РОССИЙСКИЙ
АНТИВОЕННЫЙ ЖУРНАЛ
здесь только литература

От автора.
 

На самом деле все это безобразие долго пылилось в неопределенности: Франсуа Вийон, он же Франсуа де Лож либо де Монкорбье — прекрасный объект для поговорить о современности эзоповым языком. Слишком много параллелей, и вообще странно, что последний литературный Лобачевский, коему не составило труда все эти параллели завязать в клубок и представить в виде завершенного памфлета, жил более века назад. Собственно, он и сам был неким Вийоном своего времени, звали его Роберт Льюис Стивенсон. Представляется, что памфлеты после этого времени не требовались, а то непременно этот исключительно симпатичный автору персонаж подвергся бы всевозможным культурно-историческим вивисекциям в пользу той или иной политической концепции. Следует, впрочем, отметить, что к этой фигуре обращалось в своих текстах довольно большое количество людей как до, так и после Стивенсона, но за редчайшим исключением каждый из них ставил перед собой исключительно благородные, хотя по сути прагматические цели, не выходя за рамки поэтического либо исторического исследования. Обойдемся без имен, ибо культурные люди мгновенно назовут с десяток по памяти, а те, для кого Франсуа Вийон лишь набор букв, читать мои опусы просто не станут. 
Не станут читать мои опусы также те, кто подвержен мании так называемой исторической «чистоты». Их утверждения о том, что история не имеет сослагательного наклонения, верны лишь отчасти, хотя, что греха таить, не верны вовсе. Никакого иного наклонения кроме сослагательного история не имеет. Причем, как мы наблюдаем сейчас, даже в пределах крошечных — в пределах человеческой жизни.
Но возможно кто-нибудь всё же прочтет. Понятно, что ее никто никогда не поставит, именно поэтому она сразу у меня обозначена как пьеса для домашнего чтения. Но можно было бы облечь все это и в более удобоваримую форму, не правда ли? Например, в форму, скажем, повести. Конечно. И это в первоочередных планах, и я надеюсь эту повесть все же сделать. И может быть это даже будет роман. Но не исключаю, что не будет ничего…
А пьеса написана. Родилась пьесой, сделана пьесой и ничем иным пока не видится. Ну что, приступим?

Кирилл ПАВЛОВСКИЙ

Молитва Франсуа Вийона

Действующие лица:

Автор
Затворник – друг автора, киносценарист 
Франсуа Вийон
Ги Табари
Жиль, надзиратель городской тюрьмы в Мене
Шарль Орлеанский
Югетта дю Амель
Филипп Сермуаз 
Изабелла
Пти-Жан
Колен де Кейо

Действие первое
Сцена визуально  разбита на  части — трактир, сад, каменная клетка, колодец, он же купальня в аббатстве. На авансцене стол и скамья. В левом углу большой экран, на котором высвечивается место действия и время. Крайний правый и крайний левый углы авансцены выделены под места действия Автора и Затворника.

Сцена первая
На авансцене Автор и Затворник. Автор — в левом углу, Затворник — в правом. Они разговаривают. Порой как собеседники. Порой это может быть монолог, порой общаются в сети. Конечно же, никто не запретит каждому из них валяться на диване, вскакивать, стоять, бродить, готовить еду, смотреть на закат… То есть делать все то, что мы обычно и делаем, когда бываем одни. И говорят они так, как обычно разговаривают сами с собой или с кем-то очень близким. В прошлом и позапрошлом веках в ходу было понятие конфидент, доверенное лицо. Человек, которому говоришь вообще все. Таковы они друг с другом. 
Затворник: (читает книгу): 
У Фунта была одна особенность: своё отношение к жизни он выказывал криками по ночам. В детстве мать клала его на ночь рядом с собой, но страхи не уходили, и он по ночам бился в криках, как в падучей. Утром он сам не мог вспомнить, что ему снилось. Говорили, что это шло от рождения. Ещё о какой-то мете. Но Фунт не знал, что это такое — мета. А мать молчала. Длилось это почти до самой армии. А потом, как-то разом, отпустило.  И снова возвратилось уже в колонии, где он отбывал срок за кражу. А, может быть, тогда в нём говорило предчувствие? 
Жена Фунта, понёсшая от него, разведясь с Фунтом заочно, не пожелала иметь ребёнка. Сначала она пила ядовитые отвары, которые заваривала из чемеричного семени. А когда это не помогло,  наняла отставную фельдшерицу, которая спицей выскоблила из неё плод. Фельдшерица на те деньги пила несколько дней, а жена Фунта, получив заражение крови, дотлела без звука в полупустой своей комнатёнке, и, умирая на руках у сестры, сказала, тускнея глазами: «легчает». 
Про смерть жены Фунту не сообщили. Освободившись, он думал, как теперь все будет. А вернувшись и узнав про свою беду, долго сидел под чужой теперь дверью, искал вокруг запахи былой жизни, находил, пил водку,  тряс головой, потом принёс из сарая лом и разбил кухонный стол, который новые жильцы выбросили в коридор за ненадобностью. Утром, проснувшись среди обломков и терзая болящий мозг, Фунт долго думал, как жить дальше. Ответа не было. И Фунт ушёл в теплотрассу.
Автор: Привет! Что это?
Затворник: Имею странное свойство перечитывать книжки. Рассказ Андрея Есаулова. Раньше как-то упустил. А сейчас прямо заходит. 
Автор: И Фунт ушел в теплотрассу… Про бомжей? Актуально?
Затворник: Про жизнь. Про жизнь всегда актуально.
Автор (задумчиво): И Фунт ушел в теплотрассу… Про жизнь. Однако. Ну пусть. Может это не про нашу жизнь? А, понял… Ты все ищешь аналогии.
Затворник: Не бери в голову. Ну, что хотел мне сказать?
Автор: Как настроение не спрашиваю. А так-то с днюхой тебя. Здоровья, удачи, творческих успехов! 
Затворник: Спасибо.
Автор: Да ладно, все равно же рад, что я объявился? Ну, колись, как дела? Я что-то не часто в последнее время тебя тревожу, извини. Где ты есть, я думал ты в психушке.
Затворник: Как дела и чем жила? Да так вот. Годик был не самый лучший. Не знаю, было ли кому хорошо. Болел почти всё время, много лежал и мало ходил. Лечился самостоятельно. Пару недель как чувствую себя входящим в норму. Сила и энергия прибавляются. Интерес ко всему, что вовне, возвращается. Набираю вес. И я не в психушке. А ты?
Автор: Да ладно, ну ты че, извини! Типа шутка же… А ко мне тут в Москву Алекс приезжал, потрещали славно, выпили как водится.
Затворник: После этого он и слег с холерой. Или как там это у вас называется? Уверял, правда, что подхватил оную не в качестве наказания божьего, а исключительно от бесовского напитка, коим ты его и напоил.
Автор: Вот же змей… Хороший на самом деле коньяк. Я такой Леньке по возможности привожу, было дело он им Яркевича с Лесиным поил, те хвалили. Да и Алекс ни разу не поморщился. Одна у меня еще лежит здесь. Думаю, может до тебя в твой медвежий угол добегу на обратном пути. 
Затворник: Давай, тогда буду ждать, ты же у меня больше года не был. А так все в порядке. Варю кашу, грешневую. Жду, чего сегодня Путин скажет. Хотя, чего он скажет? А кроме пьянки с Алексом что у тебя нового?
Автор: У меня зима. Помнишь? Мело, мело по всей земле во все пределы. Свеча горела на столе, свеча горела. 
Затворник: Люблю Пастернака. Автор, пиши ишшо.
Автор: Да пожалуйста. Мерцая желтым язычком, свеча все больше оплывает. Вот так и мы с тобой живем: душа горит и тело тает.
Затворник: Не путай. Это Тарковский. Ну-ка, дай угадаю. Как говорил великий философ Вини-Пух: «Это «ж-ж-ж» неспроста»?
Автор: Неспроста. Между делом начал писать пьесу о Вийоне… Вот. Распирает. Помнишь? Я, Франсуа, чему не рад, увы, ждет смерть злодея. И сколько весит этот зад узнает скоро шея.
Затворник: А-а-а. Помню. И что, думаешь актуально?
Автор: Опять это странное слово. Черт его знает. Пишу. Забавный пассажир был. 
Затворник: Ну да. Помнится, пятнадцатый век. Шалопай, убийца, ловелас, разбойник. С чего вдруг интерес к подобной персоне? Темы закончились? Или как у всех — от безысходности?
Автор: Не скажи…  Черт, ну какая безысходность? Возьмем к примеру Шукшина. Живет, все ништяк, кино, рассказы, все дела, жизнь удалась. И вдруг «Я пришел дать вам волю». Где он и где Разин? Так вот, ответь мне — зачем это ему? 
Затворник: Там интерес корневой был. Предки шукшинские из Самарской губернии родом, что по линии отца, что по линии Марии Сергеевны. Оба пращура еще в девятнадцатом веке в Сростки переселились. Тут на Алтае много казачков то ли засланных, то ли высланных. За волей шли. Общая у них цель со Стенькой была — воля. Самая русская тема. А твой-то — француз. 
Автор: Хорошо, допустим. А Панфилов про Жанну? Глеб Анатольевич по твоей милости не француз случаем? Тоже корневое? 
Затворник: Глеб Анатольевич — русский. И кино у него русское. И, как ни странно, тоже про волю. А поскольку снято на импортном материале, то интерпретируем на их манер — про свободу. Про наше русское понимание свободы. Как там было у Бородина? О, дайте, дайте мне свободу, я свой позор сумею искупить. Спасу я честь свою и славу, я Русь от недруга спасу!? Это ты, значит, свободы возжаждал?
Автор (смиренно): Не хочу смиряться.
Затворник: Было бы с чем. Я вот не хочу смиряться с тем, что приходится в уборную ходить на улицу. У нас тут сейчас по ночам очень зябко. А потом говорю себе: смирись, гордый человек и иду. Иду, аки тунгус какой… 
Автор: Не, у меня другое. Я же не князь Игорь, я к теплому сортиру приучен, к полному холодильнику…
Затворник: Вот и пиши об этом. Этак экзистенциальненько. С налетом малохольной грусти. А я потом почитаю. Дашь? А то — свобода, свобода. Куда тебе… Как, кстати, твои театральные дела? Что-нибудь куда-нибудь взяли? 
Автор: Смеешься. Как всегда в стол. Точно выходит: Вийон от безысходности.
Затворник: Я вспомнил, ты же мне рассказывал… Ты с детства этим французом заболел, еще с Окуджавы. От жажды умираю над ручьем. Как это у вас умников называется — когнитивный диссонанс? Слушай, а может это обычная шизофрения?
 
Сцена вторая
В левом углу большой экран, на котором высвечивается место действия и время. Сейчас на экране появляется надпись — лето 1452 года. Париж. На сцену выходит Ги Табари — высокий молодой человек
Ги Табари (кричит): Франсуа! Мсье Франсуа де Монкорбье! Эй, засоня! Сколько можно ждать? 
(Появляется Франсуа Вийон — юноша на вид лет двадцати. Одет в стандартную одежду своего времени — короткие штаны, белая рубашка-апаш)
Ги Табари: Ну, ты и силен дрыхнуть, мой друг! Нас давно ждут. Ты что, не выспался? Уже восемь…
Франсуа (зевая):  Я не помню. Я, кажется, не ложился. А ты?
Ги Табари:  Я точно нет.
Франсуа: Значит — надо пойти выпить. Лучший способ победить сон.
Ги Табари: Ты что, забыл? Нам пора на Гревскую площадь. Не ты ли вчера договорился о продаже каким-то нормандцем пяти штук отличного английского сукна своему знакомому портному? Теперь сделка без тебя не состоится. У тебя что, все карманы забиты золотыми экю? Ты можешь позволить себе с утра не работать, а пить вино? Давай, перестань изображать из себя богача.
Франсуа: Да разве это работа? Я — магистр искусствоведения — занимаюсь посредническими операциями по продаже ткани… Велика честь!
Ги Табари: Мэтр Франсуа, очнитесь! Давно ли вы получили свою степень, чтобы так ей кичиться?
Франсуа: Уже прошла целая вечность. Или даже больше.
Ги Табари: Дней пять. Денег в кармане — кот наплакал.
Франсуа: Вот уж точно. Моя любезная Катрин обобрала меня вчера подчистую.
Ги Табари: Твоя госпожа де Воссель — неудачный выбор, скажу я тебе. Как друг. Хочешь знать мое мнение, чем все закончится?
Франсуа (лениво): Да на что мне знать твое мнение? Я, слава всевышнему, имею собственное. 
Ги Табари: Неудачный выбор, с какой стороны ни посмотреть. Конечно, о женитьбе нам задумываться рановато, да и не с нашими капиталами, но твоя шлюшка — очень уж плохой для тебя вариант.
Франсуа: Шлюшка? Вовсе нет. Она обычная девушка, в меру практичная, в меру самостоятельная. Возможно, это я плохой вариант для моей Катрин.
Ги Табари: Да уж — не лучший. Неглуп, образован, нерешителен и начисто лишен самомнения. Отличный союз розы и лилии.
Франсуа: Вчера она сказала: «Франсуа, а почему ты всегда приходишь без цветов? Ты же знаешь, котенок, что я очень люблю розы. Большие красные розы. Именно такие растут в саду твоего знакомого барона д`Эстутвиля».
Ги Табари: Она что, бывала в гостях у парижского прево?
Франсуа:  Да, приходилось. Надеюсь, не по прихоти Робера. В противном случае мне придется его убить.
Ги Табари: Кого ты можешь убить, Франсуа? Разве что муху, сидящую на твоем носу? Да и то вряд ли.  Кстати, говорят, ты заложил свой кинжал. Когда собираешься его выкупать?
Франсуа:  Когда появятся деньги. Мне он не нужен (смеется) Я — миролюбив. В своем квартале меня никто не тронет. В чужом я держу ухо востро и нос по ветру. 
Ги Табари: Да, сейчас в Париже почти спокойно. Но ты все-таки найди деньги, Франсуа. С оружием чувствуешь себя как-то уверенней.
Франсуа:  Мое оружие, милый Ги, острое слово. И быстрые ноги. А еще я люблю хорошую компанию, и не люблю одиночества. 
Ги Табари (издеваясь):  А больше всего ты не любишь работать. Воистину, какое страшное слово.
Франсуа: Ну почему? Допустим, налить в плошку чернил, опустить в них гусиное перо, и быстро набросать на бумаге: «Я, Франсуа, родом из Парижа».
Ги Табари (заинтересованно): А дальше?
Франсуа:  Пока не знаю. Пока только так. А о чем писать? Я — Франсуа, родом из Парижа. Когда мне было семь лет, умер от чумы мой отец. А я выжил. Не загнулся в четырнадцать, когда была еще одна эпидемия. Ты помнишь, трупы везли на подводах, я бегал смотреть. Детские трупики (сделал страшное лицо) и воняют! (засмеялся) Матушка хотела вывезти меня из Парижа куда-нибудь подальше. Например, к дяде в Орлеан. Вийон не разрешил. Он сказал: «Ничего не случится, я договорился». Ты представляешь, он напрямую договаривается с Господом! (смеется) Он говорит ему: «Иисус — не вздумай, не трогай этого сорванца. Этот мальчишка еще нужен мне. Кто будет носить воду, топить печь, успокаивать и смешить меня, когда приходит ночь и за окном являются кошмары. Ты, что ли?»
Ги Табари: Ну, ты шутишь…
Франсуа: Ничуть. Подумай, откуда во мне этот необузданный оптимизм? От моего приемного отца. Да и что в этом такого — на равных поговорить с создателем? Ведь мы же созданы по образу его и подобию. Плоть от плоти, кровь от крови…
Ги Табари: А никто до меня не слышал, как ты богохульствуешь?
Франсуа:  Да, вот ты оказывается, какой друг, Ги Табари! Ты готов сдать меня при первой же возможности! Подумай сам  — разве это богохульство? Разве я не откупаюсь ежедневно за свои выходки? Вот скажи — сколько раз надо произнести молитву во имя Господа, чтобы спокойно говорить то же, что я сейчас?
Ги Табари: То, что ты сейчас вздумал говорить, вообще нельзя произносить вслух!
Франсуа: Ага, можно богохульствовать только мысленно! Что я сейчас подумал, ну, отвечай!
Ги Табари: Откуда же мне знать?
Франсуа: Я сейчас подумал — ну и дурак же мой близкий друг — Ги Табари! Как можно верить тому, что говорит Франсуа Монкорбье? Разве за всю жизнь он сказал хоть одно слово правды? Я пошутил, Ги! Я коленопреклоненно прошу прощения у тебя за то, что ты такой идиот! Богохульство! Да всех денег, которые собирает в виде ежегодных налогов герцог Бургундский Филипп не хватит, чтобы купить мое восхищение этим человеком — моим приемным отцом. Он мудр, как сам Вельзевул, кроток, как полевая мышь и религиозен, как ангел небесный. С Господом на ты! Сам подумай — что ты сказал! Он зажигает свечу, подстилает бархатную подушечку, задергивает занавески, выгоняет всех из комнаты и молится, истово молится по целому часу! По целому часу, Ги Табари! У него нет грехов, но он вымаливает прощение за всех, кто рядом с ним. За мою матушку, потому что она неграмотна, проста и тихо любит своего единственного сына! За меня, шалопая и сорванца, не раз битого за свои слова, произнесенные в полемике, но слишком острые, чтобы становиться доказательствами! За тебя, Ги Табари, потому что ты — мой друг, а значит такой же гуляка и бездельник, как и я. Он молится за убийц, которых вешают по приказу парижского суда и за простофиль, у которых вытаскивают последние деньги на площади, когда те наблюдают за казнью… Пойдем работать, дорогой Ги! И если я еще раз услышу, что ты называешь мою Катрин шлюхой, я не буду выкупать свой кинжал, а прикончу тебя просто — вот хоть камнем, лежащим на дороге. Понял ли ты меня, мой друг Ги Табари?
Ги Табари: Вийон! Эй, очнись. Не слишком ли ты разбуянился? Если ты не хочешь, я без всяких угроз с твоей стороны перестану звать ее шлюхой (явно иронизируя) Я буду звать ее красавица Воссель! Девушка моего Франсуа! Цветок любви! Мечта поэта!
Франсуа: О! Да ты совсем расшалился, мой друг! Нельзя быть таким несерьезным! Всё же мы живем в столице французского королевства, нужно быть сдержаннее! Да, мой друг, нужно быть сдержаннее…
(Уходят)

Сцена третья
(Авансцена)
Автор: Зима навалилась как-то сразу, без прелюдий, с морозами и снегами. За метелями и ветрами с севера потекли из долины туманы. В сумерках из степи набегали волки, и подолгу выли из темноты, вглядываясь в огни окраинных домов.
Живя в теплотрассе, Фунт проживал заработанные в колонии деньги, питаясь чем придётся. Иногда по ночам он просыпался от собственного крика, пугаясь темноты и ночных в темноте шорохов. Долго тогда ломал спички, а прикурив разговаривал с самим собой. «Машка,  — говорил он, неслышимый никем,  — зачем ты так? Меня б тебе дождаться. Слышишь? Ты же разом три жизни угробила».  Жена не слышала, или молчала, всё ещё не в силах простить Фунту загубленной своей жизни. А Фунт уже думал, что по первой оттепели надо будет сходить на могилу, поглядеть на крест. Ещё думалось Фунту, что на три смерти одной могилы мало. Но останки ребёнка сгорели в печи, а пепел ещё по весне, наверное, разрыли за сараем соседские куры.
Днями Фунт сидел в теплотрассе, а вечером ходил в магазин. Брал хлеб, папиросы, ещё что-нибудь и долго потом бродил под тусклыми фонарями; смотрел вокруг.
Под вечер с севера ощущалась потяга. Туман густел и становился почти непроглядным; в тумане глохли и без того тусклые фонари, улицы пустели, и всё чаще в избах загорался свет. Фунт глядел в чужие окна, пытаясь разглядеть за ними чужую жизнь. И словно бы примеривался к ней со стороны.
(помолчал)
Эй, где ты там? Я все понял. Ты опять в меланхолии. Такая безнадега этот Фунт! Жизнь не настолько гнусна, поверь! Откуда ты выкопал этого Есаулова? Что за манера портить людям праздник? Я с утра сегодня читаю. Помню, в октябре как-то очень долго нам не подключали отопление. Было такое же отупение в мозгах и членах. Могут ведь люди передать тоску неизъяснимую... Мне бы так научиться! Кстати, с наступившим на тебя новым две тысячи двадцать первым годом! Поздравляю!
Затворник (почти мгновенно, практически не давая закончить фразу): Вообще-то не с чем. Минувший год был по сути гондоном, и не тебе со мной спорить. Я, конечно, спрятался от мира и пережил всю эту вселенскую хворь, но она, помяни мое слово, еще достанет все человечество. Ты опять завис в Москве, как я понимаю? Из-за ковида? Не выпускают?
Автор: Не, ну ты совсем не в теме. Уже кое-что можно. Собираюсь снова возвращаться. Границы приоткрыли. Дочь совершила акт возмездия: торжественно сожгла на даче чучело крысы, произнесла заклинание, чтобы та ушла и не возвращалась. А я тут отыскал в интернете предсказание на год минувший. Вот послушай, как тебе? 2020 год Крысы обещает стать гораздо более успешным, нежели уходящий год Свиньи или предыдущий год Собаки — уменьшится количество войн, природных и техногенных катастроф. Ум и рассудительность Крысы позволит использовать больше дипломатии для решения возникающих и текущих конфликтов…
Затворник: Всё врут календари… А вообще как на всё это дело посмотреть. Войны ведь и вправду не было.
Автор: Ну не смеши, какая война… В нашем-то просвещенном веке… Алекс, кстати, об этом кино снял. Видел? По-моему, он твердо уверен, что у искусства есть какое-то предназначение. Высокое и благородное. Что пипл можно воспитать, убедить,  предостеречь. Он об этом вслух не распространяется, но твердо ведет свою линию. Он и роман свой закончить никак не может, потому что посыл изначально ложный. Ну придет новый Христос, и что? Чем он будет отличаться от старого? Думает одно, проповедует другое, делает третье. У нас, если по такому принципу, то каждый второй есмь Христос. Что замолк? 
Затворник: Слушай, сам ешь свою кашу, которая в твоей голове. А я пошёл чистить снег. Надо работать. Зима, лучшее время для работы, а у меня опять конь не валялся.
Автор: Подожди со своим снегом. Вот скажи, что мы можем сделать? Ты вот чем занят, к примеру? Как тебе там?  
Затворник: Меня тут Алекс сегодня поздравлял, так тоже: дескать, бирюком живешь? Свалил в деревню, в глушь, в Саратов, ушел от друзей, от цивилизации к печке и огороду, к природе и корням. Рассказывай, говорит, смысл-то был? На что живешь, скажи? Может тебе денег прислать? Снова в охрану не тянет?
Автор: А ты?
Затворник (грустно улыбается): Ну что я… Пока терпит, не совсем в ноль прожился. Я очень скромно живу, ты же знаешь. Месяца через два начну подыскивать источник постоянного дохода. Может, все же с кино что-нибудь выгорит. А можно в литрабы. Если уж совсем к краю приближусь, тогда может быть и попрошу в долг, но и это вряд ли. Обычно я вовремя врубаю форсаж. Кстати, по твоему Вийону. Он очень кинабелен. Займись ты им в этом направлении. Не хочешь переделывать пьесу по фактуре, перелопать под кино, желательно адаптировав под российскую почву. Только про Христа мне больше не ври, хорошо?
Автор: Ага, понял, почему тебе Фунт зашел. Ладно, вы там держитесь, как говаривал предыдущий гарант.

Сцена четвертая
На экране: «Герцогство Шарля Орлеанского, сад недалеко от замка Блуа. Весна 1457 года»
Шарль Орлеанский: Господа, сегодня я намерен прогуляться к колодцу. Сопровождать меня будет вот этот господин. Вчера я запомнил, как его зовут. Мэтр Франсуа Вийон! Я не ошибся?
Франсуа: Ваша память, господин герцог! Я знавал людей гораздо моложе вас, они не помнили имени своей матушки… Я преклоняюсь!
Шарль Орлеанский: Я хочу говорить с вами… Вы готовы, Вийон?
Франсуа: Мэтр Вийон, с вашего позволения, господин герцог. Я выпускник университета. Факультет искусствоведения. 
Шарль Орлеанский (разочарованно): Ну, мы университетов не кончали…
Франсуа (быстро): Я не смел вам дерзить! Я всего лишь хотел сказать, что если могу быть вам полезен, монсеньор…
Шарль Орлеанский: Не бойтесь меня, мой друг (рисуясь) Ну почему меня все боятся? Разве я такой уж грозный? Пойдемте же, Вийон. Итак, говорите, мэтр искусствоведения, зачем вы явились к моему двору?
Франсуа: Я надеялся быть замеченным, монсеньор.
Шарль Орлеанский: Вы? А почему мне следует вас выделить и приблизить? Ведь именно этого вы хотите?
Франсуа: Конечно хочу, монсеньор!
Шарль Орлеанский: Тогда не следует быть столь агрессивным. Правила этикета требуют, чтобы вы поднимались по лестнице постепенно, медленно осваивая каждую новую ступеньку. А вы, похоже, стремитесь взлететь по ней одним прыжком. 
Франсуа: Одним грациозным прыжком, монсеньор! Вот в чем разница. Собака, даже очень сильно захотев, не сможет влезть на ветку дерева, куда пантера взлетает с легкостью…
Шарль Орлеанский (трепля за холку любимого пса): Предупреждаю, я не люблю кошек, особенно диких.  Говорю это вам, потому что вы мне чем-то глубоко симпатичны. Правда, пока не могу понять — чем же. 
Франсуа попытался сделать то же самое, пес огрызнулся, показав зубы. Вийон отдернул руку.
Франсуа: Может тем, что хотел бы стать ручным? Со мной можно будет играть, когда вам грустно, а когда весело, меня можно будет потрепать по холке, а я не посмею укусить. 
Шарль Орлеанский: Как вы самоуверенны, господин Вийон! Я не дрессировщик, мне может надоесть ручной зверек, предупреждаю вас. Но ныне мне с вами забавно (неожиданно) Господа, я буду играть в шахматы! (отпуская Франсуа) Вийон, не исчезайте совсем, вечером я объявляю поэтический конкурс. Вам приходилось когда-нибудь сочинять стихи?
Франсуа (уверенно): Только завещание, монсеньор.
Шарль Орлеанский: Будет весело… Так вот, господин леопард, будьте неподалеку. (свите) Где мои шахматы?

Сцена пятая
(Авансцена)
Затворник: Иногда в теплотрассу спускался слесарь. Слесарь крутил вентили, бормотал что-то едва слышное себе под нос, потом присаживался на край Фунтовых нар и долго курил, не говоря ни слова. Слесарь знал про Фунта всё или почти всё. Ещё он знал, что любое сочувственное слово для того пусто, но и молчать всё время не мог. «Не сыровато?» — спрашивал всегда одно и то же.  «Когда как», — говорил Фунт. Слесарь качал головой и гасил окурок.  «Может, дерюгу какую принести?» — справлялся, уже наполовину выбравшись наружу. «У меня есть», — Фунт дотрагивался до подстилки.  И слесарь, кивнув, уходил.
Слесарь уходил. Смолкал звук его шагов по утоптанному снегу. Фунт смотрел на сочившийся сквозь отверстие люка свет утра, и мысль о том, что новый день, который надо будет как-то коротать, только начинается, навевала тоску.  «Машка», — говорил он тогда, дотрагиваясь до подбородка. И, не находя в себе вопросов к умершей жене, замолкал на весь день.
Так прошла почти вся зима. В феврале задул северяк,  ветер пригнул к крышам печные дымы; с соседствующего с теплотрассой тополя камнем свалилась в сугроб окоченевшая галка. Фунт отогревал птицу на горячей трубе, разжимал галочий клюв, дул в глотку. В галочьей утробе гудело, как в полом сосуде. Фунт шарил пальцами в перьях, ища сердце, сердце молчало, зато на Фунтову ладонь из пуха сыпались микроскопические насекомые. Фунт сначала давил их ногтём, потом взял галку за скрюченную лапу и выбросил на улицу, в снег.
Морозы установились прочно, и казалось навсегда. В рабочих бараках беспрерывно почти топили печи, а днями по загаженным золою и разными отбросами улочкам ездил заводской грузовик, гружённый углем, с двумя пьяными мужиками в кабине. Грузовик останавливался у кондеев, где жили одинокие пенсионеры, мужики торкались в двери, проверяя, есть ли кто живой, потом таскали уголь в бумажных кулях и, поглядывая по сторонам, выпрашивали на водку. «Забота, — говорили они при этом. — Завод печётся». Фунт наблюдал за ними со стороны, идя в магазин или обратно. А раз даже крикнул: «А то вам за это деньги не платят!» Но мужики так свирепо покосились на него, что Фунт сник под их взглядами и поспешил свернуть в ближайший переулок.
(помолчав)
Безысходность. Почему она так завораживающа? Почему в ней столько смысла и столько правды? Эй, привет! Где ты там?
Автор: Февраль, достать чернил и плакать… Привет. Давно не толкался в твою дверь. Открывай, потолкуем о всяком-разном. 
Затворник: Получил ли ты от меня весточку в виде фото? Фото из сети, и все это мои фантазии, но если ты скинешь его себе на рабочий стол, сделаешь во весь экран типа фоном, тогда оно станет достаточно большим, дабы ты убедился: ты и Ленька — совпадение сто процентов. Алекс и Жан с натяжкой. Их я уже домыслил. Меня там не было, конечно, но теперь мне кажется, что я тоже был. Вроде как стоял за спиной фотографа. Так мне кажется. 
Автор: Я так и сделал, кстати. У меня есть два двойника. Там на фото — один из них. Второй живет в Англии, я его заимел в друзья на ФБ. Я же сделал еще больше — сходил на это место что на фото и долго-долго стоял, предаваясь бессмысленной ностальгии. А потом замерз и пошел по своим делам. Такое ощущение, что побывал на собственных похоронах. Что там с Алексом? Я уже не в Москве, дозвониться не могу. Уж не болен ли?
Затворник: С Алексом говорили совсем недавно. Минут пятнадцать. Да я тебе лучше его письмо перешлю…
Здравствуй, дорогой затворник! Я еще здоров относительно, но все мои мысли и силы сейчас с мамой, она уже три дня в нашей реанимации... Хронология такая: 10 января упала у наших московских друзей ночью, 12 января госпитализирована в Москве, 19 января ей сделали операцию, вставили штырь в бедро, 26 января я привез маму домой на спецмикроавтобусе, ибо находиться в гостях она уже больше не могла, будучи лежачей (подгузники, духота и запахи в тесной комнате, которую наши странные в этой ситуации родственники почти не проветривали), вечером 26-го мама сказала: «Какое счастье, что я уже дома!», чувствовала себя неплохо, хотя и могла лежать только на спине и левом боку, я был круглые сутки с ней, все шло к выздоровлению, но утром 29 января мама начала терять сознание, тяжело дышать, бормотала что-то слабеющими губами... Два раза вызывали скорую (первая приехала через пять часов после вызова, вторая быстрее), увезли в стационар с подозрением на инсульт, но это оказался не инсульт, а какая-то жуткая форма короновируса (легкие на 70 процентов не работали, она умирала, не хватало кислорода для работы мозга), который она подцепила в столичной больнице наверняка (там везде ковид, везде!), потому что и наши родственники пожилые тоже сейчас с ковидом, но куда в более легкой форме... Короче, увезли 29-го вечером на второй скорой прямиком в ковид-госпиталь, в реанимацию... Третьи сутки она там. Сегодня говорил с врачом по телефону: «Состояние стабильное, дышит кислородным аппаратом, ей не хуже, не лучше, в основном дремлет, но при помощи медсестер кушает почти самостоятельно...
Автор: О, господи… А ты как?
Затворник: Я-то… Пилот пытаюсь писать сериальный на историческую тему. Про молодую женщину-дворянку, жившую более ста лет назад. Дочь русского высокопоставленного разведчика, сама разведчица, была расстреляна в Иркутске в начале двадцатых. Всё это, конечно, мои фантазии. Но почему бы и нет? 
Автор:  Тебе не кажется странным, что сейчас все пишут про разведчиков? Про обычную жизнь не пишут совсем. 
Затворник: Мне не кажется это странным. Пишут про всё, снимают только про это.
Автор: А ты у нас конъюнктурщик?
Затворник: Черт возьми… Я нормальный. Просто мне это почему-то интересно. Давай о другом. Поскольку ты почти рядом, может приедешь? Летом буду ждать. Если соберёшься, заранее предупреди. Я поставлю кастрюлю браги и выгоню литр самогона. Домашнего виски. Получается вполне себе ароматная вещь. А если вдруг соберешься сейчас, то тоже буду ждать. Посидим рядком, поговорим ладком. У нас тут снега навалило под крышу, но дороги чистят, проедешь. Я тебе баньку организую настоящую, осенью достроил, красота, особенно сейчас. Я прорыл два тоннеля — один в дощатый домик с дыркой в полу, другой в дровяник. Будем сухое вино попивать, в баньке париться и о литературе разглагольствовать. Тебе же тут недалеко — три сотни верст. 
Автор: Заманчиво. Но не сейчас. Давай в апреле-мае. Кстати, рад, что ты не подался в литрабы. Скорее, я. Я тут редакторствую, но практически бесплатно, на голом энтузиазме. 
Затворник: Давай в апреле-мае. Я в литрабы тебе не советую, потому что ты по сути не литраб. Вот я бы мог, но не хочу, да и пишу медленно, очень медленно. Журналюгой бы, вот это пожалуй. Но это очень сомнительно, что найду. А ты тем более. У вас же там со свободой слова совсем худо. 
Автор: Как там говорил Вийон: «Я всеми принят, изгнан отовсюду?» Кстати, здесь что-то назревает. У Токаева реально терки с Нурсултаном. Все думали, что будет как в России, но Токаев выламывается из системы, он, по-моему, собирается воевать с елбасы. Только кто ж ему позволит? Тут весело, но я лишний на этом празднике жизни. Хорошо хоть пензия всегда в срок. 

Сцена шестая
На экране: «Герцогство Шарля Орлеанского, сад недалеко от замка Блуа. Весна 1457 года»
Франсуа: Герцог, вы немного грустны? Отчего? Ваша баллада, которую мы имели честь вчера слушать, просто изумительна! Она столь близка к идеалу, что не приемлет даже намека на возможные огрехи. Монсеньор,  в ритмическом построении этой баллады ощущается почерк гения, а метафоры, которыми она густо усыпана, словно бриллианты в диадеме украшают несомненное совершенство содержания, облеченное в столь изящную форму. 
Шарль Орлеанский: Неужели вы не заметили, что во второй строфе я позволил себе семантическую небрежность? Как же там у меня?  (явно любуясь собой) Таков мой в жизни путь неотвратимый, в добре и зле Фортуною хранимый… Неотвратимый — хранимый… Неплохо, но… (наставительно) Вийон, прежде чем расточать похвалу, даже и герцогу Орлеанскому, даже и лучшему поэту Франции, отметьте недостатки. Кто, как не собрат по вдохновению сможет помочь мне довести до совершенства мою поэзию? Уверяю вас, я благосклонно выслушаю здравую критику. А пока мне кажется, что со вчерашнего утра вы стали значительно большим придворным льстецом… господин неудавшийся леопард… Ну что ж, вы вняли моему совету… 
Франсуа:  Я — хороший ученик при мудром учителе. Но продолжайте же, господин герцог, прошу вас.
Шарль Орлеанский: Да-да…. Франсуа, вы просто обязаны были обратить мое внимание на некоторую искусственность этой внешне простой аллюзии и предложить некую поэтическую альтернативу. Ведь я заметил, как засмеялись ваши глаза в этом злосчастном месте. Увы, увы… 
Франсуа:  Монсеньор! Свет факела неверно отразился в моих зрачках, всегда смиренных, когда я слушаю вас! Что вы, я не смею предлагать! Конечно, я бы написал «таков мой в жизни путь необратимый»… Но ученик, разве он может критиковать учителя, даже из благих побуждений? 
Шарль Орлеанский: Как вы сказали? Необратимый? А ведь так гораздо лучше! Это дает столько неожиданных лексических сентенций! Просто восхитительно!
Франсуа  (счастливо зардевшись):  Спасибо, ваше высочество. Благодаря вам я порой ненадолго ощущаю себя творцом. Но упаси бог мне сравнивать! Вы просто волшебник ритма и рифмы.
Шарль Орлеанский: Ах вы притворщик! Не вы ли вчера ухитрились создать на пустом месте настоящий философский трактат, хотя требовалось сочинить всего лишь милый анекдотец. Как там у вас, ну-ка напомните… От жажды умираю на ручьем, дальше как?
Франсуа:  Смеюсь сквозь слезы и тружусь, играя. Куда бы ни пошел, везде мой дом, чужбина мне — страна моя родная. Монсеньор, я бы не стал преувеличивать мои дарования. Вы правы, я создал философский анекдотец, всего лишь…

Сцена седьмая
(Авансцена)
Затворник: Но прошёл и февраль, с оттепелью в последних днях и курным горизонтом. Отпуржил март, наметя вдоль заводского забора сугробы нового снега. В конце марта снег стал грязным, ноздреватым, сугробы просели, и по выбоинам, по канавам, по косогорам засочилась талая влага; сошла изморозь со стёкол, отвалились с карнизов сосульки.
В апреле краем города прошла необычайно ранняя гроза. Фунт наблюдал её со стороны. За большой рекой, над поймой, стеной стоял сильный дождь. Там часто загорались молнии, оттуда накатывался гул. Потом всё стихло, и ночью повторилось с другой стороны. Утром Фунт выбрался наружу. Захламленная речушка под яром взбухла, и слободские мальчишки сплавлялись по ней на уворованном где-то амбарном притворе. Ветры, дующие со всех сторон, пахли влагой недавнего дождя. И Фунт застыдился неизвестно чего и поспешил вернуться в колодец.
Так он провалялся  в беспрерывных снах весь апрель, изредка выбираясь под солнце, и наблюдая, как всё гуще произрастает из земли трава. По-над яром зацвёл неведомый колючий кустарник, под кустарником, в дровяном хламе, окотилась беспризорная кошка. Фунт кормил кошку наравне с собой, кошка поедала всё, что он приносил, но в руки не давалась. 
Однажды, слоняясь без дела, Фунт набрёл на барак, в котором когда-то жил. Фунт долго стоял посреди двора, глядел на два крайних окна, на которых висели чужие занавески, и не мог понять: в самом ли деле он там когда-то обитал, или это и не он был вовсе, а кто-то другой. За сараями Фунт нашёл то место, куда они с женой вываливали мусор. Верхний слой он сгрёб случайной жестянкой, потом снял куртку, опустился на колени и стал просеивать золу сквозь пальцы. Сначала попадались окаленные гвозди и обрывки тарной обмотки. Но к вечеру, разодрав ладони,  разгребя всё вокруг, Фунт набрал горсть обожжённых разнокалиберных костей. И долго потом глядел на жалкую кучку, пытаясь угадать: человеческие это кости или отходы со стола. Кости Фунт собрал в тряпку и спрятал на груди. А вечером, в колодце, взяв с собой в постель и запалив фитиль,  раскладывал то так, то этак, пытаясь угадать, к какой части тела та или иная кость принадлежит — пока не сладил себе ребёнка.
Так прошла ещё неделя или две — Фунт не считал дни. И зашумел новой листвой над Фунтовым жилищем тополь. Как-то в колодец спустился знакомый слесарь, чтобы на лето перекрыть часть труб. Он удивился тому, что Фунт ещё жив и никуда до сих пор не ушёл. Потом кивнул на лежанку: «В кости играешь?»
— В кости, — подтвердил Фунт, и смутился.
— Так разве в кости костьми играют? — удивился слесарь.
Фунт смутился ещё больше и промолчал. А слесарь достал папиросу, присел на край нара.
— В цехе блоков парня намертво сварили, — сказал он. — Вторую смену работал, в обед не выдержал, уснул. В парном отсеке. Там тепло. А мужики вагонетки загнали, дверь закрыли и пустили пар. Заживо сварился…  А у него жена молодая. И не рожала ещё. А говорят, скоро родит…  Вот ты отдал бы ему свою жизнь?
— Как это? — не понял Фунт.
— Ну, вот так. Вот он молодой, ему жить да жить, а ты всё одно не жилец. Сидишь в яме и всё тут. А вот так, чтобы ты умер, а он жил, — отдал бы?
Фунт подумал и согласился:
— Чего ж не отдать, если ему в ней больше пользы.
(задумался, посмотрел в зал)
Настоящая русская литература похожа на загулявшего мужика, возвращающегося к старой жене. Потолкался среди молодняка, одну потрогал, со второй пообщался, с третьей переспал — все не то, всё не так. Одна слишком умна, вторая до пресноты правильная, к третьей  сердце не лежит. И выходит, что своя всё одно лучше. Модернизм, постмодернизм, постреализм… Изысканно, утонченно, неожиданно. Но не наше, пришлое, придуманное. Эстетство, декадентство — это не про русского человека. Нам бы в лоб да по лбу. Нет уж, ни Федора Михалыча, ни Льва Николаича с Николай Семенычем не отдадим... 
Автор: Троллишь потихоньку? Ну-ну, продолжай…
Затворник: Привет! Как ты подкрался незаметно… Я тут все Есаулова мусолю. Как в анекдоте про нового русского: перечитывал пейджер, много думал.
Автор: Это все мечты. Что наше слово что-то может. Что отзовется. Да, действительно «Фунт» — мощный текст. А кто его прочел? А тот, кто прочел, он о чем-то задумался? Разве что — фу, нудятина, бомжи, теплотрасса, посконная-суконная… 
Затворник: Я задумался. Уже не мало. Каждое слово режет душу. Ладно, оставим… Где ты, что ты, как ты?
Автор: Да здесь я, где был. И не намерен назад. Ну, ты знаешь, я всегда вовремя рву когти. Особенно, если начинается что-то жуткое. А оно, чувствую, начинается. Ты-то где? Опять звонил, опять не дозвонился. Ни через вайбер, ни через вацап. Как в железобетон стучать.
Затворник: Я не смог больше сидеть на заднице в четырех стенах. Да и деньги заканчиваются быстрее, чем я рассчитываю. Вернулся в охрану. Сейчас в тывинской глухомани, строим погранзаставу, с территории стройки выходить запрещено, могут или убить или выкрасть ради выкупа. До этого месяц охранял ферму, переболел ковидом, здесь же планирую просидеть безвылазно до конца лета. Здесь же попробую полностью дописать свой пилот. Завтра понемногу начну входить в тему. Интернет только сегодня подключил. Так-то здесь очень даже неплохо. Отличное трёхразовое питание, хорошая баня каждый день, работа не запаристая, жаль что не можешь приехать в гости. У меня ночные смены. Это просто сидеть ночь в вагончике и бороться со сном. Вот и буду писать по ночам. Очень боюсь спрашивать про Алекса, подозреваю, что болеет. И всё же что с ним? Кстати, здесь стройка рассчитана до марта двадцать третьего года, так что может быть я на весь этот срок тута и зависну. Лето тут только две недели. Мы высоко в горах, почти два километра над морем, кругом снежные вершины, красота неимоверная. Ты-то как сам? Чем занят? Что пишешь? 
Автор: Ну да, это в твоем стиле. Если уж линять, так сразу в края, откуда родом Шойгу и Далай лама. Все порушить и начать заново. Я сейчас тоже… Все заново. С Ленькой распрощались мирно. Просто мне за бесплатно надоело. Я тут выпустил свою книжку рассказов, ты наверняка не знаешь. Так что жизнь бьет ключом: рассказы никто не читает, пьесы никто не ставит, настоящее кино почти никто не снимает. Да, насчет кино. Я, знаешь ли, по твоему совету попробовал… О, брат! Там, оказывается, глухая стена с автоматчиками, внутрь только по приглашениям. А у меня в бюро пропусков никакого блата. Так что молюсь во здравие Собянина чтобы не отменил лужковскую доплату к пенсии. Мог бы? Запросто. А не сделал. Что или кто его останавливает знать не хочу. 
Алекс и вправду переболел ковидом. Похоронил маму. Жуткая история. Сейчас здоров — психически и физически. Снова пытается заработать денег, ибо в очередной глухой финансовой жопе. За тобой скучает, естественно, но про тебя я буду ему сообщать лишь в случае твоего одобрения, если разрешишь. Что с домом? Бросил?
Затворник: Дом заперт и ждёт. И я физически чувствую, какая там тишина в моё отсутствие. Как там всё меня ждёт, все вещи на своих местах. И как я приеду через полтора года, и сериал на стол — хлоп! Куплю хорошей водки, протоплю баню, и — боже ты мой! Может быть и ты подъедешь по такому случаю. Но это ещё не скоро. А пока наберусь терпения. Писать можно. Я и буду. Новый год буду встречать здесь. Почти в гордом одиночестве. Человека четыре нас останется. И я, видимо, буду единственным в Тыве мыслящим в ту ночь и трезвым. Пить точно не буду. Алексу сообщай обо мне запросто, если в том потребность возникнет. Но я, наверное, уже сегодня и сам ему напишу. Давненько что-то мы не обменивались. 

Сцена восьмая
На экране: «Герцогство Шарля Орлеанского, сад недалеко от замка Блуа. Июнь 1457 года»
(играют в шахматы)
Шарль (раздражен): Господин поэт, вы, похоже, намерены обыграть меня второй раз подряд! Не предполагал, что вы столь сильный игрок! От кошки, позволяющей трепать за холку, ожидать столько агрессии! Да вы не только мяукаете, господин поэт!
Франсуа (зло): Поэт? Ваше высочество, о чем вы, вот уже два дня, как я не написал ни строчки! Этот петух, которого подали на обед, оказался на редкость сухим, а вино было так разбавлено, что и цветом и вкусом больше напоминало колодезную воду, чем истинное бордо. Ваши повара отыгрываются на наших желудках, умудряясь готовить как в худших тавернах Парижа. Поэт не должен оставаться голодным, иначе он превратится в философа! 
Шарль (печально): Да, мой друг, вы, похоже, совершенно освоились в этом замке. Недавно вас видели купающимся в пруду, словно какого-то ремесленника. Прискорбно. Мадам де Рье просила сочинить оду на именины своей милой дочурки Элен. А вы, говорят, отшутились, причем весьма вульгарно. 
Франсуа: Вчера было так жарко, мой друг! Кстати, Мадам де Рье — безнадежно скупа. Увы, в моем лексиконе не так много слов, чтобы раздаривать их попусту. К тому же, накануне я скверно спал и был не в настроении, а поэзия требует одухотворенности.  Можете быть спокойны, мадам де Рье была облагодетельствована любезным Жаном Робертэ. Правда, его вирэле так тоскливы, что слыша их даже кузнечики на лугу впадают в меланхолию, а рондо больше похожи на песенки из площадных спектаклей, но мадам де Рье в итоге осталась весьма счастлива.
Шарль (раздраженно): Замечательное объяснение величайшего из пороков!
Франсуа: Ваше высочество, надеюсь, вы не обвиняете меня в лени? 
Шарль: Что вы, господин Вийон! Лень — преимущественное право королей. А вы просто унылый бездельник!
Франсуа (зло и категорично): Ну почему же унылый? Не я ли веселю ваше высочество бодрой рифмой по первому требованию? Или мне отказано в праве быть главным придурком в Блуа? Это звание, заслуженное мною по праву,  должно как титул передаваться по наследству! А я, заметьте, монсеньор, до сих пор даже не женат. 
Шарль (неожиданно весело): Это упущение необходимо исправить! 
Франсуа: Упаси бог! Меня, бедного поэта, сделать семейным человеком! Нарожать кучу таких же бедных ребятишек и передать в наследство лишь свои долги да пару незаконченных баллад?
Шарль (наставительно): Скверный мальчишка, возомнивший себя поэтом! Тебе так смертельно хочется назад в Париж к своим дружкам-проходимцам? 
Франсуа: Совсем не смертельно, монсеньор. Интересно, а откуда вы узнали про проходимцев?
Шарль: За два месяца жизни при дворе вы, господин Вийон, очаровали многих, но не всех…
Франсуа (задумчиво, как бы рассуждая вслух): Монсеньор! Вы легко приручили целую свору мелких бездарных подхалимов. Интересно, сможете ли вы приручить одного маленького человечка по имени Франсуа? Кстати, он еще недавно почел бы это за счастье! (осторожно) Вам мат, монсеньор!

Сцена девятая
(Авансцена)
Автор: Ночью Фунт снова кричал. Ему снились прорванные трубы, и как пар захлёстывает всё вокруг. А он тычется в разные стороны и никак не может найти выход. Насилу проснувшись Фунт долго отходил от ночных страхов, сидел, обхватив колени руками. Потом пошарил в темноте и вздрогнул: ему показалось, что он дотронулся до живого тела. Фунт зажёг спичку — но то были всего лишь кости, и он, видимо, не совсем ещё проснулся. Тогда Фунт не стал дожидаться рассвета. Спрятав кости за пазухой, и выбравшись наверх, он пошёл на ночные звуки станции, которые часто слышал по ночам.                                                           
Матери Фунта было что-то за семьдесят: сколько точно, она не помнила. И сына своего не помнила. Или то, что он есть, ей уже ничего не говорило. И когда он пришёл и сказал ей в самое ухо: «Вот, мать, я пришёл», — она только дотронулась до его лица, потом села в кути у окна, и так там целый день просидела,  наборматывая что-то непонятное.
Дома Фунт не был лет десять. С тех пор дом перекосило, пол повело, но он ещё крепко стоял на земле. И Фунт первый день всё ходил по двору, дотрагивался до разных предметов, будто что-то хотел поправить или припомнить:  даже забрался на чердак, и порылся там, в груде разного хлама.
Вечером мать выдвинула на загнёток чугунок и стала вылавливать из него картошины. Она вылавливала их по одной, давила в ладони и проталкивала скрюченными своими пальцами в рот. Всё это время Фунт стоял за материнской спиной и наблюдал. Насытившись, старуха зачерпнула чашкой холодной юшки, напилась, прихлёбывая шумно, как чай, и, даже не взглянув на сына, опираясь о стену, пошла к себе.
— Дошла, мать, — сказал ей в спину Фунт.
Мать промолчала или не услышала. А когда затихла, навалив на себя одеяла, Фунт нашёл в буфете старую рыбную консерву и унёс в горницу.
И снова пошли дни. Днями Фунт копался во дворе, а то лежал за пустым пригоном и выковыривал из уха коросту. Однажды ночью он проснулся от собственного крика, а проснувшись, почувствовал на лице чью-то сморщенную ладонь. Ладонь скользнула ниже, задержалась на кадыке, и Фунт, разом вспотев, разглядел вдруг в темноте мать. Он хотел что-то сказать, но страх закупорил горло. Фунт с силой потянул в себя воздух и едва не задохнулся. А старуха постояла над ним, что-то напевное нашёптывая, потом нашарила на стуле Фунтову одежду, и наощупь стала её обследовать.
— Ты что, мать? — громко спросил Фунт и приподнялся на локтях.
Но мать не услышала или не вслушалась в его слова. Вытянув перед собой руки, она пошла из комнаты, на мгновенье задержалась в дверном проёме — грязно-белая в льняной своей рубахе — и зашебуршала где-то в кути.
Утром старуха топила печку. Она варила картошку — сразу полный чугунок, а потом несколько дней ела её прямо с кожурой.
Фунт сидел на лавке, курил, и наблюдал за ней.
— Мать! — сказал Фунт громко, почти закричал. — Что такое ты делала ночью у меня в комнате?
Старуха замерла на мгновенье, и Фунт понял, что она услышала его слова.
— Мать… — снова сказал он.
Но мать навалилась плечом на стену и забормотала, почти запела, глядя куда-то, не то Фунту в лицо, не то сквозь него:

«Куанда, Куанда, 
не ходи ты к нам, манда!
По метёлке: тьфу! тьфу!
По притолке: стук! стук!
А Таранта ведьмой была,
Пожрала дитёнка зола.
Отворила говёный короб,
Намешала мому суженому колоб.
Окропись водой росяною.
Обмятись мятёлкой просяною».
(замолчал)
Где-то же у меня было. Да где же оно, я даже специально сохранил… 
(открыл ноутбук, листает файлы)
Ага, вот письма. Ленька, Алекс, еще Алекс… А, вот… Андрей Ковалев.
Литература, то есть писание текстов — это всего лишь сэлфи. Исполнитель достоин сочувствия, или улыбки, или жалости, или даже презрения, в зависимости от качества и количества сэлфи, и, конечно же, от отношения нарцисса к умножению своих отражений.
В сущности, духовная жизнь начинается в момент преодоления искушения сделать словесный портрет воображаемого себя.
Это как прыгать с вышки, только наоборот. То же замирание сердца, такая же готовность к неизбежности, но в одном случае шаг — это действие, а в другом — отказ от него.
Это сэлфи стенаний, жалоб и духовной гастроскопии. Ну, не смешно ли? Не горестно?
И если фотосэлфи безжалостно ворует у вас бесценные жизненные переживания, да и чувство собственного достоинства заодно, то на какие каверзы, друзья мои, способны сэлфи словесные!
И как удачно этот неудержимый поток душевной слабости и страха перед глубоким содержательным молчанием сумел выдать себя чуть ли не за высшую из человеческих ценностей.
Затворник:  Привет.
Автор: Привет! И — охренеть! Сколько же у нас провал в переписке!?. 
Затворник: Я коротко. Из Тывы еле ноги сделал, думал там и останусь. Местность сама по себе очень депрессивная, не понимаю в чём дело, но на подкорку давит конкретно. Дома с конца весны, и едва приехал и оклемался, как опять весь в долбаных ремонтах и стройках. Достало! Во-первых, во-вторых, в третьих… Да ладно! Есть устойчивое намерение позвать тебя в гости. И наконец-то поговорить. ПОГОВОРИТЬ!! Мечтаю об этом с какой-то звериной тоской. Почти не верю, что это возможно.
Автор: Я как-то в растерянности. Писал в неизвестность. Писал и сам не понимал — зачем. С двадцать четвертого февраля бомбардировал тебя письмами. И не сказать, что мне требовалось что-то особое. Хотя, знаешь ли, требовалось. Жена и дочь со мной на одной волне. И они рядом. Именно поэтому. Ты должен понимать, о чем я. Ты всегда был и будешь. Но какой ты, вот что мне важно. Я ведь всегда про себя думал, что циник. И вот они начали отваливаться один за другим… Те, кого уважал, кем восхищался. Все эти их письма в поддержку, убогие, неискренние письма. Мы, сука, с Россией! Мы – за! Так победим! Извини за банальное сравнение, но теперь я понимаю, что чувствует вытащенная на берег рыба. Боже, я так и завис с открытым ртом. Воздуха не было. Почему? Ну что может заставить предать самого себя? Какие такие обстоятельства, какие мотивы? Неужели примитивное — хочу продолжать вкусно жрать и сладко пить? Да не может этого быть! Вот этот подписал, а сам стоял у истоков свободной литературы в СССР. Вот этот пел про приезжай в мой город, был моим любимым, я на его концерт юбилейный ходил, песни орал вместе со всеми… Кино он снимал — тонкое, умное… Вот с этим я водку пил, у него проза честная, казалось, мужская… брутальная. А вот критик от бога… Это меня почти сломало – ну ведь аналитическое же мышление у чувака. Или может я что-то не понимаю? Не он, а я чего-то экзистенциального не знаю, высшего, самого главного? А потом понял — никто ничего не выбирал. Все выбрали давно и с этим жили. Это я все про них придумал для себя. Но про тебя я все еще боюсь. Вот.
Затворник: Извечный вопрос: с кем вы, мастера культуры?
Автор: Слушай, ладно, шок уже прошел. Сейчас жуткая депрессуха. Смотри, вот это я перепостил у себя. Не мое, предупреждаю. Но абсолютно мое.
Стадо баранов, ведомое на убой по приказу начальников и царьков. Абсолютное растление и падение. И добровольное провожание своих детей на бессмысленную смерть и убийство других людей плачущих и осеняющих крестами родителей. Да какое тут христианство или там величие человека? Для кого я писал, блять, книги? На хрена я их писал? Какое в задницу искусство? Все эти живописи с кисточками, Шекспиры и Достоевские с Тарковским. Какая подлая низость душ, какой позор и унижение.  Мама и папа, если б вы знали, в какой мерзкий и лживый мир народили меня, без чести и достоинства. Мир без мира, разве я знал, что бывает такой? Зачем я был когда-то идеалистом и на что-то надеялся? Боже, ты что, создал нас вот такими? К чему твоя совесть и твоя любовь? Ах, какая мерзкая и веселая шутка! Хочется чего-то большего, чем застрелиться. Вообще ничего не хочется. Да буду я жить, твари, буду! Я еще человек. Хотя и не чувствую себя им.
Вначале Кантар, в январе. Только чуть рассосалось и затеплилось, и Олимпиада, и только задышал, только задумался, что все может обойдется, ну ведь не может же не обойтись, как мысли — в четырнадцатом все тоже сразу после Олимпиады понеслось. И точно. Когда двадцать второго февраля наши вошли на Донбасс, я понял — все. Отпразднуют день советской армии и начнется. 
Затворник: Ты в Казахстане?
Автор: Куда мне отсюда? В Россию? Смеешься? 
Затворник: Так может все же выскочишь ко мне? У меня не Россия. Не в том смысле, что как в белокаменной. Вот бы тебе сюда. Перед тем, как я засяду за написание разных текстов, могли б с тобой хоть несколько дней побродить по тутошним окрестностям. У меня Алексовский металлоискатель, мне его скоро отправлять обратно, так что воспользовались бы этой штуковиной, может чего и сыскали б. Развеялись бы, мозги проветрили. Ты же помнишь, я все мечтал тут отыскать золото. Оно тут точно есть, места такие. Должно быть. А еще эти бляди конкретно опускают рубль, а я у тебя в должниках. И это долг чести. И надо срочно его вернуть. Вот с этим тянуть не след вообще, так что ты мне скинь номер своей карты. Лишняя денюжка тебе не будет лишней, тем более она твоя. 
Автор: Хрен с ней, с денюжкой, тем более, что я ее никак с карты не обналичу. Ниче, не бедствую.