РОССИЙСКИЙ
АНТИВОЕННЫЙ ЖУРНАЛ
здесь только литература

​

 

— Как умер!? — вырвалось у Светы спросонья.

— Сердце, — буднично вздохнул женский голос в трубке. — Мобильный Вячеслава Семеновича не отвечает…

— Нет! — Света вскрикнула. — Простите, только папе не звоните, пожалуйста! Он сердечник, один, за городом. Я сама, сама!

— Не волнуйтесь… Да, хорошо. Похороны в субботу.

— Конечно. Спасибо!

Села на кровати и уставилась в одну точку. Из окна едва затекал скучный белесый свет, и комната казалась отраженной в столовской алюминиевой ложке. Умер дядя Саша — лучший папин друг. Его последний друг. У отца больше нет друзей!

Странно. Она не чувствовала горя — только прохладное изумление, какое накатывает от узнавания внезапной чужой смерти.

«Добрый день…Умер папа», — вспомнилось самое начало разговора. Как в мрачной чеховской комедии. Звонила дочь дяди Саши. Спокойная. Спрашивала про его первую семью — что-то там с наследством.

Света оглянулась в поисках очков. Старенькая фотка дочки — принт на подушке — смялась и приобрела плаксивое выражение. Света с суеверной нежностью разгладила Наташкино личико и снова взялась за телефон. Время было уже к обеду — вчера засиделась допоздна над документами, и утреннюю планерку проспала. Думала подтянуться после обеда, но теперь написала в рабочий чат просьбу об отгуле. Нужно было срочно ехать к папе.

Встала. Нашарила под диваном тапки. Холодные кожаные стельки казались масляно-мокрыми. Пошлепала в ванную. Долго ждала, пока стечет холодная вода, высматривая в зеркале новые морщинки. С клювом торчащей изо рта зубной щетки она напоминала себе грустного бекаса.

А дяди Саши больше нет. Совсем. Нигде. Он был забавный, хотя и пафосный. «Светлана, позвольте ручку!.. За вас пьем стоя!» Стихи свои читал — сентиментальные до ужаса, но папе нравились. Бренчал на гитаре и обожал петь хором.

Света грустно улыбнулась, вспомнив счастливого отца, барабанящего по столу в такт.

«Мы шли под грохот канонады,

Мы смерти смотрели в лицо…»

Распевая про большевистский огонь в груди юного барабанщика, папа так страстно встряхивал волосами, а дядя Саша так рьяно бил по струнам, что, казалось, дай им врага, и они застрелят его даже из игрушечного пистолета.

Это было седьмого ноября. Они тогда под гитару весь репертуар гражданской войны проорали. Кот потом из-под дивана полночи не выходил. Это была их последняя встреча.

Дядя Саша… Тот, чьи эсэмэски папа постоянно цитировал Свете, и если их вдруг долго не было, жутко расстраивался. Тот, на подарочный коньяк которому отец мог потратить добрую половину пенсии. Тот, с которым они понимали друг друга с полуслова и читали одни книги. И как сказать папе, что его больше нет?

Эти двое виделись по праздникам. Но Света чувствовала, что их редкие встречи значат для папы больше, чем ее постоянные приезды на выходные. Последние пару недель папа только и говорил, что об их грядущем кутеже на юбилее училища — она должна была отвезти его туда в пятницу.

— Мы с Сашкой одни с нашего курса остались. 

— Пап, прекрати нагнетать. У него куча детей. А у тебя я и Наташка!

— У вас своя жизнь! — грустно отмахивался отец. — Сейчас ваш мир, не мой. Я его не понимаю. И все, с кем я говорю на одном языке, постепенно уходят.

Тяжко вздохнула, вспомнив это папино «я один». Часто, даже когда их беседа складывалась мирно, без споров, Света ловила особый отцовский взгляд поверх своей головы — в окно, как будто в прошлое. Она была бессильна перед этой тоской.

Перед выходом глянула в окно, на прохожих, одетых во всю демисезонную линейку и только после этого на термометр — минус два. Снег еще не выпал, но дороги блестели, словно облизанные гигантской улиткой. Гололед — значит, лучше на электричке. Застегнула пуховик, заткнула уши наушниками и выскочила из квартиры.

 

Долго шла к метро, глядя в экран телефона и пролистывая музыкальные треки — удивительно, зачем закачала столько дурацкой музыки.

Она ездила к отцу каждые выходные. Сам папа отказывался переезжать в город, хотя все хуже видел, сыпал сахар в суп, манку в чай, забывал выключать воду и все медленнее передвигался.

Один. Он же действительно остался совсем один. Бедный папа!

Мама умерла два года назад. Света плохо помнит те дни. Она ела таблетки и чертила крестики в блокноте с похоронными расходами. А вернувшись с кладбища, легла и проспала подряд почти трое суток. Когда очухалась, папа был уже в больнице.

— Слышите? Третий тон, — говорил знакомый доктор, передавая ей наушники фонендоскопа. — Вместо двух тактов — «тук-тук», как бы три — «тук-та-тук». Это так называемый bruit de rappel — «барабанная дробь», потому что звук похож на сигнал армейского барабанщика.

— Как поэтично! — усмехнулся отец.

— Очень! — иронично склонил голову доктор. — Но это порок сердца, коллега!

Потом была череда обследований и второй приступ. Врачи предупредили, что ни операцию, ни третьего приступа папа не переживет.

Света помнит, как вошла в палату, кутая под курткой кастрюльку еще теплых макарон по-флотски — его любимых. Он не смог даже улыбнуться, только жалко скривил губы. Несмотря на грузность, отец вдруг стал полупрозрачным, словно наполненным одной остывающей, голубовато--венозной кровью. Света сидела у кровати и держала его холодную руку. Ладонь подрагивала, словно засыпающая рыба, а Света вспоминала, как в детстве крепко держалась за нее в метро, боясь отпустить даже для того, чтобы папа достал проездной.

Задумавшись, на входе в подземку она ударилась о стеклянную дверь, резко кем-то отпущенную, и внезапно расплакалась. Стояла на эскалаторе и изображала приступ насморка. Шмыгая носом, вбила в строку поисковика на телефоне «Как заменить отцу друга». Система выдала «синонимическая замена — отцов друг».

 

«Папа, дядя Саша умер, соболезную. Нет! Так он точно схватится за сердце… —  Света стояла у дверей вагона, прислонившись щекой к надписи «не прислоняться» и шевелила губами.  — Начать издалека: «Папа, ты только не переживай…» От одной этой фразы плохо становится. Начать про юбилей и плавно перейти к похоронам. Начать с философского, что все болеют и умирают».

Снова уткнулась в телефон. Полистала медицинские сайты, дернулась выписывать телефоны частных кардиологов, снова вбила про «первую помощь во время приступа». Буквы расползались, мысли путались. Чем дальше, тем становилось страшнее.

Интересно, а есть контора, в которой грамотно сообщают о смерти близкого? Священники там, психологи какие-нибудь… Забила в поисковике: «Услуги. Грамотное оповещение о смерти». Не нашлось. «А зря! — размышляла, бессмысленно провожая взглядом бегущий за окнами город. — Правильные слова, медсестра с уколом. Глядишь, и инфарктов было бы меньше».

На Комсомольской влилась в толпу идущих к вокзалу людей с чемоданами. Укол вечной зависти — у них впереди пара беспечных дней в уютном домике купе. Света любила вокзалы. Казалось, далекое море начинается прямо тут переклик голосов, гул объявлений эхом под высокими сводами. Чем-то похоже на звуки пляжа.

В вагоне села к окошку, украдкой разложила вокруг сумку и шарф так, будто кресла заняты кем-то вышедшим покурить. Электричка тронулась, и она продолжила поиск. «Советы психолога: как сообщить о смерти близкого человека». Один за другим листала сайты, но советы казались банальными как поздравления, которые печатают вместе с открыткой. «С глазу на глаз спокойно скажите…» Что именно сказать-то!

 

Спустя полчаса экран телефона пестрил от рекламы нарядных гробов. Света расчесала шею, дергался глаз. А может, зря она так сильно переживает? Папа же верующий. Скажет что-то вроде: «Все под Богом ходим, Бог дал, бог взял…»

Оглянулась. Электричка была полупустой. Поезд шел по насыпи, и солнечный свет, стробя сквозь кроны деревьев, бился и пульсировал на противоположной стене.

Или самой сказать. Мол, все умирают… Хотя психологи пишут, что нельзя обесценивать горе.

Лес резко закончился, и золотое биение луча на стене замерло, превратившись в ровную безжизненную линию.

«Погиб наш юный барабанщик, но песня о нем не умрет!» — вертелось в голове. Внезапно вспомнился пионерский лагерь. Галстук, исписанный после каждой смены новыми друзьями. «Вянет роза от мороза, а фиалка от тепла, если ты меня забудешь, не забуду я тебя». В третьем классе Светка писала ко Дню космонавтики сочинение, так оно начиналось словами: «Я не хочу в космос, потому что там я никому не нужна». А теперь даже звук на телефоне почти постоянно отключен.

Папа отвечает на телефон всегда! И знакомых поздравляет с праздниками, даже если они годами не отвечают на его сообщения. И дядя Саша был такой же. В однозначность таких понятий как «друг» поколение «шестидесятников» верит свято. «Как в бога — теперь, и как раньше — в партию», — всегда невольно добавляла Света, внутренне коря себя за жестокость.

 

Электричка, вереща тормозами, остановилась у дачной платформы. На перроне, у выхода из дверей встретила лохматая дворняга. Она проводила Свету до ступеней.

— Прости, сегодня ничего нет.

Пес вильнул хвостом и отстал. Света с опаской перебежала по обледеневшим мосткам пути. В золотых и розовых всполохах до самого горизонта плескались рельсы. Даже закат над железной дорогой немножко морской.  

Зашла в пахнущий хлебом и селедкой пристанционный магазинчик.  Продавщицы, которых она с трудом припоминала даже в лицо, знали ее по имени — трогательная особенность сельских продмагов. Деревня была фамильной — их дача стояла на месте старого прабабушкиного дома.

— Здесь все родственники! — всегда радовался папа, и добавлял, косясь на дочь. — Даже те, кто только «дачники». Одна семья!

— Семья! — закатывала глаза Света. — Культ подслушивания, подглядывания и сования своего носа в чужую жизнь!

Когда строились, она хотела поменять участок на другой, гораздо красивее — на берегу реки, в соснах. Но для отца могилы прадедов с прабабками были дороже.

— Живых надо любить, пап! — кипятилась Света. — Живых, а не гробы и «родные пепелища»!

— Не передергивай! — папа начинал говорить нарочито медленно, растягивая слова в зловещую полуулыбку. — Любовь к ближнему не исключает верности культуре и народу. Хотя для вас, индивидуалистов, конечно, народ — «быдло».

— Нет никакого быдла, просто потому, что нет никакого народа. Люди разные, пап. Вот мы с тобой — один народ. И что?

— Народ — это большинство. Культура — сумма привычек этого большинства!

— Ну да, лапти и рабство.

— В том числе!

— Да нет же, культура — это путь выхода из рабства!

Разгорался скандал, который всегда заканчивался истерикой для обоих. Папа плакал, ожесточенно натирая морщинистые красные веки, чтобы не дать скатиться слезам. Света ругала себя за черствость. Наконец обнимались и в очередной раз договаривались не мучить друг друга. Но в итоге к культурным спорам сводилась даже совместная чистка картошки.

— Слушай анекдот! — радостно встречал ее папа за утренним кофе. — Спрашивают, почему над Европой не радужный флаг… Ой, ну ладно-ладно, ты ж не любишь. Просто хотел смешную шутку рассказать.

— Не смешно.

— А мне смешно.

— Ну, тогда и про мальчика, «прибитого гвоздями» смешно!

— Тебе смешно, когда русских детей убивают. Потому что это дети «рашки», да? — отец вдруг оскалился с такой ненавистью, что Света испугалась.

— Пап, ты с ума сошел! При чем тут реальные дети? Я сказала про фейк в ответ на твой анекдот!

— Но именно про русских!

— А ты про европейских! Какая разница?

— Большая. Интересы моего народа для меня первостепенны. Тем более, когда война.

— Людей нужно жалеть вне зависимости от войн и национальностей. Русское, тунгусское…  Начихать!

— А мне не начхать! — отец взревел, срываясь на фальцет. — Мне не чихать на родину!

— Выдуманное понятие, пап! С ним не рождаются!

— Это для тебя оно выдуманное. А люди кровь проливали и жизнь отдавали! И, если будет надо, еще отдадут! И я отдам!

— Да что вам так не терпится кому-то жизнь отдать? Лучше бы детям своим ее побольше отдавали.

— Тебе мало отдали?

— О, господи… — Света сжимала виски. — Ну почему, почему мы, родные люди, ссоримся из-за государственной машины!

— Машина тут не при чем! Государство — это семья!

— Какая еще семья, папа! Государство — это просто наемные работники! Мы платим им зарплату!

И так по кругу.

 

«А вот с дядей Сашей они никогда не ссорились», — грустно думала Света, съезжая с откоса по обледеневшей траве. По деревне идти не хотелось, и она свернула в березовый лесок на тропку, параллельную дороге. Замедлила шаг. «Прогуляюсь. Хоть успокоюсь. Пять минут ничего не решат». Шла, хрустя желто-крапчатыми, словно остекленевшие грушевые шкурки, листьями — хруп-хруп, как по костям. Конец ноября — самый скелетообразный месяц в году. И снега еще нет, и листва уже мертвая — хруп-хруп...  Над головой одиноко, то ли кладбищенски, то ли просто помоечно закаркали вороны.

Лес стоял оглохший, с бельмами льда на месте болотец. Чернели корявые оголенные ветки, муравейники казались мертвыми кучами мусора. И так сложно было отличить этот сон от смерти, паузу — от гибели.

Жальче всего было все еще зеленые лопухи. Как все большое, они казались самонадеянными и потому особенно беззащитными. Их большие пушистые лапы с прожилками как на человеческих ладонях, все еще оставались доверчиво раскрытыми, хотя первый удар мороза уже заставил их зябко скукожить края. Но даже почернев, мертвые лопушиные остовы будут растерянно топыриться из жухлой травы, пока их не заметет снегом. И Света сентиментально, по-человечьи жалела их.

Чувство из детства — жалко лопух. Жалко шишку, упавшую в воду — не прорастет. Жалко одинокий банан на прилавке — выбросят. «Мама, лопуху и банану все равно, а хуманизация — это манипуляция! — возмущалась Наташка. — Я в детстве вечно стрессовала из-за твоего «пожалей яблочко»! Возможно, дочь была права. Но Светке все равно было жалко лопухи.

 

Быстро темнело. Пока дошла до дома, успела замерзнуть.

— Пап, сюрприз! — зашла в дом, по-прежнему нервничая.

В ответ доносилось только монотонное стрекотание радионовостей. Пахло жареной рыбой и горелым маслом. Прямо в сапогах забежала в комнату. Папа в трусах и насмерть рваной футболке — носить убитые вещи казалось ему неким «толстовством» — жарил минтай. Он просто не слышал.

— А ты чего? — изумился он. — Вчера ж только уехала.

— Опять в униформе, — вместо ответа она чмокнула его в по-бульдожьи висящую небритую щеку и легонько дернула за одну из огромных многочисленных дырок на майке.

— Да! Это мой стиль! — папа шутливо встал в позу балерины.

— Ты этот стиль хоть бы стирал иногда.

— На кого шуршишь, пакетик? Я только сейчас в муке перемазался!

— Ага… Я про эти пятна тебе на прошлой неделе говорила, тогда они были «зубной пастой». Видимо, сделали карьеру.

— Чистый немец! — пожаловался отец ржавеющему на сковороде минтаю. — Дойчлянд, ферштейн?

— Я помесь абрека с чебуреком, пап. Просто, несмотря на это, я цивилизованный человек. Знаешь, есть такая нация.

— Хендэ хох! Хальт! Цурюк! Нихт шисн!

Шуточные препирательства на тему беспорядка были традиционными. Но сейчас Света ощущала особый подъем и облегчение от того, что нашлась тема, на которую можно было так легко и бесцельно переругиваться, не думая о главном.

— Не понимаю, как ты можешь жить в курятнике, где под ногами все хрустит. Ужас!

— Мы крестьяне! Вам, городским, не понять.

— Тоже мне крестьянин! Граф Толстой.

— Ну, так это у тебя отец — инженер, а у меня — простой русский солдат.

— Окопный быт.

— А то! «Слава тебе, господя! Настрелялись досытя!..» — запел папа, фальцетно поддергивая концы фраз, но быстро умолк.

Света чуть вздрогнула — вспомнила, что дядя Саша с папой всегда хором именно так исполняли эту песню, подражая какому-то актеру и растягивая «о» в «а». Папа очень любил ее. Он вообще любил все «народное». Особенно те песни, в которых описывалась тяжкая доля простого мужика, и которые можно было не петь, а реветь навзрыд с элементами разухабисто-цыганского йодля «на палубу вышел, а палубы нет, в глазах у него помутилось!..» Свете всегда казалось, что при этом он испытывал почти эротическое, мазохистское удовольствие. Старалась относиться к этому с юмором, но сейчас раздражалась и радовалась этому чувству, как спасательному кругу.

— Ну почему, почему нужно хлеб над полом резать, пап? Доски разделочные для слабаков, да? — Света не выдержала, взялась за веник и принялась остервенело сметать в совок мусор с кухонного пола.

— Что ты мне здесь под ногами мешаешься? Я готовлю! Закончу и все уберу! — папа нервничал, еще гуще посыпая пол мукой. — Когда тебя нет, у меня все чисто.

— Ага, а специально к моему приезду ты выкладываешь «красную дорожку» морковкой, — начала было Света, но остановилась.

Нужно прекращать этот детский сад и говорить! Усилием воли она отложила веник.

— Ладно, все… Давай чай пить. Я тебе торт привезла. Твой любимый — «Киевский»!

— Актуальное какое название! — казалось, отец специально заводил ее. — Ты вот наезжаешь на меня за грязь на полу, а в твоей любимой Франции нашествие блох и тараканов. И ничего, ты же любишь французов!

— Давай еще про «загнивающий запад» поговорим!

— Ну… Запад действительно никогда чистотой не славился.  Баню туда только русские солдаты завезли. А парижане, слыша, как они вопят в парной, писали Петру петиции с просьбами прекратить пытки.

— Пап, ну давай не будем. Мы же договаривались! И радио еще это чертово, — пробубнила под нос Светка, с ненавистью выдирая из розетки вилку.

— Для умных там кнопочка есть.

— Умные радио не пользуются!

— Это у тебя жизнь бьет ключом, а для меня это окошко в мир, — примирительно вздохнул отец. — Так чего ты вернулась-то?

— Я… — Света так и не придумала с чего начать. — Пап, давай сядем уже.  Где у нас чай? Я заварю.

— Где-то в шкафу.

— Где — где-то? Я привозила и ставила сюда новую пачку чая. Вот сюда, пап.

— Может, кончился. Не знаю, я не трогал.

— Тут кроме тебя и кота никого нет. Кот чай не пьет.

— Ты тоже есть.

— Я на место кладу!

— Вот и ищи на месте.

— Я ищу, но тут нет! Если бы ты тоже клал на место…

— Фюрер твоя фамилия.

— … то его можно было бы найти.

— Хенде хох!

Света закатила глаза и принялась перерывать один за другим кухонные шкафчики. Здесь, несмотря на все ее перманентные старания навести порядок, снова вперемешку лежали консервы, пластиковые боксы, луковая шелуха, кастрюли и забытая сметана с плесенью, похожей на дохлого ангорского хомяка. За ней и стоял чай.

— Тут можно и трактор потерять!

— Мне так удобно.

— Пап, ну посмотри на сметану!

— Я старый, забыл… То ли еще будет, если ты хочешь, чтобы старик подольше жил!

— Старики разные бывают. Одни до старости докторские защищают, а другие корни перед зомбоящиком пускают. Нужно же себя воспитывать.

— Так, хватит! Я себя уже воспитал. Это ты себя воспитай! Что ты мне тут нотации читаешь!? Я в своем доме! У тебя дом в городе! А у меня — тут! Должен же где-то быть мой дом! — у отца дрожали руки и губы.

— Конечно, пап, конечно! — Света дала задний ход. — Ну прости. Я не права.

— Прекрати меня все время воспитывать!

— Хорошо-хорошо! Все. Больше не буду.

Сжав зубы и выдвинув нижнюю челюсть, отец дрожащими от негодования руками показательно тер стол, роняя муку на только что подметенный пол. Света молча наблюдала. 

— Пап… Не сердись, пожалуйста. Я не хотела тебя обидеть, правда. Я же твой друг, — она сказала это полувопросом, так проверяют кончиками пальцев холодную воду.

— Угу… С такими друзьями и врагов не нужно, — кивнул отец, и внутри у Светки все сжалось.

И как после этого начинать про дядю Сашу?

 

В сумке запиликал Шопен. Звонила Наташка.

— Мам, ура! Нам визу подтвердили!

— Как, уже? Ты ж говорила: долго будет!

— Ну, как-то так сложилось. Ленкины знакомцы помогли. Так что через месяц максимум мы свалим из этого дурдома!

— Ура.

— Ты как-то кисло это говоришь.

— Извини, просто устала. Я рада.

— Надо успеть со всеми попрощаться. Я машину хотела попросить до завтра, до вечера. Нас друзья позвали за город, а у Ленки токсикоз.

— Я у дедушки, малышка, — Света поспешно вышла в коридор и зашептала. — У него умер друг… Последний! Помнишь дядю Сашу?

— Бли-и-ин… — мрачно протянула дочь. — Так ты там на машине? Ты сегодня не вернешься?

Света оторопела.

 — Машина в гараже. А ты меня вообще слышала? У деда умер друг!

— Сочувствую. Искренне. А что ты от меня ждешь?

— А когда ты к нему приедешь?

— Понятия пока не имею — куча дел перед отъездом.

— А когда ты деду последний раз звонила?

— Мам, у тебя настроение поссориться?

— При чем тут поссориться? Он же тебя растил, в детский сад водил.

— Как в хрестоматии по абьюзу! — Наташа взорвалась. — Что ты мне чувство вины навязываешь?! Я и так пишу ему когда могу. Дед же со мной принципиально говорит только о «божьих заповедях», которые я нарушаю, и о том, что из-за нас с Ленкой вымирает население земного шара.

— Все-все, прости, — Света чувствовала себя как человек, пойманный за руку при попытке дать взятку.

 — При восьми-то миллиардах! — кипела дочь. — Скоро девять будет!

— Не кричи, пожалуйста, — голос Светы задрожал. — Вопрос снят. Машину бери!

— Хорошо. Спасибо, мам! Ты, правда, очень выручишь!

— Лена как себя чувствует?

— Отлично! Блюет по расписанию.

— Но ты все же напиши деду. Хотя бы «как здоровье»? Все, не рычи! Пока!

Поторопилась отключиться и тяжко, до всхлипа, вздохнула. У нее было ощущение, словно внутри, отрываясь, висела на последней нитке драгоценная пуговица.

 

Когда дочь родилась, Света как заведенная читала книжки по психологии не повторить ошибок родителей; все учесть; вовремя разорвать «психологическую пуповину»; вырастить свободного взрослого независимого человека. Ну вот, Наташка свободна. Почему же так больно?

О том, что девочки решили эмигрировать, она узнала прошлым летом.

— Я не собираюсь до старости врать, что мы сестры, — спокойно пожимала плечами дочь, обсуждая грядущую разлуку. — А ты будешь к нам приезжать! Мы ж на связи. Телефон, соцсети…

Света поддакивала, стараясь не плакать.

Поймала себя на том, что уже минут пять стоит в коридоре, глядя в одну точку, и грызет ноготь. «А потом удивляюсь, что лак не держится». Вздохнула и вернулась на кухню.

Папа сидел уже чуть успокоившись, но все еще надувшись — сложив горестной подковкой губы. Он мерил давление и демонстративно спокойно записывал цифры в старый блокнотик.

Света смотрела на его отекшие и растрескавшиеся от экземы пальцы. Раны были глубокими, не заживающими, в лохмотьях засохшего медицинского клея, которым приходилось скреплять края трещин. Когда-то Свету ужасно пугали эти раны, но потом она привыкла к ним, как к части папиной жизни. «Не переживай, мне не больно!» — утешал он.

Она обняла и поцеловала отца в седую, пахнущую жареной рыбой и лекарствами макушку.

— Не сердись, папуль, я тебя правда очень люблю. Давай политический торт есть, — Света грустно усмехнулась.

Отец кивнул, хотя и не расправил «подковку». Сейчас она нальет чай и наконец расскажет. Даже первую фразу продумала: «Пап, мне очень больно говорить, но дядя Саша…»

Света вытащила две чашки. Для папы его любимую, пузатую и тяжелую с зайцами на боку. У нее была отбита и приклеена ручка. Но папа любил именно ее, хотя на полке стояли несколько десятков целых, привезенных им из путешествий со всего мира. Теперь коллекция лишь постепенно убывала. Его, папина коллекция.

Когда только построили дом, Света купила новый сервиз, чистенькие кастрюльки, а все старое убрала в коробки. Хотела засунуть на чердак, но папа все вернул на места. «Видишь мятую кастрюлю? Мы с мамой в ней на Камчатке картошку на костре варили. Пили Гурджани и закусывали черемшой, которая росла прямо под ногами. Кстати, пробка, вбитая под ручку крышки, от той самой бутылки. Теперь уже и виноградников, из которых то вино было, нет».

У каждого свои мятые кастрюли. Света взяла под торт тарелку с медвежатами — в детстве она ела из нее кашу, раскапывая в первую очередь мордочки. Показала как-то Наташке, та отмахнулась.

— Не люблю с картинками!

Было обидно.

Села рядом с отцом, досчитала до десяти.

— Пап, мне…

— А кто звонил? — перебил отец.

Он всегда чувствовал внучку. Тянулся к ней хотя бы через это небрежное «кто звонил», хотя никогда не признал бы этого.

— Наташка… Тебе привет и поцелуи. Они едут на какую-то там тусу. Попросили машину, потому что Ленка совсем не ходячая из-за токсикоза. Будет у тебя скоро правнук!

— Не правнук все же, а ребенок Лены — подруги моей внучки, — напряженно улыбнулся отец.

— Пап, не начинай, мы же уже говорили. Это Наташина жизнь, ее решение, и если ты любишь…

— Безусловно, это ее жизнь, но от этого ребенок ее подруги не становится моим внуком. И у него есть мать и отец.

— У него нет отца, папа. У него две мамы.

— Детей без отца не бывает, как и двух мам. А то, что кто-то считает себя вправе лишить отца его статуса ради собственной прихоти…

— Пап, речь о твоей внучке. Она такая, какой родилась. Такой ее создал бог, если хочешь! И она делает свой выбор. А ребенок сделает свой, когда подрастет, потому что он будет свободен.

— Его уже лишили этого выбора. Ему навязали…

— Это тебе навязали! — не выдержала и снова вспыхнула Света. — Это ты был лишен выбора, потому что тебе с рождения объяснили, что такое хорошо, и что такое плохо. А однозначности нет!

— Есть заповеди божьи и долг перед человечеством. Если бы я в юности стал геем, ты бы не родилась.

— Ну, так это был твой выбор. А у них свой. И хорошо!

— Нет, плохо! Потому что у них есть только свое собственное «хочу» и никакого долга, потому человечество и вымрет рано или поздно.

— Пап, давай не решать за человечество, а то, что ты так относишься к выбору Наташи, ничего не меняет в мире, а ее обижает. Ты же видишь, что она не приезжает!

— А вот это действительно ее выбор! — вздрогнул отец, как от удара. — Но я давно смирился, что внучке я не нужен, не интересен и навязываться не собираюсь.

— Ты не «не навязываешься», ты ее упорно отталкиваешь, — грустно вздохнула Света и подумала: «А она — тебя».

 

Это был стотысячный, совершенно бессмысленный спор на эту тему, поэтому она осеклась и замолчала, твердо решив не продолжать ссору. Отец что-то еще говорил в запале, но Света отключилась и просто утешительно кивала в такт.

Молча отхлебывая чай, она украдкой разглядывала за отцовской спиной семейные фотографии. Некоторые — хорошего качества на фотобумаге, некоторые просто распечатанные на принтере, в рамках и без. Стихийно созданные «фотообои» жизни семьи. Самыми крупными, чтобы все лица помещались, были фото с когда-то шумных семейных праздников. Одна из них, новогодняя, висела прямо перед Светой: праздничный стол, под потолком гирлянды, которые они с Леной и Наташкой рисовали сами. На окнах бумажные снежинки; елка с кучей подарков. На переднем плане Наташка в костюме чеширского кота, восторженно что-то вопящая; позади нее настороженная улыбка Ленки; нарядная мама, глядящая в камеру весело и вызовом — еще живая; папа в костюме огромного розового зайца; и толпа друзей.

А потом начался ковид. «Слава богу», — часто добавляла про себя Света. Благодаря карантину можно было не объяснять, почему повзрослевшая внучка не приезжает на дачу. Потом война  —  уехала за границу половина друзей. Потом мобилизация — уехала вторая. Потом умерла мама. Тишина в доме стала нормой. Жалея друг друга, они с отцом не обсуждали это. Но каждый чувствовал, что прямо сейчас с беззвучным стоном издыхает невидимый громадный зверь, частью которого были и эти семейные фото.

Света нащупала на столе и утешительно сжала папину шершавую от клея руку.

— Пап, знаешь… Через месяц девочки едут в Канаду, — вообще-то она готовилась сказать наконец про дядю Сашу, но словно выронила эту новость от усталости, и по щекам тут же скатились давно заждавшиеся слезы.

— Значит, насовсем! — бодро подытожил отец.

Лицо его не поменялось, но руки и голова затряслись, и сразу стало видно, какой он старенький. У Светы заныло сердце.

— Ну что ж, значит, будет моя могила одинокой. Меня наказали! Правнуков своих я не увижу, они и знать обо мне не будут!

— Да что ж такое-то, а… — Света сжала руками голову. — Папочка, родной, при чем тут ты? Дети выбирают свою жизнь и хотят растить своих детей, а не твоих правнуков. Понимаешь? Они ничего твоего не отнимают, они просто не хотят отдавать своего. Давай просто отпустим их.

— Конечно! Вы сильные! Правильно, старики — балласт, их нужно сбрасывать. Своя жизнь, свой выбор, свои интересы. Только там, где на первом месте личные интересы, семьи нет и не может быть! Понимаешь? Я зря жил!

Голос отца срывался, руки тряслись, и было непонятно, злится он или собирается заплакать.

— Пап, кто «вы»? Я же с тобой, — Света вдруг начала заикаться и почувствовала себя очень маленькой, совсем беспомощной.

— Уезжайте все! — крикнул отец, поднявшись и воинственно вперив в столешницу израненные пальцы. — И ты! Прямо сейчас! И можешь не возвращаться!

Света вскочила, громыхнув стулом и рванулась из комнаты.

— И в пятницу не приезжай! — рычал вдогонку отец. — На юбилей училища я не еду. Мне там больше делать нечего!

— Почему? — Света замерла у дверей.

Вместо ответа он вдруг мягко осел на стул и несколько раз по-рыбьи зевнул, не вдыхая и не выдыхая воздух. Лицо резко стало серым.

— Папа… Папочка, что? Тебе плохо! Пап, сиди… Я сейчас!

Она опрометью рванулась к полкам, что-то опрокидывая и рассыпая, отрыла пузырек с лекарством. Медленная строчка капель — в рюмку.

— Пап, «скорую»?

Его ледяная рука, тонкокожее, покрытое рябью седой щетины горло с судорожно ныряющим поплавком кадыка. Закашлялся.

— Еще воды? Может, ляжешь?

Пульсирующие в ямках ключиц вены, закрытые глаза в слюдяных от слез морщинках.

— Нет… Не надо. Отпустило. Дай таблетницу.

Света подала косметичку с улыбающейся стюардессой на боку. Когда-то в этой сумочке отцу в самолете выдали одноразовый набор путешественника: зубная щетка, тапки, расческа. Теперь она была наполнена блистерами с таблетками всех видов и расцветок. Папа вытряхнул все на скатерть. Пара таблеток упала на пол и закатилась под стол. Света полезла доставать, ударилась затылком о столешницу и тут же почувствовала утешительное прикосновение папиной руки.

— Ну что же ты, Светлячок! Аккуратнее.

Замерла на мгновение, чтобы продлить момент узнавания. Она смотрит на папу снизу — вверх, он большой, а она маленькая, он жалеет ее и защищает. Это было так давно. Аккуратно сняла его руку, поцеловала и, сев рядом на стул, сжала запястье. Под пальцами словно забилась придушенная бабочка — «юный барабанщик» бил дробь.

— Папочка, может, все же врача?

— Нет, солнышко, не нужно, не хочу, — он жевал таблетки, морщился, но потихоньку розовел. — Знаешь… Сегодня ночью Саша умер. Я не хотел тебе говорить. Так что ты в пятницу действительно, не мотайся лишний раз. Я на юбилей не поеду.

Уголки Светкиного рта словно в судороге поползли вниз, и она, уткнувшись носом в клеевую чешую папиной ладони, громко, с облегчением разрыдалась.

 

Спустя полчаса, прибравшись и помыв посуду, Света зашла его проведать. Тихо горела лампадка. Прогибались под тяжестью пыльных книг самодельные полки и клубились на фоне окна заросли маминых комнатных цветов-переростков. Света поправила сползающее одеяло, папа что-то пробурчал. Он дремал. Дышал ровно, по-детски положив обе руки под щеку.

Села с краю, коснулась ног — теплые. Значит, приступ, слава богу, закончился. У дивана валялись такие же дырявые как майка носки. Стопки новых, с бирочками лежали на полке нетронутые. Обреченно вздохнула и, тихонько гладя одеяло, стала напевать колыбельную, которую когда-то папа пел ей самой, а она потом — Наташке. Тихая строгая песенка отлично подходила под укачивание, хотя и была по сути маршем. Папа любил оригинальничать. Как-то написал ей стихотворение:

«Я тебя укачивал под марши, и ты засыпала, как положено, а теперь хотел бы петь про зайчиков, про луну и звезды — не тревожное…»

Шепча его одними губами, Света шмыгнула носом и улыбнулась сквозь соленую пелену мультяшным лучам вокруг лампады.

«… чтоб ушло все жесткое и колкое, все, что душу щиплет, ранит, точит. Засыпай спокойно, мой ребеночек, Светлячок, спокойной тихой ночи».

Она вдруг поняла, что никогда не сможет выбросить его треснувшие чашки и мятую кастрюлю.

— Пап, а пап… Наверное, я не очень хороший друг, мы вечно ссоримся, а иногда ты меня откровенно бесишь. Но единственное, чего тебе точно не стоит бояться — это одиночества. Слышишь?

Папа не отвечал. Он спокойно спал, заткнув уши берушами и слушая только барабанщика в своем сердце.

Ночью сильно подморозило. Света вышла на крыльцо покурить и обомлела — на пруду цвели лилии! Прямо в тапках, забыв про очки и щурясь, она по-крабьи спустилась с обледеневшего крыльца и, растопырив руки, чтобы не упасть, прокралась по хрустящей траве в сумрак — по направлению к чуду, прежде чем поняла, что это просто первый снег, упавший на мерзлые листья и один в один заменивший собой белые соцветья. Но те несколько мгновений посреди наступившей зимы цвело лето.