РОССИЙСКИЙ
АНТИВОЕННЫЙ ЖУРНАЛ
здесь только литература

​

 

Вот оно, значит, как.

Врач, нахмурившись, заполнял бланки рецептов: белый листок, красный листок, синий листок… Мне показалось, что за его плечами шевелится чья-то тень.

Врач выписывал маме морфий. Это был крепкий молодой мужик: резкий, энергичный, суровый. Дело свое он знал. Работал он в паллиативной помощи.

— В следующий раз придет Анна Ивановна, — предупредил он, складывая рецепты стопкой. — Я не смогу.

Анну Ивановну мы тоже уже знали. Этот врач нам нравился больше. Пожилая милая женщина все время смущалась, говорила быстрым шепотком и много звонила коллегам и вышестоящему начальству, советуясь и получая инструкции. Андрей Евгеньевич никому не звонил и вел себя очень уверенно. Сейчас он уверенно выписал морфий.

— Я долго теперь не смогу, — хмуро сказал он, и вдруг его прорвало:

— Я в паллиативе последнюю неделю! Черт бы их всех драл! В «Скорой» остались одни старики, на вызовы уже ездить некому, а теперь нас стали чесать. Вот сволочи поганые.

Он свирепо поглядел на меня.

— Скоро тут вообще никого не останется. На фронт еду. Я ведь военврач. А здесь, выходит, врачи не нужны, да? Все для фронта, все для победы, да? Шли бы туда сами, подлецы…

Доктор разговаривал не со мной, он обращался сейчас к кому-то еще.

— И не идти никак нельзя. А я один в паллиативе мужик, остальные — женщины. Вот они побегают сейчас, бедняги. А я — на фронт…

Он заметил, что не один в комнате, дернул головой и сказал уже мне:

— Значит, вы сначала обзвоните аптеки… Вот список. Договоритесь, и только тогда езжайте, а так смысла нету никакого бегать. Скоро морфия тоже не будет нигде.

— Почему? — спросил я, прислушиваясь к кашлю мамы из другой комнаты.

— Морфий необходим на фронте. Я необходим на фронте. А остальные пусть мучаются…

Дело было в ноябре, и недавно Украина вернула себе Херсон.

Мама покашливала сколько я ее помню — наверное, последствия курения. Правда, она давно бросила курить, но кашель до конца не ушел. Ей это до осени особо и не мешало, хотя врачи озабоченно морщили лбы и требовали бесконечных КТ. На бесплатный КТ в больнице записывались за месяц вперед, и там, в узком сыром желтом коридорчике, скапливалась громадная очередь, и я предпочитал делать платную процедуру, но ее результаты не всегда принимали врачи онкоцентра.

В сентябре мамин кашель стал сильно ухудшаться, и не прошло и двух недель, как он стал буквально разрывать ее. Лекарства не помогали. Стало совсем скверно: мама не могла толком уснуть, слабела на глазах, перестала кушать — и все от этого чертового страшного сухого кашля, ни на минуту не прекращавшегося. Я оббил пороги врачей. Я скандалил, умолял — да сделайте же что-нибудь с этим!

Врачи выписывали таблетки и сиропы. Обычные лекарства от этой напасти не помогали вообще.

— Паллиатив, — сказал мне шепотом один пожилой доктор. — Пора вам обращаться туда. Мы ничего не можем. Что вы хотите, дорогой? Метастазы в легких… То есть, и в легких тоже…

Сначала пришла Анна Ивановна, предлагала дом престарелых, но мама пришла в такой ужас, что мы отказались. Да у нас и в мыслях варианта с богадельней не было. Маме хотелось остаться дома.

Мне тоже хочется остаться дома. Но это, увы, не всегда получается.

Врачу Андрею тоже хотелось остаться дома и делать добро в паллиативе — туда редко идут работать мужчины, но он выбрал именно этот вариант служения людям. Наверное, потому что раньше он был военврачом.

Ему не повезло — началась война. Военврачи и морфий стали нужнее на фронте.

Паллиатив — это последний раунд борьбы. Врачи паллиативной помощи — очень чуткие люди. Они — последний барьер между пациентом и вечностью.

Морфий означает смерть. Морфий выписывают тогда, когда лечить уже бесполезно. Эти таблеточки дают в последние месяцы, чтобы облегчить боли. Маме они должны были облегчить кашель. У мамы не было болей почти все время, но ее кашель был сродни ей.

Я стал обзванивать аптеки. Когда там слышали слово «морфий», в трубке неизменно повисала пауза. Затем я слышал ответ: «Нет, нету. Возможно, на следующей неделе будет».

Ноябрь того года начинался морозно, снежно, но затем вдруг резко потеплело, дороги превратились в кашу, замерзающую по ночам, и гнилой теплый ветер врывался в раскрытые окна нашей квартиры. Мама все время жаловалась на жару. У нас и вправду топили так, что можно задохнуться; я боялся за маму и закрывал окна, но мама сразу просила воздуха.

Она не выходила на улицу с сентября, а с начала ноября не вставала. Самой большой проблемой оказался туалет: она безумно стеснялась всяких уток и терпела до упора; я ругал ее за это, но она не могла иначе, такова уж была ее натура. Человек не ест сутками — но в туалет ходит… Впрочем, я варил ей супы, легкие как пушинка куриные слабые бульоны. Белое мясо в них почти растворялось, так я их варил. Пить она еще в ноябре могла.

Я ругал ее за эту стеснительность, брал за бессильные руки и помогал подняться; она от болезни и голода не худела, но стала рыхлая как тесто, словно из нее все кости вынули. Я поддерживал ее, почти нес — мама оседала на руках, была очень тяжелая, хотя и маленького роста, усаживал ее и закрывал дверь. Затем я вел ее назад. Она все время оглядывалась вокруг, и ни одной мелочи не ускользало от нее.

— Карл, в прихожей часы спешат, — говорила она, хватая ртом воздух. — И картина покосилась. А в коридоре лампочка перегорела. Ты сменишь?

— Да, мама, — обещал я, уходил к себе в комнату и плакал, а затем брал себя в руки и шел переставлять стрелки часов.

Видите ли, стрелки часов иногда нужно переставлять.

Морфий нужен был срочно. Он обнаружился в Тушино. Мы жили в Замоскворечье, а этот проклятый морфий обнаружился аж в Тушино, в аптеке на какой-то улочке, о которой я слыхом не слыхивал.

Я попросил маму даже не пытаться вставать, пока я сбегаю туда-сюда. Она улыбнулась. Она часто мне в те дни улыбалась.

— Я послушаю пока что «Эхо Москвы».

Мама всегда слушала «Эхо». Телевизор-то мы не смотрим, но в изголовье маминой кровати на тумбочке стоял радиоприемник, этакое ретро (мы с ней любим ретро), очень простой в обращении, и мама всегда слушала «Эхо», а уж когда она слегла, так вообще не выключала, хотя и «Эха» уже не было. Во время войны не может быть никакого эха, кроме канонады.

До меня только потом дошло, что звук помогал ей отвлечься. Вон он, стоит теперь на тумбочке в моем изголовье, молчит, а выкинуть — рука не поднимается. В нем тоже есть отпечаток мамы.

Не до́́лжно нашим старикам умирать во время войн.

Не до́лжно вообще быть войнам.

Я ехал на такси в Тушино по городу, насквозь продуваемому противным позднеосенним ветром, в котором не было ни намека на весну. Москва жила, словно не умирала мама, и это было мне до крайности чудно; так же я себя чувствовал, к примеру, в апреле, читая репортажи и сводки про Бучу и наблюдая за радующейся весне молодежи на бульварах.

В Москве ежедневно умирают люди, много людей; на Украине их ежедневно умирает гораздо больше.

Впрочем, внимательному взгляду открывались и следы темного времени. В глаза били билборды с рекламой военной службы и «Вагнера»; помимо прочего, эта реклама выглядит кичево, безвкусно. Кое-где попадались и всякие Z и V, хотя в провинции такого добра было на порядок больше…

Предновогодняя мишура войны: словно убийца, который вместо игрушек развешивает на еловых ветках патроны и оружие…

Гораздо больше говорили пустые запыленные стекла витрин центральных улиц города, заполненные раньше пестротой самых элитных бутиков, многообразием самых дорогих товаров и услуг. Да и привычных названий не стало; их заменили уже бренды местного разлива: вместо «Макдональдса» — «Вкусно и точка» (и кто это придумал?), вместо KFC — Rostic’s… Я редко захожу в такие заведения, но знатоки говорили, что бургеры во «Вкусно и точка» — полное дерьмо.

 

В центре стало очень много полиции. Памятник Пушкину печально поник головой в окружении металлических оград.

Мы встали в пробку; в машине душно, радио играло какой-то шансон. Я бы прожил без бургеров, но не мог обойтись без морфия, потому что мама кашляла, ей нужен был морфий.

Такси полтора часа тащилось до Белорусского вокзала по Тверской мимо тусклых и грязных фасадов, а затем полетело по Ленинградке; я думал о том, что мама слушает радио, и мне хотелось домой; в том ноябре мне никуда больше и не хотелось.

Да и сейчас не хочется.

Вы когда-нибудь покупали морфий? Надеюсь, нет. Ну так я вам расскажу, что такое — купить морфий.

Первым делом на тебя глядят так, как не глядят ни на одного посетителя аптеки.

Во взгляде провизорши — смесь подозрительности и сочувствия. Подозрительность побеждает, и ее глаза неторопливо и тщательно обегают тебя с ног до головы, присматриваются к лицу, к рукам, к одежде. Когда на меня так глядят, у меня начинают дрожать руки; дрожание рук — это подозрительно…

Затем начинается писанина: аптекарша садится заполнять свои бумажки, какой-то толстый журнал, черкает что-то на моих бланках; отрывает у синей корешок, ставит печати на белую…

Дальше она снимает телефонную трубку и звонит. Она звонит в паллиативную службу, начальству, на склад.

Проходит время, охранник обретается рядом со мной, тщательно зевая.

В аптеке морфия не оказалось.

— Нет вашего лекарства, — говорит тетка за стеклом, и я вижу, что у нее растет ус; да-да, прямо из щеки вытарчивает пучок седых волос. Она глядит на меня и моргает как филин.

— Нету. Забрали все.

— Куда? — глупо спрашиваю я. Мне нужен этот чертов морфий.

Тетка машет рукой со сплющенными подушечками пальцев.

— Куда, куда… Вы что, с луны свалились? — говорит она.

Я выхожу не попрощавшись, и начинаю прямо у дверей аптеки звонить сам. На улице вечереет, холодает, напротив меня исписанный похабщиной бетонный забор стройки; поверх похабщины какой-то орел жирной синей краской намалевал «Смерть украинским фошистам». Через «о».

Ветер гнет верхушки уцелевших в урбанистическом раже тополей; я звоню, звоню и думаю, что жить в этом районе я бы не хотел. Как в воду глядел — теперь в таком и обитаю…

Искомое обнаруживается в Марьиной роще. Очередное нутро очередного такси, очередной шансон и очередная пробка… В ноябре плохо раскатывать по Москве. Мне очень хочется домой. Там мама. Она ждет меня и ей нужен морфий.

В Марьиной роще мне выдали последнюю упаковку. 20 маленьких белых кругляшей. Они все время выскальзывали у меня из пальцев, когда я дрожащими руками наливал воду в стакан и давал маме. Я боялся, что морфий как-то изменит маму. Я много читал о морфии, и я очень боялся этого лекарства.

Оказалось — никак не меняет. Сил уже не было меняться. На первых порах ей становилось немного легче, она даже могла немного поспать; затем «Эхо» стало опять звучать днем и ночью. Она слегка заговаривалась, но откуда ж мне знать, морфий ли тому причиной или болезнь?

Как-то я подошел к кровати поправить пеленки, и понял, что радио можно выключать. Супы я тоже перестал к тому времени варить.

Паллиативная Анна Ивановна тихо сказала:

— Попробуйте увеличить дозу…

Помолчала и добавила:

— Если надо, я… я выпишу еще. Только очень сейчас сложно его достать. Весь морфий идет на войну.

Я был благодарен. Она очень мужественно это предложила.

— А как ваш коллега, Андрей? — зачем-то спросил я.

Она отвернулась.

— Не знаю… Он тоже на фронте. У нас больше не работает.

Бездонная безнадежность звучала в ее голосе.

Я давал по таблетке, потом по две, по три; все шло очень быстро, и многие таблетки падали на пол, закатывались под кровать; когда я пытался просунуть их в резиновые губы, дальше языка они уже не проходили, таяли где-то сразу за зубами.

Я потом искал их; вроде нашел все, что мы уронили. Остаток я честно сдал, о чем получил справку с подписями и печатями.

 

1 мая 2024 года.