Зима налетела внезапно с дикого степного пограничья между ленивым летом и хлопотливой осенью. Кто не замёрз на стенах или в поле, погиб, тщетно разбивая кулаки об угрюмо молчащие ворота. Город ощетинился бойницами и хребтами башен, став похожим на призрак. Серовато-мглистую, сквозящую мелкими колючими снежинками тишину нарушали лишь звонкие детские крики, доносящиеся со стеклянной глади реки. Детей мороз отчего-то не брал. Иногда, правда, то один, то другой пропадали, провалившись в полынью или сгинув в леске напротив, но детей было много, и пропажу замечали не сразу, а когда замечали, заботы дня успевали вытравить горести сердца.

Так прошел месяц. За ним другой, третий… Ничего не менялось. Лёд на реке был всё таким же зеленовато-синим, а сосульки, гирляндами свисавшие с контрфорсов собора и капителей ратуши, казалось, только увеличились в размерах. И только когда за очередным оборванным календарным листом открылся лист с надписью «1 апреля», отцы города поняли: это не шутка…

Запасы продовольствия в городе заметно сократились, но местный бургомистр успокоил жителей, заявив, что припасов достаточно, а хлеб и вино будут выдаваться в том же количестве, что и прежде. Помимо того, для всеобщего поднятия духа магистратом был издан указ, предписывающий всем гражданам города пить, гулять и веселиться вволю, думая только о хорошем. Коли зима, то стало быть так тому и быть надлежит. А потому воспоследствовал и другой указ, которым под страхом смерти запрещались разговоры, песни, рисунки и мысли на тему Весны, Солнца и Тепла.

Четырём штатным поэтам дана была команда в короткий срок сочинить по жизнеутверждающему хвалебному гимну Зиме (поскольку в те времена поэты исполняли сразу и функции композитора, к тексту полагалась также соответствующая аранжировка), предоставив своё творение на суд специальной комиссии. В последнюю вошли глухонемой учитель пения, профессионально, однако, угадывающий смысл сказанного по движению губ говорящего, и неосторожный забулдыга, отловленный городской стражей в местной пивной.

Наличие последнего мотивировали тем, что коль песни пишутся для народа, то кому как не представителю этого самого народа судить об их истинном достоинстве.

Чтобы придать числу судей вселенскую гармонию и божественную завершенность, третьей в триумвират, после недолгих прений, добавили кухарку.

Кухарка была близорука и глупа как пробка, но тоже из народа, да и лучше никого в тот момент под рукой не оказалось. Точку в споре поставил главный архивариус, уверивший отцов города, что где-то в старинных документах уже встречал упоминание о прачке, занимавшей в некоей восточной стране важный государственный пост…

 

Три из четырех предоставленных комиссии гимнов зарубили сразу. Первый по причине того, что автор категорически настаивал на сольной партии гудочника, а единственный имевшийся в городе гудочник за два дня до того был уличен в подражании гудочнику из соседнего враждебного города и казнён. Второй — за фразу «бургомистр ты наш, ой ты гой еси», в которой учитель пения в движении губ декламирующего уловил срамное слово. В третьем же припев «эх, разгулялася ты зимушка, завьюжила» звучал так заунывно-зловеще, что даже равнодушный ко всему забулдыга перестал икать и глубокомысленно произнёс «эге ж…»

Последний признан был соответствующим. Счастливчика премировали бочкой пива, а текст растиражировали и развесили по всем столбам и перекрёсткам.

 

Город был вольный, а посему и жители его — в той или иной степени — считались равными. Последний герцог удрал год назад во время крестьянских волнений. Потом, как всегда, инициативу крестьян перехватили ремесленники, а победой ремесленников воспользовались в свою очередь купцы и городская знать. Вплоть до нынешнего времени между лагерями всё ещё сохранялся пусть и весьма зыбкий паритет: первые ещё чувствовали в себе силы влиять на события, вторые копили силы и ждали подходящего момента. К апрелю и те и другие поняли, что этим «моментом» и стала пришедшая Зима…

 

Удирая, вероломный герцог прихватил с собой весь придворный театр с музыкантами и инструментами, оставив только контрабас, и то лишь по причине того, что тот никак не хотел держаться на спине мула. Контрабасист с тех пор пил горькую, и на все попытки завязать контакт отвечал пущенными из окон пустыми бутылками.

Пришлось вручить текст похоронной команде. Там, правда, отсутствовали струнные, но зато туба в си-бемоль малой октавы выдавала такие звуки, что поневоле выбивала слезу даже из самого легкомысленного глаза.

В общем, город продолжал жить пусть не прежней, но все же жизнью: ткачи ткали, прядильщицы пряли, лудильщики лудили, пьяницы пили, девицы легкого поведения вели себя легкомысленно, дети чертили коньками лёд и лепили угрюмых снеговиков с носами-морковками.

Лишь бургомистр не находил себе покоя. Как и все бургомистры на свете, он был весьма неглуп и в меру честолюбив, а его всепроникающий, пусть и не слишком гибкий ум рисовал ему в минуты одиночества достаточно неоптимистичные картины будущего.

 — Как известно нам от дедов и прадедов, — так рассуждал бургомистр, — и как сами мы можем установить путём эмпирическим, всё в природе циклично: лето сменяет осень, осень — зима, следом же за зимой рано или поздно… по крайней мере, должна…

Тут логическая цепочка рассуждений всякий раз рвалась, и бургомистр погружался в раздумье. Минуло уже полгода, а весна не приходила. И всякий раз гоня от себя липкую холодную мысль, как гнал иногда по ночам сверлящую мозг мысль о неотвратимости смерти, бургомистр спрашивал себя: а что если совсем не придёт?

Чтобы как-то охладить воспалившееся воображение, он наливал себе доброго старого рейнвейна, устраивался поудобней в кресле и вытягивал к камину худые длинные ноги.

 — А что? — обычно говорил он себе, прихлебнув из кубка. — Живут ведь и на севере люди! Оно конечно без лета непривычно, особенно на первых порах: ни травки тебе, ни ягодки. Зато охота какая, да и рабочий день короче… Великое дело привычка!

— С другой стороны, — тут он делал ещё глоток, — если внимательно присмотреться, во всяком неудобстве можно найти и свои неоспоримые плюсы. А что? Крестьяне не бунтуют, ремесленники при деле, оборванцы проповедники, из тех что мутили воду на прошлую Пасху, разбежались кто куда. Купцы вон зашевелились, хоть и дерут втридорога, шельмы. Епископ обозы с продовольствием шлёт… чем не жизнь? А главное, — тут он украдкой оглядывался на дверь, — главное — это власть. И какая! Куда там прежнему герцогу. Каждый знай что хотел, то и вытворял. У меня ж не забалуешь. Ну-ка, кто там погодой недоволен? Враз врагом объявлю, а там разговор короткий…

И, чтоб дурную мысль не надуло невзначай в чью-то ветреную голову, бургомистр, посовещавшись с Советом, велел переиначить все старые календари на новые, в коих месяцев должно было быть всего три, да и те сугубо зимние. На резонный вопрос: как превратить три в двенадцать, был дан поистине сократовский ответ: распределить лишнее по оставшимся. Январь отныне должен был длиться сто двадцать два дня, столько же декабрь, а остальное — февраль. Одновременно магистрат предписал всем преподавателям учебных заведений усилить контроль на предмет упоминания абитуриентами запрещенных тем и событий, при этом проявив максимальную бдительность, ибо запрещенное непременно всплывало то тут, то там — не прямо, так косвенно.

 

Работы у городских властей стало и впрямь невпроворот.

Что ни день кого-то хватали и волокли в тюрьму, кому-то присуждали штраф, а кого и просто вешали без лишних церемоний. Бравые молодцы с ломами и кувалдами неутомимо и жизнерадостно сбивали с окрестных домов таблички с прежними названиями улиц, всякими там Вишневыми, Садовыми, Нектарными, Цветочными и Лазурными. Досталось даже Масличной несмотря на попытки ученых этимологов объяснить, что название происходит от «масла», а не от «маслины».

Памятник же почётному гражданину доктору херр Зонну пострадал лишь за то, что фамилия почтенного эскулапа содержала в себе недвусмысленный намёк если и не на светлое будущее, то, по крайней мере, на ностальгию о прошлом. Бюст, правда, впоследствии на место вернули, но фамилия с постамента исчезла, так что под сиротливую приставку «херр» всякий был волен подставить теперь, что душе угодно…

 

А по ночам на тюремном дворе жгли книги. Не покладая рук литературно-филологическая комиссия под управлением главного архивариуса тщательно отбирала и предавала аутодафе всё, что попадало под категорию непозволительного.

В костёр пошли Кампанелла и Заратустра, кодекс Чимальпопоки и мифы о Гелиосе и Фаэтоне. Миф об Икаре в последний момент был оставлен и сохранен в назидание вольнодумцам.

Коснулись изменения и Церкви. Как-то незаметно из служебных требников исчезли восемьдесят восьмой Давидов псалом и строки Иоаннова откровения о «жене, облачённой в солнце». Немногие пытавшиеся возражать были преданы анафеме или сосланы на миссионерскую деятельность в Гренландию.

На рабочем столе бургомистра скопились внушительные горы папок, содержащие в себе: объяснительные, жалобы, анонимные доносы, доносы официальные, доносы на доносчиков, указания, предписания, резолюции, рапорта, протоколы, служебные записки и записки не служебные, распоряжения, доведения до сведения и иную бюрократическую тягомотину.

Суды и тюрьмы были переполнены. Чтобы хоть как-то их разгрузить, попробовали было выдворять из Города всех неблагонадежных, и сразу их количество кратно увеличилось, настолько, что у магистрата возникли серьёзные опасения в скором времени остаться в полном одиночестве. Пришлось в спешном порядке переоборудовать под тюрьму пару залов поредевшей к этому времени местной библиотеки.

Впрочем, проблему вскоре решили путём внесения правок в законодательный кодекс. Отныне деяние, предусматривающее за собой наказание в виде лишения свободы, стало караться штрафом, что одновременно разгрузило тюрьмы и прибавило поступлений в бюджет.

Были, конечно, злостные. С такими и поступали соответственно. Иное дело, что сами грани и критерии добра и зла оказались настолько неясны и размыты, что за одно и то же деяние можно было теперь отхватить как весьма умеренный штраф, так и завидное положение в самом центре городской площади. Это конечно дало пищу нескольким прогрессивным либеральным адвокатам, но после того, как парочку из них подкараулили и со вкусом попинали здоровенные бородатые детины, жажда справедливости у оставшихся как-то сама собой сошла на «нет».

В довершении ко всему, как это следует из законов жанра и первого уравнения термодинамики, в одно не самое доброе утро между нашим городом и соседним началась война. Первопричина была как всегда смутна и банальна: то ли свиньи зашли в чужой огород, то ли чужие зашли к свиньям, только вскоре на помощь тем и другим пришли соседи, потом соседи соседей, потом просто те, кому было скучно, за ними будочники, городская стража, а там и армия. Трубы трубили, ядра свистели, полки браво маршировали, а ненависть и злоба множились по мере продвижения вперёд армий, вовлекая в горнило братоубийства всё большее число народа…

 

Как на всякой войне, наряду с потерпевшими выявились с обеих сторон бенефициары: высшие военные чины, ответственные за снабжение, гильдии оружейников, фуражиры и маркитанты, обозные девки и просто шайки мародеров, кошмарившие предместья.

Само собой, отцы враждующих городов решили заодно обвинить друг друга в чернокнижии и колдовстве, приписав соседу как приход Зимы, так и все связанные с этим фактом неудобства. И словно гора упала с плеч, ведь нет для человека ничего хуже неизвестности и невозможности повесить на соседа всех своих собак.

Когда маски были сорваны и цели обозначены, взаимная резня пошла с небывалыми силой и воодушевлением. Расцвела новыми яркими красками всенародная забава «охота на ведьм», в нее денно и нощно играло теперь все население города.

Казавшийся еще пять минут назад вполне адекватным и здравомыслящим прежде обычный горожанин ни с того ни с сего без каких-либо видимых поводов и причин начинал пожирать себе подобных. А потому что причиной и поводом могло послужить всё: от разности взглядов и суждений до банальной антипатии.

Ну и, куда уж без этого, практически сразу открылось широкое и тучное поле для деятельности авантюристов, проходимцев, садистов, всякого рода извращенцев. Оставалось только удивляться тому, где все они скрывались до сей поры.

 

Война текла с переменным успехом. Одни отступали чтобы затем контратаковать, другие наступали, чтобы в свою очередь ретироваться. Те и другие таяли практически равномерно. И хоть легендарный полководец всех времен и народов и уверял некогда, что «бабы ещё нарожают», бабы за подобными темпами угнаться не успевали…

А ждать было некогда. Лучшие из лучших были порубаны и посечены картечью ещё в первые дни войны. Лучшие из худших, пришедшие им на смену, порядком поистрепались. Необходимо было в спешном порядке формировать и вводить в строй резервы, а их не было. Остававшиеся за городской стеной крестьяне частью разбежались, частью были угнаны в плен. Горожане позабились по щелям и углам. Только их и видели.

Пришлось довольствоваться тем, что оказалось под рукой: городской стражей, музыкантами похоронной команды включая контрабас, выкуренный после короткого и жесткого штурма из своего логова, четырьмя штатными поэтами, палачом и труппой бродячего цирка, на свою беду задержавшейся в городе на момент начала заварухи.

Противник при почти одинаковых исходных данных в оружии и экипировке брал числом, что послужило фактором решающим. Через какое-то время он укрепился за речкой, потом зашёл в предместье, и наконец оказался прямо под главными воротами.

Скрестив на груди руки, угрюмо наблюдал бургомистр из-за башенных зубцов опоясывающее город багровое кольцо бивуачных костров, слышал пьяные песни и смех пирующих у костра рейтаров.

Помощи ждать было неоткуда. Очередной гонец, отправленный к епископу, канул в никуда. Старый лис по привычке пытался усидеть на двух стульях…

И если продовольственных запасов в кладовых ещё хватало, то воды оставались считанные капли. Десант, высланный ночной порой к проруби, был порубан на месте. Долго еще насаженные на колья головы неудачливых смельчаков безмолвно голосили о безысходности застывшими перекошенными ртами.

Пробовали топить снег и лёд, но того и другого было недостаточно, от жажды начали умирать больные и раненые. И когда бургомистр собрал совет городских старейшин, десятью из двенадцати голосов было принято решение о капитуляции…

Противник входил в город, предавая огню и разграблению всё, что оставалось ещё уцелевшим. Лязг оружия, конское ржание, скрип повозок, женский визг, детские крики, мольбы о помощи, брань фуражиров, колокольный звон, воронье карканье — всё сливалось в единую жуткую и отвратительную музыку войны.

Вражеские драгуны кормили лошадей сеном прямо в зале ратуши. Рейтары и ландскнехты тащили из церковной хранительницы кованые тяжеленные сундуки, а всё что поменьше запихивали в походные ранцы и мешки.

Бургомистр и одиннадцать членов совета были согнаны в Круглый зал заседаний, где командующий армией противника озвучил им условия контрибуции, уведомив о запрете под страхом смерти покидать город до окончания расследования по делу о колдовстве и чернокнижии — а кто знает, быть может даже и сделки с дьяволом! — в связи с внезапным бессрочным похолоданием.

 — Уж мы доберёмся до исподнего, — уверил он понурых членов совета. — Будьте покойны. Дочерпаем до самого дна. Спихнуть всё на бога не получится! Кто-то все едино должен быть и будет наказан.

Проведенное расследование быстро очертило круг подозреваемых, очень скоро превратившихся в обвиняемых. Попали в него все, включая членов совета и самого бургомистра.

После первых же допросов с пристрастием все двенадцать признали себя виновными в колдовстве, чернокнижии и союзе с Вельзевулом и были приговорены к повешению на городской площади…

 

Утро встретило скорбный кортеж колкими крупинками, срывающимися с низких свинцовых туч. Длинный обитый чёрным крепом эшафот с двенадцатью зловещими глаголами виселиц уже ожидал приговорённых на площади. Толпы народа, теснимые алебардами ландскнехтов, заполонили окрестные проулки, балконы и крыши домов. Мальчишки гроздьями висели на деревьях. Под мерную барабанную дробь приговоренных развели по своим местам. Кто-то плакал, кто-то молился, кто-то впал в ступор и стал похож на бездвижную восковую куклу.

Бургомистр думал. Думал даже тогда, когда палач накинул ему на шею вощеную верёвку: где и когда? Где и когда случилась та точка невозврата, после которой все дальнейшие события устремились уже по роковому пути? Где допустил он ту ничтожно малую роковую оплошность, которая через долгие ряды эпизодов и событий привела его сюда — на вершину черного обитого крепом эшафота?

Теперь это не имело уже никакой разницы. Но он ухватился за эту мысль как утопающий за соломинку. Он просто обязан был сейчас вспомнить…

Тогда ли, когда сжигал книги? Сносил памятники? Запрещал мысли и разговоры? Нет. Тогда всё ещё можно было повернуть назад, исправить, изменить…

Быть может, когда началась война? Нет, и тогда ещё можно было договориться, прийти к компромиссу… Когда же?

Начальник караула поднял руку и табурет, выбитый из-под ног каблуком палача, со стуком отлетел в сторону…

 

 * * *

 

Бургомистр вспомнил.

Они идут с отцом по старому яблоневому саду. Всё дышит весной. Что-то невидимое трепещет в груди, хочет вырваться и устремиться куда-то вдаль, за облака…

Бело-розовым снегом укрыты деревья и лишь одно из них чернеет корявым остовом посреди всеобщего торжества.

 — Что это, папа? — спрашивает он. — Отчего дерево умерло?

 — Это чёрный рак, — отвечает отец.

 — Рак? Такой, каких привозили в прошлом году на ярмарку деревенские рыбаки?

 — Нет. Так называется болезнь дерева.

 — Она страшная?

 — Неизлечимая. Дерево засыхает от того, что у него отмирают живые клетки. Когда рак приходит, он хочет заполнить всё собой: кору, листья, сердцевину. Он хочет, чтобы всё стало им. Понимаешь? Подчинилось его закону. А его закон — смерть.

 — А дерево не хочет ему подчиниться?

 — Нет. Дерево хочет жить: цвести, давать плоды. Хочет, чтобы каждой новой весной в его кроне свивали себе гнёзда птицы, а осенью люди облегчали его ветви от налившихся соком яблок. Но рак сильнее. Он пожирает дерево. А когда пищи ему не остаётся, он…

 — Пожирает сам себя?

Отец как-то по-особенному смотрит на сына.

 — Получается так.

 — Глупый рак, — улыбаясь, заключает ребенок. — Правда, папа?

 — Пойдём, — отец трогает его рукой за плечо. — Нужно сказать садовнику, чтоб не забыл сжечь дерево…

 

Апрель 2025