Зиновьев Стихи разных лет

Подборка атрибутирована сухим «стихи разных лет». Но как будто бы речь идет о разных судьбах. Или о распавшемся на фрагменты сознании одного одинокого человека. Среди множества упоминаемого в стихах есть фантастика Стругацких, Тарковского и Родденберри, так что сама собой приходит рифма: классический рассказ Брэдбери «Калейдоскоп» — экипаж взорвавшейся ракеты разбросан по жестокому космосу, каждый падает в собственную бездну. Получится ли собрать всех, или спасти хоть кого-то? Хоть что-нибудь из прежнего восстановить? Несколько текстов как будто подсказывают незамысловатый рецепт. Но очевидно нужно что-то еще. Чья-то могучая и мало представимая воля. Чудо, если хотите. Именно оно и случается в конце. Или не случается.

Помните у того же Тарковского: «Это не безумие, здесь что-то с совестью...»?

Валентин ЗИНОВЬЕВ

SOLORUS

СТИХИ РАЗНЫХ ЛЕТ

Мы забрели с женой в уютный детский лагерь за санаторскими заборами, в глуши, — стальные реяли на башенках там флаги и Маугли смотрел со стенки. Ни души. Лишь небо било сквозь прорехи в кронах, слепила зелень так, что… Человек сидел вдали у мини-стадиона. Я видел спину только. Сторож? Дровосек? Гадая, я разглядывал фигуру, недвижную, как окруживший лес: большие руки, куртка, шевелюра, утратившая возраст, цвет и вес. Умолкли птицы. Стало вдруг так жарко, что перед тем, как сделать новый шаг, я начал шарить по карманам гайку и не нашел. Припомнил: спешка — враг! Не напрямик. Не между двух предметов. По стенке, вдоль просторных корпусов, нарядной краской все еще одетых, с дверьми, закрытыми надежно на засов. Все стекла целы. Стены, полки, утварь. Я с легкостью себе представил быт. И детвору, что здесь встречала утро, и взрослых, знавших, что им предстоит соорудить в логу за поворотом беседки вместо прежних лесосек и, подведя ребят к таинственным воротам, произнести: «До Полдня — лишь парсек. Вообразите только звездный путь свой, как здорово, когда весь мир — семья!» Но вот пустырь, и травы встали густо. А человек исчез, осталась лишь скамья.

А может, это было приведенье? А может, Странник, оставлявший пост с тоской о том, как просто, без сомнений, мечту разъяли мы на фанты разных «пост»?..

И там еще была библиотека. Потрепана, но все еще в строю. И захотелось мне, писаке имяреку, под дверь подсунуть книжицу свою.

Счастье, прокатившееся по нему тем летом,

Скрылось с места. Он запомнил лишь цвет и марку.

Он выжил, обзавелся белым билетом

И привычкой в осень гулять по парку.

И не то чтобы «шрамы всегда украшают мужчину»,

Или «дайте же, наконец, присесть инвалиду»,

Он вполне себе потребляет рутину:

Пробежки, бордели, интернет-дисконт-пирамиды…

Так что это, пожалуй, не были роды,

Те самые, фальтеровские, с выходом за пределы.

Впрочем, сам он редко звонил мне все эти годы,

Иногда мы встречаемся ближе к концу недели.

За столом он утверждает, что все мы жертвы инерций,

Ведь человек, если копнуть, творец и искатель,

А ответы на главное с рождения в сердце.

Я отвожу глаза, когда он капает вареньем на скатерть.

В сумерках он идет домой, слишком легко одетый.

Я же думаю о том, что меня ожидает,

О вопросах в экзаменационном билете,

Когда и мне, как ему, Бог явится — и растает.

Сибирская элегия

В неровном желтом пламени последнем

Так скоро стаявшей октябрьской свечи

Я вижу, как танцуют злые тени

Зимы, встающей в городской ночи.

Тем радостнее тихие свиданья,

Тем сокровенней старой речки ток,

И мы стоим, храня тепло мечтаний,

От откровения застыв на волосок.

Но обода опять не разомкнутся.

Левиафаном вырвана уда.

И лишь невнятное желание вернуться,

Желание вернуться — но куда?

Не будет все же бесконечным вычет:

Застелет саван и тоску и страх;

Воспрянуть, а не спать зима покличет,

Истлевшей жизни заморозив прах.

Если гаснет в ночи свеча,

Если камни и пни кричат,

Если боль уже выше крыш,

И не спишь, но как будто спишь —

Мы привыкли искать врача,

Чтоб сказал: все пройдет, малыш.

А врачей необъятен круг,

И выходит всегда хирург,

И берется за скальпель... «Ах,

Позабудьте любовь и страх!» —

Так он лечит под плач старух.

Мама, кровь на его руках.

Мама, сон вижу много лет:

В белом кроткая — терапевт,

Не угрозой и не копьём

Исцеляет она зверьё,

И выводит из страшных бед,

И Марией зовут её.

«Нет среди них ни одного терапевта»

Аркадий и Борис Стругацкие

Что ты бродишь по этим улицам как слепой?

Град нельзя покинуть без визы Всея Синклита,

Ты прописан на перекрестке — садись и пой:

Расчехляй свой «Гибсон», мни кисти, пока открыты

Два оконца желтых под черною высотой —

Вот и жги для них, прогрызай гранит, наливайся снами

И меняй себя без остатка на золотой

Слог, что раз на том полыхнет строками!

Откричал. Монету бросили: «На винцо».

Ночь, фонарь, аптека. Пустой, тверезый.

И Отечество жарко дышит тебе в лицо,

И летит листва позади с трех твоих березок.

Легче — ведь день короче,

Гуще заката кисть,

Скорую зиму прочит

Желтый тревожный лист.

Как же суметь без стона

Налитый солнцем куст,

Жаркую гладь газона

Видеть — твой помня вкус?

Нет, увози с собою

Местный запас тепла,

Там, за большой стеною,

Он сбережет тебя.

Целое лето вместе...

Вовсе не вру. Держись,

Ты ведь не то что песня,

Больше, ты просто жизнь.

Если весь лес пылает,

Крохи сова и еж

Выживут? Нет? Кто знает?

Кто их оплачет? Все ж

Вмятые в том Ремарка

Ценят уюта час.

Пишущий эту арку —

Да не забудет нас.

И вновь пробравшись через этот митинг

(Нули, десятки, скука, ярость, шум)

Ненужных диалогов и событий

Себя находишь варящим лапшу

Все в том же пункте А... Зеленой пышет

Листвою тополь, высока трава,

Июльский дождь окатывает крыши,

Плывут зонты, смеется детвора.

И все это имеет свойство мифа —

Сокрыто в тонком ярком фонаре

За скорлупой, как за горой Сизифа.

И видишь вдруг того, на Дюперре,

Что так же у окна стоял когда-то,

Глядел на «Мельницу» и тихо барабан

Железный поворачивал. И капал

В уборной так по-русски ржавый старый кран...

Он усмехался, все в нем понимало:

Патрон пусть даже выпадет в игре —

Он опоздал — найдут не генерала —

Таксиста, пьяницу, неряху, emigre.

Иногда мне кажется: всюду тень — лишь проекция жизни на ось «абсцесс» — обстоятельств, времени, перемен, опоздавших за недостатком средств. И мне ясно видится синь и сад, все здоровы, живы и светел дом. Мы, сцепив ладони, глядим в закат. День был полон ясным, большим трудом.

Головой трясу: это морок, бред! Есть одна реальность, она вокруг. И спасибо, Господи, я мудрей, и сильней, и проще, и все — не вдруг. Монолог заучен, его всерьез произносят губы, а взгляд молчит — чтоб с балкона виден был отсвет слез, в зале должен бить хоть один софит.

Оранжевый лоскут осенним тротуарам

Под пленкою дождя — избитый контрапункт,

Но первый, поместивший рисунок этот в раму,

Знал многое о жизни и был отнюдь не глуп.

Я понял это вдруг, однажды, провожая

До остановки серой художницу в пальто

Из солнечного блика на гроздьях винограда,

Что даст спустя полгода прекрасное вино.

Чем сможет оправдать пустоты мегаполис,

Когда она уедет к лазоревым морям?

Отметкой на листе, машинным хороводом?

Поношенной мечтой и поводом к стихам?

Беспомощно.

Но если бы с выдержкою длинной

Следил за нею город, умерив голод свой —

Спасен остался город от страха и рутины

Её движеньем тихим — чудесной полосой.

Мы пену бешеных улиц глотали не слишком смело —

Пытались не превратиться в бандита, лоха, козла,

Изучали физику, компы, строение женского тела,

И как вообще добро отличать от зла.

Экстракт того, что тогда мы читали жадно,

Крутили громко, в костную ткань войдя,

Спустя четверть века не то чтоб зовет назад, но

Тянет весной суставы, порою с ума сводя.

Сейчас ты сына растишь, я пишу рассказы,

Мы, лысиной меряясь, курим вдали от жен.

И если не глуп увидевший нас, он отметит сразу:

Их личный поезд к звездам давно ушел.

Но сколь бы ни было внешнее око строго,

В зашторенной кухне — живительной, как парник —

Я словно произношу аллилуйю Богу,

Берясь за рюмку с привычным «ну, будь здоров, старик».

Solorus

Жар не ломит тонкой твоей кости, воздух прян и густ, а волна пресна. Шлем не нужен больше. Легко грести. Руки чувствуют где-то в клубах причал. Кожа знает: давно оплыла весна. Старый город — как акварель из сна. Звонким эхом галки с тоской кричат. Поворот, проулок, окно во двор. Зелень в гипсе недвижна и горяча, а сугроб расступается под ногой.

И отец с Отцом глядят на тебя в упор. И звучит прелюдия фа-минор.

Тяжкой дланью лежит на плече покой, но безмолвие хлещет с разверстых Уст, облака встают ледяной горой. «На орбите мне нелегко пришлось…» Тают в гуле слова, тополь, дом и куст, океан проступает — зловещ и пуст.

Синь струится, плещет, летит насквозь, да, пробит костюм, да, дыра в груди, но смотри: вон там, за грозой — зажглось! Может, солнце, а может, пошел десант.

Словно память, сверкает вода в горсти. Не грусти, отпусти, всё, чувак, — всё сти