РОССИЙСКИЙ
АНТИВОЕННЫЙ ЖУРНАЛ
здесь только литература

​

 

Мама прослушала прогноз погоды на завтра и сообщила, что обещают сильный ветер. Петька сразу побежал на улицу на разведку, но там еще никакого ветра не нашел, и Маша с Катей над ним немного посмеялись. Они смеялись по-доброму, но Петька все равно слегка обиделся.

А на следующее утро, когда они проснулись, ветер уже разгуливал по верхушкам берез и сосен среди вороньих гнезд. Хороший свежий крепкий ветер.

Они позавтракали, а потом папа потянул носом воздух как собака, обслюнявил указательный палец, ткнул им в небо, прищурился и сказал:

— Ага, ага. Стало быть, пора.

— Что пора? — спросили все хором.

— Пора делать воздушного змея! — возвестил папа.

— Ура! Ура! — закричали дети, и даже старший Николай, ужасно взрослый парень одиннадцати лет, пару раз хлопнул в ладоши.

— А зачем папа так сделал? — спросила шепотом самая-младшая-Катя у Николая и неловко ткнула пальчиком вверх.

Самый-старший-брат, хмуря брови, чтобы не рассмеяться, объяснил — так определяют, откуда ветер дует.

— И откуда он дует? — не отступала Катя.

— Не знаю, — признался Николай.

И началось.

Сначала папа медленно и важно удалился в свой Запретный сарай. Он никому не разрешал входить туда кроме Николая. Дети считали, что там у папы запрятано что-то страшное и огромное — дракон, не иначе, или динозавр. Мама утверждала, что это все глупости, что для дракона нужно строение в сто раз больше, а в сарае хранится обычный инструмент и материалы для строительства и починки всяческой всячины.

— Просто там все разложено по полочкам, потому что папа не любит беспорядка.

Но дети перемигивались: да-да, конечно, но нас-то не проведешь!

Папа долго возился в Запретном сарае — так долго, что у детей уже терпение лопнуло, а потом еще много раз лопалось. Мама и Николай успели выпить по чашке кофе, а мелких угостили (не один раз) молоком с земляникой и черникой. Все боялись, что ветер стихнет — он же такой изменчивый: вроде бы так дует, так дует, и вдруг тишина, нет его. Но верхушки деревьев исправно гнулись, листва исправно шумела, вороны испуганно каркали, и быстро бежали по небу облака.

Вскоре папа вытащил из Запретного сарая кучу предметов, и дети решили, что это и есть та самая всякая всячина, на которую мама постоянно жалуется, что ее надо чинить.

Папа принес всякую всячину на задний двор, туда, где вечерами жгли костер и пели песни. Днями он иногда использовал эту территорию для своих поделок. Там стоял удобный столик, куда папа всячину и свалил под протесты мамы: столик вообще-то был предназначен для вечерних шашлыков. Но что поделать, если он еще прекрасно подходит для столярно-плотницкой работы?

Во всячину вошли на сей раз следующие предметы: груда досточек, пила-ножовка, рулон бумаги, моток веревки, краски, кисти, мелкие гвоздики, клей. Мама повздыхала и выдала обрезки ткани.

Папа не спешил, хотя Петька уже приплясывал у него за спиной, и ноги его заплетались от нетерпения. Папа считал, что поспешишь — людей насмешишь. Петя считал иначе, но его покамест не спрашивали.

Папа принялся колдовать. У Пети сердце замирало, когда папа колдовал. Он считал, что папа — великий колдун, самый великий колдун на свете, и никакой Николай, никакая зануда Маша не могли переубедить его в том, что колдунов не существует.

— Но папа же колдун! — говорил он, и никто не мог опровергнуть это утверждение.

Да и не больно-то хотелось.

И папа колдовал: хмурил брови не хуже Николая, сопел, кряхтел (этому дети еще не научились), бродил вокруг столика, перекладывал досточки так и сяк, хватал бумагу, карандаш, что-то вычерчивал, зачеркивал, опять делал круги вокруг стола, и Петька, верный солдат, шел за ним, повторяя все его движения и звуки, кроме кряхтения. Иногда папа, не оборачиваясь, произносил:

— Дай-ка карандаш.

Или:

— Дай-ка доску. Да нет, не эту, а вон ту — короткую.

И Петька, трепеща, нес это на вытянутых руках, как оруженосец подносит меч своему рыцарю. Он преисполнился гордостью и сказал сестрам:

— Вот, это мы с папой строим змеев.

Сестры завидовали. Они-то сидели молча, поодаль, чтобы не помешать и не запачкаться.

— Подумаешь! — сказала Маша презрительно.

— И вовсе не подумаешь! — возразил Петька сердито, усмотрев в Машиной реплике посягательство на с таким трудом завоеванный авторитет. Он даже слегка обиделся, покраснел и, забывшись, сплюнул с независимым видом.

— Ты что это, брат, тут расплевался?

Петька полагал, что вовремя сплюнуть — это нормально и, более того, необходимо, но папа такого на дух не переносил. Он говорил, что это вульгарно.

Что такое «вульгарно», Петька четко не понимал, но слово звучало в папиных устах так, что в последствиях сомневаться не приходилось. И, как всегда, Петька оказался прав: последствия настигли его незамедлительно в виде отлучения от стола и отправки на помощь маме на кухню, где та варила свежую картошку и щавелевый суп к обеду. Против картошки Петька ничего, в принципе, не имел, хотя поднадоела, проклятая, а вот щавелевый суп считал ужасной гадостью. Папа такую точку зрения разделял, но мудро молчал в отличие от сына, поэтому папу никогда не ругали, а Петьку ругали часто и очень несправедливо, потому что выходило так, что он честный, и ему за это попадает, а папа нечестный, и ему за это ничего не бывает. Жизнь — такая несправедливая штука!

Он честно пришел на кухню и принялся помогать. Правда, мама сказала, что ей ничего не нужно, что она уже все сделала (она всегда говорила, что уже все сделала, просто удивительно), но пришлось проводить драгоценное время с ней, а сестры остались с папой. Вот это было обидно уже не немного, а даже очень много!

В виде неравной компенсации Петька, конечно, получил еще немного черники, но все равно дулся. Хотя ягоду, весь измазавшись, съел — и то хлеб.

Тем временем папа под пристальным наблюдением девочек сотворил каркас. Девочки даже не поняли, каким образом и в какой момент из груды неопрятных досточек вдруг сложилась правильная конструкция — ну как тут Петьке не поверить, что это не волшебство! Им казалось, что папа даже не касается предметов, он поводит рукой, и они сами приподнимаются над столом и соединяются в нужном порядке, сами превращаются в гладкие красивые палочки.

Даже мама пришла поглядеть и сказала папе что-то неясное, немного насмешливое, но одобрительное:

— Руки у тебя все-таки из правильного места растут.

Папа чуть-чуть порозовел. Девочки поглядели на маму, на папу, наскоро посовещались между собой, какое место является для рук правильным, и решили, что подмышки. Втихую проверили друг друга и успокоились: у них тоже руки росли из правильного места. Это открывало большие перспективы в будущем.

А ветер продолжал ровно и сильно дуть, он и не думал стихать, он играл светлыми локонами Маши и пушил мягкие волосы на голове самой-младшей-Кати.

Под шум листьев папа продолжал магические пассы и вырезал из бумаги ромбы, треугольники, что-то проклеивал, трещал лентой скотча и отлеплял его от своей рубашки, шипя как старое радио. Разматывалась катушка веревки, нарезалось на ленты разноцветное тряпье. С огорода пришел усталый потный Николай и тоже стал смотреть, как папа превращает всякую всячину в прекрасного воздушного змея.

Красили его уже всей семьей, под радостные визги девочек (и даже немножко мамы), все-таки не отставших от братьев по части измазывания, только Петька был выпачкан в черничном соке, Николай — в земле с грядок, а они — в гуаши. Даже у мамы на щеке образовался мазок небесно-голубого цвета, а папа пребывал весь в стружке, а с его уха свисал обрывок веревки. Зато змей получился просто супер.

 

Утром нагнало облаков, и Мефодий Викторович Опашкин сделался крепко недоволен, потому что планировал поход в магазин по неотложным нуждам, а ежели начнет дождить, то промокнешь, иззябнешь, больные кости ноют, голова болит, жизнь дерьмо. А если и дождя не случится, то продует. А если не продует, то… Всегда случается какая-нибудь пакость. Давление с утра скачет, и не думайте, что это с похмелья накатывает, исключительно от такой пакостной погоды.

Ветрено, воронье орет, спать не дает — хуже мартовских котов. Была б жена — завтрак хоть сготовила бы, хотя аппетиту никакого нету, и не подумайте, что с… Но ушла, стерва, давным-давно и носа не кажет. Сволочь ты, сказала, Мефодий, сгубил мне жизнь и свою тоже исковеркал. И ушла. Злющая баба! А я ей говорю: ты, сука, про мою жизнь молчи, не замай. Моя жизнь, хочу — коверкаю, хочу — нет. Да и нормально живу, не жалуюсь. Не приучены. Вот только голова, кости, ноги, давление…

Вот дерьмо, как неохота-то. В правление, что ли, зайти по дороге, там полаяться насчет уплаты долгов, а то грозились электричество отключить. Да? Ему, Мефодию, заслуженному человеку, что-то отключить? Да он такое этим подонкам устроит, что они на коленях, на коленях будут ползать! Они это электричество на руках за ним будут таскать! Недаром там в правлении этом сплошняком украинские фамилии. Опанасенко, Бойко, Черновол… Ельман. Этот, конечно, не украинец, но тоже сволочь.

Кроме опохмелки надо бы в магазине пожрать купить, да на какие гроши? Дорого все стало. Дорого. Задрали цены до небес, гады, а простому человеку как? Взять бы и к ногтю все этих падл. Сталина на них нет, вот что я вам скажу.

Тут уж не до разносолов, хотя некоторые, вон, жируют — соседи недавно новый дом поставили, а сами кто? Программисты! Всего-то программисты! Подумаешь — программисты! Это вообще что за профессия такая? Скоро вообще люди разучатся руками работать — сидишь в кресле, греешь отъеденную жопу и тыкаешь в кнопочки, и на тебе: натыкал на новый дом. А трудовому народу, стало быть, хана.

Но ничего, мы еще посмотрим, кому хана. На свете есть справедливость, и мы ее вам, программистам сраным, покажем… Позвонить бы, доложить, да телефон сотовый еще в прошлом году в электричке забыл с устатку...

В стране война, страна в войне, а они отстроились, эвона как, в два с полтиной этажа аж. Теперь вон отдельно кухню ставят. Все внутри! Все! Канализация, душ, отопление, газ, электричество — все дела. На какие шиши? Они-то, поди, по магазинам не шастают с утреца, у таких завсегда имеется, и телефонов модных до хрена… У каждого — свой…

Он выбрался на крыльцо и хмуро уставился на соседний участок, который от Опашкинских соток сильно отличался обилием зелени и цветов. У Опашкина на участке было голо, пусто, все деревья Мефодий давно извел, все кусты вырезал и требовал от соседей, чтобы их ветки на его территорию не залезали. Стоял посередине гнилой сырой дом, который ночами скрипел так, словно в нем приведения пляски устраивали. Закопченная дочерна печная труба наполовину обвалилась, крыша была кое-как залатана обрывками толя, а стены — горбылем, обрезью деревянной, никчемной.

В одном углу скрипел щелястый сортир и догнивали остатки развалившегося несколько лет назад сарая, в другом упорно не хотел умирать чахлый жасмин и красовалась под ним ржавая бочка, в которой Мефодий жег вонючий мусор. Остальное пространство занимала картошка, да и та родилась мелкая, никакой выгоды: что посеял, то и собрал, а то и меньше. Земля, зараза, оскудела, не родит. Прям как жена.

Он вслушался и внюхался — на железной дороге свистел тепловоз, лаяли собаки, гарью откуда-то несло. Ветер разгулялся — задувал, трещал ветками, гнул деревья. Как бы не рухнула вон та береза… Мефодий послюнявил палец, поднял кверху — так со всех сторон задувает, как определишь, откуда?

Орали вороны. Неспокойно было в пространстве. Неспокойно.

Да что там — неспокойно! Отовсюду несутся грозные вести и зловещие предупреждения. Диверсанты, террористы, иноагенты, предатели, беспилотники… Аж до Кремля недавно добрались, до самого сердца России…

Страшно! Страшно! И не думайте, что это с похмелья накатывает, это исключительно от общемировой напряженности…

И голова трещит похлеще веток. Надо ж было вчера увлечься! Опашкин смотрел программу Соловьева накануне вечером, и как-то под это дело употребил, сам того не заметив, весь н/з, хотя обычно мудро оставлял на утро хотя бы на донышке. И не подумайте, что для похмелья — так, в лечебных целях…

Так что ветер — не ветер, а в магазин надо, как ни крути…

Опашкин поскреб небритую щеку в тяжелом раздумье. Или к программистам стукнуться? Ах ты ж, их, кажется, нету — вчера уехали, сволочи, в город. Бля, непруха. А до магазина полчаса тащиться на станцию. И обратно полчаса.

А ноги болят, голова болит, душа ноет, томится. Но что делать? Придется топать.

Мефодий всхрапнул горестно, вернулся в дом, в полутьме нашарил старую куртку, оделся, взял сумку и отправился, кряхтя и ворча, в долгий путь. Однако путешествие его прервалось не начавшись. Дойдя до покосившейся своей калитки, он вдруг застыл, как вкопанный: в небе над деревьями парил, играя на ветру, неопознанный летающий объект.

Опашкин почувствовал, как тренькнуло и оборвалось сердце. Он бросил сумку прямо на землю и поскакал зайцем в правление, совсем забыв про украинские фамилии. Там имелся телефон, и он оборвал трубку, торопясь сообщить о том, что над их СНТ летает вражеский дрон.

Полиция приехала быстро. Воздушного змея ловили долго и потом рассматривали, даже восторгались: как здорово сделано, ты посмотри, ну прям мастер. Но папу, тем не менее, увезли: это ж все-таки летающий объект, с этим нынче очень строго. Сказали — пусть папа напишет объяснение. Война, сами понимаете. Бдительность должна быть на высоте.

Змея тоже, кстати, забрали, сунув в багажник; да он уже сломанный был. Хрупкое создание.

Пока полиция ловила змея, дети, кроме Николая, смеялись, пока их не заперли в доме. Самый-старший-брат глядел волком. Когда бледный папа садился в полицейскую машину, мама заплакала.

Опашкин о том не ведал, даже полиции дожидаться не стал. Он папу с мамой вообще не знал и знать не хотел. Он боролся с врагами и стоял грудью на защите Отечества.

Но в магазин сходил. С собой у него денег не было, так оно и к лучшему: занял чуток у Ельмана. Этот не обеднеет.

 

Дети выросли.

Папа освободился и стареет. Мама тоже стареет.

Воздушных змеев никто не делает.

Мефодий Викторович Опашкин, в общем, тоже стареет, но не так заметно. Он бросил сажать картошку, но в магазин по-прежнему ходит, если программистов нет дома.

И в правление захаживает. Там давно сидят совсем другие люди, но свет ему все-таки отключили.