*    *    *

Человек человеку кошка, свинья, змея,
Белый лист, пустыня, бессонница, полынья,
Человек человеку чёрный квадрат, метель,
Мелкий бес, постель, монумент и опять постель,
Человек человеку бесчисленный ворох слов,
Проползающих мимо, мерцающих из углов,
Выгибающих спину, шипящих, спящих в грязи,
Облепляющих обувь, слепящих. И в этой связи
Непонятно, неясно, никак не возьму я в толк:
Человек человеку — кто? Неужели волк?

Человек человеку пишет: достал! уходи!
У меня от тебя изжога, озноб в груди,
Озверенье, непреходящее чувство стыда,
Ты беда моя, нет, ты хуже, нет, ты беда!
Человек человеку звонит: ты чего? ты где?
Я тут вся извелась, я искала тебя везде!
Приходи, согрей, я продрогла на этом ветру!
Без тебя я умру! Ты слышишь меня? Умру!

Человек человеку дерево, дом, семья,
Человек человеку кошка, свинья, змея,
Полынья, пустыня, стук двери, дверной глазок,
Прекрати, ты слышишь? послушай, ещё разок!
Чёрный мрамор, якорь, бабочка, стрекоза,
Человек человеку голос, рука, глаза,
Злой ноябрьский вечер, апрельский простор, теплынь,
Колокольчик, полынь, цикорий, звезда Полынь,
Человек человеку лошадь, овца, осел,
Человек человеку... в общем, вот это всë.

 

 

*    *    *

Один мой друг, Зеленогоров,
Когда мы как-то выпивали,
Сказал:
　　　— Старик, мы сгинем скоро —
Мы на последнем перевале.

Гляди, какая тьма в долине —
Черна, как кошка, как Стаханов...
И мы ещё чуть-чуть долили
В распахнутые рты стаканов.

— Такая тьма... — сказал он грустно
И поглядел вперёд так слепо,
Как будто жизнь — не жизнь, а сгусток
Скорбей, ее прощальный слепок.

— Такая... — выдохнуло эхо
И сжалось, в пустоте сгорая.
Я знал, что мир его поехал
По склону к гибельному краю,

Я знал, как время в нем болело,
Как билось в приступах падучей.
И борода его белела
Белей снегов на фоне тучи.

Он был когда-то круче прочих,
Он пронимал до слез, до дрожи,
Ему подпольный гуру прочил
Такой удел, что матерь божья!

Он поднимал такие волны,
Ценитель женщин и кагора!
И я сказал ему:
　　　　　　　— Довольно.
Пошли домой, Зеленогоров!

Пошли домой — там стол и кухня,
Диван, отсутствие событий.
И все, что за порогом пухнет,
Утонет в этом скудном быте.

Но он лишь покачал главою —
Тоска в душе, дыра в кармане.
Нас оставалось только двое
За грязным столиком в шалмане.

Вокруг мело не понарошку,
Выл шторм. И, чтоб его не сдуло,
Я друга привязал за ножку
Обрывком лески к ножке стула.

Мир гнулся, в нем иссякло счастье,
Мир дыбился, волчком вращался —
Как будто рушился на части
И с нами, смертными, прощался.

И если, как поется в песне,
Зеленогоров канет в Лету —
Нырнет под лёд, загнётся в Пензе,
Растает с дымом сигареты —

Мне будет страшно одиноко,
Когда я потихоньку двину
Под взглядом пристального ока
В затянутую тьмой долину.

 

 

 

*    *    *

Сколько бесцветной рассветной воды натекло —
Точки, пунктиры.
Поздняя бабочка смотрит на мир сквозь стекло
Нашей квартиры.

Там ойкумена сыра, беспросветна, пресна —
Ни огонька нет.
Всякий, кто выйдет туда из домашнего сна —
Сгинет и канет.

Всякий, кто вылетит — станет ничем и не в счёт
В клюве погоды.
Сверху бескрайняя влага течёт и течет,
Воды и воды.

Надо сберечь себя в сумрачном чахлом тепле,
В сонном жилище.
Пусть понапрасну в воде, в небесах, на земле
Смерть тебя ищет,

Пусть извивается змеем, вселенским дождем,
Серым драконом —
Перекантуемся, пересидим, переждем
В створе оконном.

Лето сгорело давно на промозглом ветру.
Осень сгорает.
Бабочка думает: я никогда не умру —
И умирает.

Шторм по листве и траве пробегает, шурша,
Ломится в двери.
Есть ли у бабочек в теле шуршащем душа?
Я не уверен.

Хватит хандрить, хватит кукситься, вытри слезу —
В пику погоде.
Кто квартирует напротив, над нами, внизу —
Пусть к нам приходит.

Будет гитара, бедлам, разговор, суета,
Гомона волны,
Будет посуда наполнена. Будет пуста —
Снова наполним.

Мы зачеркнем этот слякотный день — всё равно,
Водкой ли, чаем.
Мёртвая бабочка смотрит и смотрит в окно.
Дождь нескончаем.

 

 

 

*    *    *

Десять лет прошло, она старуха —
Ей за тридцать: дети, бытовуха,
Дом, заботы, новая семья,
Муж в халате, завтраки, обеды.
Что ей наши за полночь беседы,
Стоны и объятья забытья?

Десять лет безмолвья и невстречи
Явно доказали: время лечит
Разве что склеротиков, а мы —
Ну, не мы, а типа наши тени —
Всё ещё живём стихами теми
В черном животе московской тьмы.

Тень печально шепчет: «Я старуха...» —
И пространство вздрагивает глухо,
Но я вижу: девочка, лоза,
Светлый локон, угольные брови,
Чуть заметный ток армянской крови,
В четверть неба синие глаза.

Несвиданий горек вкус и лаком.
Запечатаны прозрачным лаком
Памяти, в неë заключены,
Мы лежим, слова перебираем
Между Каланчëвскою и раем,
На крыле ноябрьской пелены,

Свечку теплим, жмуримся, смеемся,
Пьем вино, друг к другу крепче жмëмся,
Слушаем дыхание дождя
На границе сна, во сне, за снами.
И Тарковский следует за нами,
Рысьими очами поводя.

 

 

*    *    *

В этом городе полночь, дыра, огни, огоньки.
В этом городе нет дробящей его реки
Или моря — неотменимой границы мира.
Этот город и ночью белым горит огнем.
Он настолько вечен, что люди, живущие в нем,
Умерев, понимают, что лишь проходили мимо.

Проходи и ты. Этот город тебя не звал.
Здесь за каждым домом страшный стоит провал,
Под завязку заполнен смолой и темной кровью.
Этот город не ищет твоей и моей любви.
Если грянет гром, не кричи ему, не зови —
Он перстом не двинет, не пошевелит бровью.

Золотой на закате, серебряный по жаре,
Этот город то воздух, то спекшееся пюре,
То безмолвный гроб, то сладчайшая из мелодий.
Он и ясным днём пылает ночным огнем —
И хасиды, как черные свечи, сгорают в нем,
И чернильная тень Распятого бродит, бродит.

Правоверный в кабине сливается с вечной тьмой.
Он единственный знает, как мне добраться домой,
Где теплом человечьим дышат вино и пища.
Проминая ночь, ветровое дрожит стекло.
Мой двойник — предатель Иосиф — берет стило,
И макает его во время, и пишет, пишет.

 

 

 

*    *    *

Девочка Элис! Ты помнишь девочку Элис?
Те времена, когда все мы так славно спелись?
Те времена до сих пор над нами висят
Памятью сердца, любви, ощущеньем кайфа.
Девочка Элис теперь проживает в Хайфе.
Девочке за пятьдесят.

Где же ей жить, как не в этом шуме и гаме —
Умной, не злобной, владеющей языками?
В сером Саранске? В сорящей матом Перми?
В Липецке липком среди стукачей и дворни,
Где с каждым днём всё гаже, страшней, тлетворней
И не понять, что ждёт тебя за дверьми?

Нет уж! Мы эту сказочку знаем с детства —
Лучше исчезнуть куда-нибудь, смыться, деться,
Стать «где-то там», превратиться в «давным-давно».
Девочка Элис пьёт свой кофе в кофейне.
Полдень. Орут арабы на хриплой фене.
Пыльная пальма смотрит в её окно.

Лапы войны дотягиваются досюда:
Отзвукам взрывов вторит, звеня, посуда,
Новости страшно скрежещут о телеэкран.
Но есть различье меж этой и той войною:
Эта — как чистая рана без грана гноя.
Элис об этом думает по утрам.

Кто-то хихикнет: закат! — никакого заката.
Просто порою жизнь настолько поката,
Что не всегда понятно, куда соскользнешь.
Как бы там ни было, дни сменяются днями,
Кофе горчит и солнце вверху над нами
Режет горбушку неба, как острый нож.

Девочка Элис, мы все с тобою, не так ли? —
Все, кто творил нетленку, срывал спектакли,
Все, кто уехал, все, кто вопит «распни!»,
Все, кто танцует, гремя костьми, на погосте.
К Элис порой Макаревич заходит в гости —
Вспомнить былые дни.

 

 

*    *    *

Когда меня впервые привели
На этот пятачок, на край земли,
И показали то, что там, за краем,
Никто в моём сознанье не возник
И не сказал: «Запомни этот миг —
Теперь он навсегда, он несгораем».

А там, за краем, шла себе река —
Четыре буквы, блеск, два огонька
На отсыревшей шкуре теплохода
И странно поразившая меня
Бескрайняя, как время, болтовня —
Неясная, не знающая коды.

Наш домик жил на левом берегу.
Река была — теперь сказать могу —
Дорога, храм, базар, вокзал, капелла,
Соединенье почвы и небес —
О ней ещё рассказывал Бернес,
А Зыкина слащаво перепела.

С тех пор мне нет ни тропок, ни дорог:
Я странствую по рекам — плёс, порог,
Стремнина, заводь, водосброс, протока.
Я этим метром измеряю жизнь —
Все кружева её, все виражи,
Всю хворь фортуны, все проказы рока.

И женщина, когда она близка,
Уже не просто женщина — река:
Её рука, её лицо, ресницы,
Её глаза и ямочки у щек...
Я просто вижу, как она течёт,
Я просто слышу, как она струится.

А ныне я живу в такой стране,
Где всё подвëрстано к морской волне,
А реки — тени рек. И на здоровье!
Я знаю, на морской ступая брег,
Что море — только средоточье рек,
Банк взятой напрокат прозрачной крови.

Я знаю, что, теряясь в камыше,
Я сам к себе не возвращусь уже,
Что путь мой предначертан и бессточен,
Что, пожеланьям бодрым вопреки,
Меня поглотят серые пески,
Разлëгшиеся вдоль моих обочин.

Но если вдруг, презрев полдневный зной,
Вы захотите встретиться со мной,
Испить воды, в сухой тени прилечь и,
Припав ко мне, похлопать по плечу —
Я что-нибудь в ответ вам проплещу
На непонятном никому наречье.