщением. Наш диалог встревожил меня.

— Стас, я сегодня весь день буду в дальнем Подмосковье, у меня новый подзащитный, случай серьезный, требуется помощь. Скорее всего и завтра, и послезавтра… Дело о госизмене — очередное, ну понимаете, да? Так что поезжайте обратно на Кипр, я вам на следующей неделе пришлю вариант доверенности, сделаете там у нотариуса местного, апостилируете, перешлете… Я понимаю, что это обойдется дороже, но сейчас правда времени нет. С вашей стороны, возможно, не видно, но… Опасно стало. Все испугались, уехали, не хватает рук. Я вам сделаю небольшую скидку. Не волнуйтесь, в вашем случае спешки нет.

В ответ я подробно рассказал ему о допросе в аэропорту.

— Не хочу вас пугать, но это может плохо кончиться. Дача — не дача, неважно, поверьте, сейчас от них не скроешься. Тогда тем более поезжайте на вокзал, в дороге берите билет на ближайший поезд до Минска, а оттуда хоть в Ереван, хоть в Тбилиси. Но я бы и там не расслаблялся на вашем месте. Расслабляться в вашем случае можно только уже на Кипре.

Я быстро собрался и вышел из дома. Подумал, что так ничего и не сделал — не разобрал вещи отца, не решил судьбу книг. Но времени и сил на это не было. Придется попросить адвоката нанять управляющую компанию, которая сможет вывезти вещи и сдать их на благотворительность, а книги — в библиотеку, сделать профессиональную уборку… Такие услуги точно существовали, эмигранты ими пользовались.

Жалко было уходить из покинутого дома, на сердце щемило: неужели я его больше не увижу? Дом был построен родителями с любовью. Пусть у нас не было с ними ничего общего последние лет десять, а то и больше, пусть я не любил поездки на дачу, но дом было очень жаль. До эмиграции я иногда приезжал сюда, когда родителей не было, чтобы не пересекаться с ними лишний раз, а просто провести пару недель в тишине. Мне было здесь уютно и спокойно.

Если дом будет продан, у него появится шанс на новую жизнь, но какая эта будет жизнь, кто его купит? «Новая элита» — недобитые Украиной убийцы и оккупанты и их семьи? Впрочем, а чем уж таким отличался от них мой отец в последние годы?.. В разгар мобилизации он звал меня обратно, агитируя работать на том же оборонном предприятии, где работал он сам. По его мнению, поскольку я тестировщик, я мог бы тестировать и программы для дронов. Отсутствие опыта в этом его не останавливало, и также бы не остановило предприятие: туда все устраивались по знакомству и обучались на месте. Тем более его не останавливали мои антивоенные взгляды — он воспринимал их как модничанье и подверженность «западной пропаганде».

После того, как я наотрез отказался и еле сдержался, чтобы не послать его матом, он сообщил мне, что человек на «мое» место найден, что он — порядочный профессионал своего дела и вообще может заменить ему сына.

Я ничего не ответил тогда, но долго отходил от этого сообщения. Через несколько лет, уже когда я переехал на Кипр, я рассказал об этом моей подруге-психологу, и она сказала: отпусти его жить своей жизнью, а сам живи своей. Но, кажется, я так и не смог этого сделать.

С этими мыслями я запер дом, калитку и уже почти дошел до ворот товарищества, но за ними вдруг показалась полицейская машина. Вне всяких сомнений, она ехала в товарищество.

К счастью, справа был поворот на улицу, которая вела к другому выходу из товарищества — в соседнюю деревню. Я быстро свернул на нее и побежал. Калитка в деревню была закрыта на замок, но забор был невысоким, и я легко перелез через него. Когда я уже выходил из деревни, меня догнал автомобиль, и я попросил его владельца добросить меня до ближайшей автобусной остановки.

В машине сидела пара средних лет. Мужчина вел машину и слушал радио. Женщина смотрела видеоролик — девушка доставала из коробки косметику и рассказывала о ней.

По радио передавали новости. О дронах не было ни слова, как и о войне. Зато рассказали, что в Москве откроется очередная станция метро, а с Нового года в каждой российской школе робототехника станет обязательным предметом.

Я втиснулся в автобус и купил билеты на поезд до Минска. Поезд отъезжал через четыре часа.

У меня возникла идея доехать до вокзала, а там скоротать время в ближайшем торговом центре. Но для этого нужно было сесть в метро, а заходить в него было страшно: у каждого входа стояли полицейские.

Я решил отсидеться в торговом центре своего района, часа за два вызвать такси и поехать на вокзал. Несмотря на утро буднего дня в торговом центре было достаточно людно. Стало меньше магазинов, их место заняли салоны красоты, кофейни и детские центры. Я заметил, что женщины заходили в них и протягивали какие-то купоны, как будто на бесплатные услуги.

Приложение такси могло отследить меня, поэтому я пошел на парковку и хотел просто попросить кого-нибудь за деньги отвезти меня на вокзал. Я снял солидную сумму.

Нужного человека я нашел быстро. Это был молодой среднеазиат на скромной машине. Когда я показал ему деньги, он сразу согласился, а по дороге рассказал мне, что его жена ждет ребенка, зарплаты менеджера по продажам не хватает, и он готов соглашаться на любые подработки.

Я не хотел рассказывать о себе лишнего, но беседа завязалась, я осторожно отговорился, что приехал в командировку и теперь еду обратно (пусть думает, что я беларус). В итоге говорил в основном мой случайный водитель. Он хвалил Москву за красоту и удобство, за хорошие больницы и легкость трудоустройства. Но, как выяснилось, российское гражданство не приобрел. Я разыграл удивление, спросил — неужели так трудно? Он ответил, что боится призыва в армию, ведь все-таки беременная жена…

— И вообще я человек добродушный, даже не представляю, как взять в руки оружие, — сказал он.

Московские пробки как будто не изменились со времен моего отъезда. Машина моего разговорчивого водителя медленно ползла по Каширскому шоссе, потом так же медленно выехала на Варшавское, потом на кольцо. Под колесами была знакомая позднеосенняя грязь. Изменились только вывески и билборды. Стало больше социальной рекламы, в основном посвященной многодетной семье. Вывесок на латинице почти не было, они были обычно на русском, либо реже иероглифами с переводом на русский.

Внезапно вышло солнце. Стало почти уютно.

Я спросил водителя, откуда он родом. Он сказал, что приехал из Таджикистана, несколько лет жил в Орловской области, но — вы же понимаете, — сказал он. — Пришлось переехать.

— Почему? — спросил я. И тут же вспомнил про ВСУ, захватившие часть приграничных областей несколько лет назад. Но Орловская область же не приграничье…

— Ах, точно, вы же из Минска, — сказал он. — Помните Курскую область, Белгородскую? Так вот и в Орловской кое-где та же ситуация. Просто об этом не говорят. Мы не то что бы прямо в оккупации там были, жить можно там, но я очень боялся, что схватят и в бой пошлют. Мне даже неважно было, кто… Страшно. Я тогда как раз только с женой познакомился, и она тоже в Москву хотела. Вот мы и рискнули…

Я вспомнил — действительно, об Орловской области мало писали даже оппозиционные каналы. Тема ползучей оккупации южных регионов замалчивалась одной стороной и становилась рутиной для другой. Жители областей разбегались кто куда. В России никому не было до них дела, ведь это значило бы признать проблему оккупации и то, что сделать с этим ничего нельзя, если не выводить войска с оккупированных территорий Украины.

 

* * *

Все входы на вокзал охранялись полицией. Я глубоко подышал животом и вошел в ближайший, стараясь затеряться в толпе. На меня никто не обратил внимания.

Никакого плана на случай, если бы меня сейчас задержали, у меня не было.

Как только поезд подошел, я сразу сел в него. Думал надеть медицинскую маску, но решил, что наоборот буду в ней выделяться. Я включил тихий подкаст про технологии и обмотался шарфом. Пусть все думают, что у меня болит горло.

Стало не по себе, когда по вагону пошли люди в военной форме и, казалось, не будет им конца. Я взял потрепанный журнал для пассажиров и сделал вид, что читаю. Никто из сидящих рядом не удивился военным. Я подумал, что они могли быть обычными пассажирами и просто ехать домой. Впрочем, страх не проходил.

Дорога до Минска не изменилась, попадались пустыри и заборы. На одном из них я увидел огромную надпись «ЗСУ WELCOME!» и поразился, как ее до сих пор не стерли, как не нашли того, кто ее сделал — с их-то камерами распознавания лиц…

Я оглянулся увидеть реакцию других пассажиров, но в окно никто не смотрел. Все сидели, уткнувшись в телефон, планшет или ноутбук.

На границе с Беларусью буднично проверили российские паспорта. Было очень страшно прежде всего из-за неизвестности: что будет, как? Меня выведут из поезда на какой-то очередной допрос, а поезд поедет дальше? а билеты? Допрос будет означать, что против меня возбуждено какое-то дело? Можно ли сбежать — просто в поле, или они будут стрелять? А если удастся сбежать, то куда потом? Получалось, что только на границу с Литвой, Латвией или Польшей, переходить ее нелегально и просить политического убежища… А как же стены на границах?

Я выпил воды, чтобы нормализовать дыхание. Полная женская рука взяла у меня паспорт, через мгновение отдала обратно. Я сидел с пустым лицом, стараясь не встречаться ни с кем глазами.

 

* * *

Внезапно раздался грохот, и поезд встал. По вагонам побежали проводники, повторяя: сохраняйте спокойствие, поезд скоро отправится. Снова замелькали военные. Вдалеке послышались автоматные очереди.

— Врач! Есть врач в вагоне? — закричал кто-то. — Здесь могут быть раненые!

И тут же проводник:

— Из поезда никому не выходить!

Поезд внезапно тронулся. Я посмотрел в окно и увидел военных с автоматами и кого-то небольшого, лежавшего в неестественной позе лицом вниз, то ли женщину, то ли подростка. Жухлая трава под ним (или под ней?) была темно-красной.

Видимо, мой испуг был заметен. Пожилой мужчина, сидевший напротив меня, медленно, как будто наслаждаясь каждый словом, сказал:

—  Это все потому, что нет публичных казней. Мягкие мы… А надо разок одного такого прямо на нашей Красной площади… Чтобы им всем неповадно было. И будет порядок. Сразу.

—  А это кто был? — спросила женщина средних лет, сидевшая слева от меня. — Рельсовые, что ли?

—  Да откуда ж знать, — ответил мужчина. — У меня сын в полиции, как раз в отделе по противодействию экстремизму, терроризму и преступлениям против государства. Так вот, говорит, что их все больше и больше, и все разные. Рельсовые, укры, сепаратисты всех мастей, педики, прости господи, атеисты, эти еще, которые против детей, зоо… зоофилы эти, которые против людей, но за собачек-кошечек, экотеррористы. Да там целый список! А сколько иностранных шпионов! А конкретно на границе с Беларусью, — мужчина сделал паузу и понизил голос, — существует боевое братство русских и беларусов, спонсируемое поляками. Они хотят свое государство создать на наших границах. Как-то оно называется, я забыл, не то Полесье, не то Залесье, не то Междулесье. Во как…

— Но их же ловят? — спросила женщина.

— А как же, конечно ловят. Внедряются, провоцируют на нарушение наших законов, так и ловят. Вот только всех не переловишь, их же все больше, больше… Живут в нашей стране, а она им не нравится, видите ли. Потому и говорю — надо бы парочку прилюдно повесить, может, хоть бояться начнут.

— Надо же, а я не знала, не читала нигде.

— Так кто же об этом писать будет, это все секретные операции, государственной важности дела.

 

* * *

Недалеко от Минска большинство новостных сайтов и телеграм-каналов стало открываться без vpn. Из любопытства я загуглил «боевое братство русских и беларусов», и по четвертой ссылке мне вышла карта РФ и Беларуси с размеченными территориями. Чего там только не было! И давно ставшие предметами дискуссий «деколонизаторов» Ингрия и Карелия, и отдельные государства татар, якутов, тувинцев, и всевозможные «боевые братства», «боевые отряды» и «лесные партизаны». Немалая часть южных территорий была помечена как украинские.

Карта была интерактивной. На каждую территорию можно было кликнуть и получить подробное описание происходящего на ней.

Я подумал: нет, такого не может быть, откуда в полицейском государстве может взяться все это? Может быть, это плод воображения какого-нибудь сообщества деколонизаторов России, не первый десяток лет находящегося за рубежом? Может быть, военные убили душевнобольного, который попытался подорвать поезд, без всякой политики? Но сам себе не поверил.

С тяжелой головой на следующее утро я вылетел в Кутаиси, а оттуда в Ларнаку. Ночь я провел в маленьком отеле рядом с аэропортом Минска. Страх за себя, за то, что в последний момент схватят, не проходил, но стал как будто рутиной. Я просыпался от каждого шороха, от каждого звука шагов.

На паспортном контроле в Минске я смешался с толпой командировочных — в Кутаиси летело человек десять мужчин и женщин средних лет, очень похожих на чиновников или работников госкомпании. Я пошутил про себя, что, возможно, сойду за сисадмина, и меня пропустят с ними. Меня пропустили — никому не было дела ни до меня, ни до них.

«Интересно, где же те знаменитые проверки беларусского КГБ, о которых мне так часто рассказывали мои друзья-беларусы?» — подумал я. А потом сам ответил себе: ведь достаточно запугать нескольких, чтобы боялись все.

Перед посадкой у меня начался сильный тремор. Кто-то спросил, не нужна ли мне помощь. Я соврал, что просто выпил две чашки слишком крепкого кофе. Сказал зря, потому что уже другие пассажиры стали предлагать мне то вызвать врача, то дать валидол под язык. Я как мог вежливо отказывался, а потом валидол все-таки взял. Действительно, стало легче. В самолете на Кутаиси я заснул на взлете и даже не проводил землю, которую я, может быть, больше не увижу. Или увижу очень нескоро.

Последней моей мыслью был дом. Он сейчас встречал серый ноябрьский рассвет, стоял безхозный, покинутый. В его неприбранном обжитом нутре хранились остатки жизни людей, которые никогда в него не вернутся. Скоро его занесет снегом, и он уснет — до весны.

 

* * *

В аэропорту Кутаиси я пошел в ресторан, взял большой бокал саперави и хачапури по-имеретински, сел в дальний угол и снова открыл странную карту. Стал вспоминать новости, которые читал, — о заходах ВСУ, о сепаратистских движениях, партизанских отрядах. Выходило, что вся эта Россия существовала. На карте она была описана удивительно точно.

Что это было — правдой или провокацией? Возможно, расчет был в том, чтобы человек вдохновился этой картой и написал в бот какого-нибудь партизанского или сепаратистского движения, и так бы его поймали чекисты? Или же это было реальное приглашение вступать в ряды сопротивления — любого, на твой вкус?

Возможно, существовали обе эти России. Одна — как будто тоталитарная и милитаризированная, но имеющая силы лишь на демонстрацию этого и бесконечную пропаганду и запугивание. Грозная снаружи, опасная для маленького бесправного и безоружного человека, но давно прогнившая внутри. И другая — прорастающая сквозь гниль первой, стихийная, лоскутная, привыкшая жить вопреки, разделенная на бесконечное количество переплетающихся и противоборствующих групп по интересам. Что будет, когда гнилой каркас первой рухнет, смогут ли эти группы ужиться или схлестнутся в такой схватке, что первая половина двадцатых покажется миру временем спокойствия?

Я думал об этом и в самолете на Ларнаку, пока не заснул. Проснулся, когда мы снижались. Синее, как на глянцевых фотографиях, море встречалось с изрезанной береговой линией.

На паспортном контроле я привычно показал карточку вида на жительство. Загорелый пограничник приветственно кивнул мне. На парковке меня ждала нагретая привычно жарким солнцем машина. На секунду я подумал, что это все происходит не со мной, что эта солнечная безмятежность — сон, сказка, какой-то тонкий хрупкий мир, в котором я — гость.

Но нет, все было явью — душная машина, теплый влажный воздух, предзакатное солнце, лениво переговаривающиеся парковщики. Я подключил телефон к колонкам машины, Вакарчук запел «Веселі, брате, часи настали…». Я поехал домой.