Я УМЕР ЗА ПОЛЧАСА

 

Не спится. Выхожу на балкон из выстуженной кондиционером комнаты и попадаю в душную тосканскую ночь. На небе звезды, сегодня тусклые, впереди виднеются силуэты гор. Между горами и нашим домом — только поле. Выжженное солнцем, в каких-то мелких цветах, названия которых я не знаю.

В спальне, выходящей окнами в город, умирает Винченцо, хозяин дома. До этого я дежурил у его постели, но сегодня местный врач сказал мне: ты больше не нужен, дай ему уйти. Уважай его смерть. Я кивнул и тихо вышел из комнаты, погасив свет.

Напоследок я оглянулся — сухие губы Винченцо двигались, казалось, он что-то бормотал. Но лицо его было торжественным и спокойным. Где-то я слышал, что перед смертью приходят воспоминания, как будто бы жизнь умирающего прокручивается назад. Возможно, так и было.

В голову бросилось, как старик с простреленной свистящей грудью бормотал — учительница, учительница, я забыл прописи…

Через полчаса тот старик перестал дышать. Тепло уходило из его тела, я больше не мог лежать рядом с ним — меня трясло от холода. А страха уже не было.

 

* * *

В ту осень установилась прохладная, но сухая и солнечная для нашего края погода. Я испытывал двойственное чувство: с одной стороны, это яркое жизнеутверждающее солнце казалось мне неуместным, ведь каждый день мы получали новые сводки о наших убитых ребятах. Как же так, кто-то из них был всего на несколько лет старше меня, я не мог себе этого представить, как это — мертв? Мертв в девятнадцать лет? С другой стороны, я просыпался как обычно за несколько минут до будильника, в окно радостно светило это чертово солнце, и из-за него мне особенно хотелось жить. Всему назло. Просто потому, что в мире есть красота, есть это холодное осеннее солнце, есть багряная листва, есть вечнозеленые сосны на песке…

Я вставал, собирался и шел в школу. По пути выкуривал сигарету — кому уже было важно, что я курю?..

Бросалось в глаза, что на улицах было мало мужчин. Что ж, война. Но в последние недели их стало вдруг на порядок меньше, вероятно, именно военные части из нашего города пошли в пекло. Город без молодых мужчин — это как сдувшийся шарик.

Словно чувствуя, что мы стали беззащитными, в город стали заходить они, не встречая особого сопротивления. Сопротивляться никто не хотел не потому, что их не ненавидели (ненавидели всем сердцем, люто, до дрожи), а просто потому, что хотелось выжить, посмотреть, как они будут отступать, с каким позором.

Впрочем, были и те, кто относился к захватчикам спокойно. Ведь наши страны — соседи, у нас много связей друг с другом. Мой одноклассник Олег Бутенко был из смешанной семьи, его мать была из них, раньше каждое лето он ездил к ее родным — своим деду и бабке.

— Да не тронут они нас, помяни мое слово, — говорил Олег. — Везде люди. Они такие же, как мы. Только более зажатые, запуганные. Но они не злые. Они тоже хотят мира, на самом деле. Их знаешь сколько гибнет каждый день?

Многие из нашего класса предпочитали соглашаться или хотя бы не спорить, особенно девочки. Хотелось ему верить в это — ну ладно, пусть верит. Да и многим из нас, наверно, хотелось.

Я не верил и не хотел. В эти дни я чувствовал себя отрешенным наблюдателем. Тьма сгущалась в городе, это ощущалось почти кожей. Напряжение росло. Просто из страха многие делали вид, что ничего не происходит. Я же предпочитал смотреть в эту бездну.

 

* * *

Если не вглядываться в лица, вдруг ставшие напряженными, неулыбчивыми, как будто бы и впрямь все было так же. К нашей соседке, девчонке на несколько лет старше меня, заселили двух парней из них. Просто потому, что соседка с бабкой проживали вдвоем, а квартира была четырехкомнатная. Казалось бы, ну и что?

В первую ночь соседка орала и отбивалась, бабка голосила, но длилось это недолго. В следующую ночь мы с матерью уже не слышали криков, соседку видели пару раз в магазине, а бабки как будто и не было.

Мать, впрочем, тоже делала вид, что ничего не происходит.

На улицах часто останавливали, проверяли документы. Сверяли с какими-то списками. Я показывал дневник. Меня не трогали. Пару человек при мне куда-то увели.

В городе говорили, что зачищают тех, кто состоял в теробороне, а также тех, чьи родные находились на фронте. Но это были почти все.

(Как спокойно произносилось это «зачищают», как буднично. В городе — с оттенком обреченности, а среди них — с некоторой усталостью. Мол, мы не хотели, так вышло).

Некоторые здания оцепляли. Что там происходило никто достоверно не знал. Мы как-то шли с одноклассницей мимо одного такого, и она набралась наглости спросить у них, зачем оцепили здание.

— Идет следствие, — сказали ей.

Редко, но бывало, что на улицах слышалась стрельба. Стреляли в тех, кто оказывал сопротивление на месте или пытался убежать. Или взрывались их автомобили. Взрывать автомобили было легко, а еще легче — бросать бутылки с зажигательной смесью в окна оцепленных зданий. Это практиковали мои ровесники. Нередко их тоже останавливали и уводили. Так увели одного моего друга детства. Он не вернулся.

Говорили, что оттуда не возвращаются.

Через некоторое время вблизи некоторых оцепленных зданий стал отчетливо чувствоваться запах гнили.

Мы не могли полноценно сопротивляться: всех тех, кто пытался отбить людей, которых уводили, либо уводили вместе с этими же людьми, либо «зачищали» на месте. Силы были неравными.

Может быть, именно поэтому все были убеждены, что если затаиться, то их не тронут. Пока у нас все равно не было никаких сил на сопротивление. Так зачем тратить силы военной машины на нас?..

В общем, я не знаю, почему вдруг это случилось. Неужели это была месть за взрывы и поджоги? Или просто акт устрашения, чтобы город сдался? Но он и так был в их руках.

Сейчас я понимаю, что этого не могло не случиться. На фронте они терпели поражение за поражением. Им было проще воевать с теми, кто не мог толком защитить себя. Они просто сделали это, потому что могли.

 

* * *

Утром я собирался в школу, а мать на работу. В дверь громко постучали, выкрикнули нашу фамилию и приказали спуститься к подъезду через пять минут.

— Все равно найдут, — сказала мать. Она как будто была к этому готова.

Когда мы вышли, внизу небольшой толпой стояла половина нашего подъезда. Все те семьи, чьи мужья или отцы были на фронте.

На небольшом расстоянии от толпы стояло несколько автоматчиков. Их лица были закрыты черными масками, виднелись лишь глаза.

Никто из толпы не пытался ни убежать, ни уйти обратно в подъезд под любым предлогом.

— Встань поближе к людям, — толкнула меня мать.

Один из автоматчиков держал в руках папку. Выждав какое-то время, он пересчитал нас и провел перекличку. Оказалось, что не было двух семей. И тотчас же два автоматчика побежали в подъезд снова. Послышался грохот выбиваемых дверей. Через несколько минут они выволокли двух женщин средних лет — сестер, они всегда жили в этом доме, и я даже не знал, что у них были братья или мужья. Одна из сестер сопротивлялась и пыталась вырваться, другая безвольно шла рядом.

Потом автоматчики сходили за нашей соседкой и ее бабкой. Соседка выходила с безразличным лицом. Бабка была черна.

— Тебя могли бы после всего не забирать, — сказала она соседке.

— Идете за мной! — сказал один из автоматчиков. — Если кто-то попытается убежать, застрелим на месте. Ясно?

— Куда мы идем?! — вдруг истошно закричала та из двух сестер, которая вела себя безвольно.

— На сверку документов, — сказал один из автоматчиков.

— Но мы не брали документы.

— На месте разберутся.

Мы шли по городу. Группа человек в пятьдесят в обрамлении автоматчиков в черных масках. Было утро — ясное, довольно прохладное. Навстречу нам попадались обычные прохожие, кто-то торопился на работу, кто-то тащил ребенка в садик. Они старались не встречаться с нами глазами.

— Там нет никаких учреждений! — вдруг снова заголосила та же сестра. — У нас спальный район! Там несколько жилых домов, а потом сосновый лес и овраг с песком!

— Это мобильный пункт, — ответили ей. — Не создавайте панику.

 

* * *

Когда мы стали слышать автоматные очереди, они тоже говорили — не создавайте панику, это учения. И потом, как с малыми детьми: вы что, никак не можете привыкнуть к выстрелам?

Один наш пожилой сосед внезапно выскочил из толпы и побежал в обратную сторону, но был тут же возращен обратно автоматчиком.

— В следующий раз, дед, просто убью.

И потом:

— Недолго осталось.

 

* * *

По тяжелому вязкому песку было не убежать.

Дно оврага, не такого уж и глубокого, было пестрым от одежды. Сверху оно напоминало свалку игрушек, будто кто-то решил, что детство его дочери кончилось, и выбросил сразу всех ее кукол.

Овраг шевелился. Овраг стонал.

Время от времени раздавались короткие автоматные очереди — по тем, кто проявлял признаки жизни.

— Мы не евреи! — опять заголосила соседка-сестра. — Мы не евреи, оставьте нас, дайте нам жить!

Вторая сестра подошла и обняла ее.

Я оглянулся — автоматчиков, в принципе, было не так уж и много. Кроме нас стояло еще несколько групп людей — таких же запуганных, беззащитных, но при этом странно покорных. Если бы все побежали, подумал я, или стали сопротивляться, то многим бы удалось выжить. Всех не застрелили бы. Да и патронов на всех не хватит…

Но никто не сдвинулся с места.

Я посмотрел на мать. Она стояла с безучастным лицом.

— Бесполезно, — сказала она. — Они бы все равно нас нашли. Они все знают, знают, кто твой отец. Они оставят только тех, кто готов стать коллаборационистом.

— Но почему ты не сказала мне об этом? — спросил я. — Мы могли бы убежать, спрятаться, да хоть в лес уйти, хоть куда…

— Я до последнего не могла поверить, что это случится. Знала, что такое происходит, но не могла поверить. Каждый день читала в новостях, что они творят, и каждый раз в глубине души не верила, потому что это… невозможно. Это уже было много лет назад, это больше не должно повториться.

— И что мы теперь… — я не успел закончить вопрос, автоматчики стали теснить нашу группу к оврагу, меня кинжалом пронзил страх, страх, которого не было все время, пока мы шли, я схватил мать за руку и попытался затянуть ее в толпу, спрятать за спинами…

Мне было все равно, что случится с другими. Я спасал себя и мать.

Но почти сразу же прозвучали первые выстрелы, и ее рука, дернувшись в моей, разжалась. Я оглянулся, но сразу получил в висок чьим-то плечом — крупный старик рядом со мной упал и задел меня.

Пытаясь сохранить равновесие, я сделал шаг вперед… и не почувствовал под собой земли.

В глазах почернело.

Когда я очнулся, мне было трудно дышать. Во рту и носу у меня были длинные седые волосы старика, он лежал наполовину на мне, от его веса у меня затекли правая нога и рука. Он вздрагивал, иногда на меня текло что-то теплое — наверно, кровь. Я чуть приподнял голову и увидел, что он ранен в грудь.

— Я умер за полчаса, — вдруг четко сказал мне он.

Наверху все еще звучали выстрелы и, казалось, не будет им конца.

Старик то бормотал что-то, то шептал, то про учительницу, которая заставляла его писать прописи, то про ледяную горку, то про маки, которые убаюкивают, мне было страшно, что его захотят дострелить и заметят, что я жив, и я хотел, чтобы он поскорее затих. Но он не умолкал, сколько это длилось я не знаю, наверно, вечность. Я просто лежал с закрытыми глазами. Его бормотание было завораживающим. Казалось, что он действительно умер, что он уже в другом мире, и это бормотание — язык того мира, где ни прошлого, ни будущего нет, все обнулилось, нет войны, но почему-то есть маки…

(Теперь я понимаю: он пытался найти точку опоры в прошлом, найти то, что останется, несмотря на войну, несмотря на смерть, и поэтому — то равнодушные ко всему яркие цветы, то ледяная горка, с которой всегда будут кататься чьи-то дети, то учительница как символ передачи знания все новым поколениям…)

Мне показалось, что когда он затих, стемнело. В темноте еще стреляли, но реже, потом я услышал: уходим! Ночью придут трактора — засыпят, и понял, что нужно выждать время и бежать.

Становилось холодно — потому что наступал осенний вечер, и потому что рядом со мной не осталось живых. Старик успокоился наконец, остыл.

 

* * *

Когда начало темнеть, я ушел лесом. Этот день был очень солнечным, и, идя по лесу, я видел между соснами пламенеющий закат. Солнечный шар был багровым, как кровь. В лесу было тихо, мир как будто замер, песок мягко обволакивал мои ноги.

Через лес я вышел к заправке, зашел в туалет и попил воды.

Следующие дня три я добирался на попутках в неоккупированную зону. Большую часть времени провел в фуре. Я не чувствовал ничего, почти не ел, хотя водители пытались меня накормить, и не спал. Я не рассказывал, что со мной случилось. Если спрашивали — говорил, что еду к сестре.

В неоккупированной зоне я нашел волонтеров, которые переправляли беженцев в Европу, дождался в лагере, пока мне подготовят документы и уехал вместе с группой подростков, оставшихся без родителей, в Словакию. Там я жил в аналогичном лагере до совершеннолетия. Ожидалось, что меня мог кто-то взять под временную опеку, но этого, конечно же, не случилось. Зато я хорошо выучил английский и итальянский языки на местных бесплатных курсах.

Когда мне исполнилось 18, я автостопом уехал в Италию. Всегда мечтал туда попасть. Поскольку руки у меня растут из правильного места, я сначала подрабатывал по мелочи на своих — тех, кто уехал во время войны и осел в Италии, жил нелегалом, а потом кто-то из моих контактов познакомил меня с Винченцо, которому нужен был человек, способный помогать с домом и садом за небольшую плату. Винченцо в прошлом был адвокатом, и ему не составило труда легализовать меня.

За десять лет мои обязанности расширились. Винченцо слабел, нуждался в помощи. Я научился готовить, делать уколы, ухаживать за ним. Кроме того, мы стали друзьями. Родственников у старика не было, и год назад дом и сад он завещал мне.

Несмотря на то, что война закончилась, я так и не смог вернуться в Украину. Не было сил. Перед глазами вставали овраг, старик со свистящей простреленной грудью, моя покорная мать…

Мне хватило сил только посадить маки в саду.

 

 

 

 

СНЫ

 

Как обычно (да, уже обычно!) воет сирена, Алеся вскакивает, хватает собаку, бутылку воды для себя и поилку для собаки, фотографию мужа в рамке и бежит в укрытие, укрытие — это станция метро, она рядом. Алеся давно уже спит в верхней одежде, чтобы вот так встать и побежать. Собака перестала бояться сирены, и обстрелов тоже не боится: привыкла. Ей много лет.

Алесин муж на войне, она точно не знает, где он. Ей хочется верить, что когда сбивают очередную вражескую ракету или очередной вражеский дрон, это его руками все, это он защищает их с собакой.

Алеся спускается в укрытие. Все, успела! Сегодня успела. Она снимает пуховик и ложится на него, собака устраивается рядом. Недалеко слышится пение, это вполголоса поют женщины, несколько семей с детьми. Им страшно, они так пытаются успокоить детей. Кто-то рядом просто ложится и засыпает. Кто-то разговаривает, некоторые даже смеются. Одна женщина открывает ноутбук и пытается работать.

Ей тоже завтра на работу, поэтому Алеся пытается заснуть. Во сне она видит…

… Как по пустыне идет старый дед, такой старый, что, казалось, мог еще в 1948 году там воевать за независимость, он идет в село, оно у них называется — кибуц, до этого села совсем недалеко, но для деда это большое расстояние, он часто останавливается отдышаться. Дома в кибуце беспомощно зияют разбитыми окнами, выломанными дверями. Около некоторых домов вражеские тела, застывшие в последней пляске смерти. Дед останавливается рядом с каждым и смачно плюет. Он знал, всегда знал, что враги рядом, что они никуда не денутся. Если бы можно было тогда убить их всех, он бы убил.

Теперь самое страшное — заходить в каждый дом и смотреть на изуродованные тела, на вспоротые животы, искать своих. Ведь в этом кибуце живет его сестра, здесь он знает почти всех.

Сестра могла звать его — Герцеле, Герцеле! Он ведь был ей хорошим старшим братом, и защитником, и другом. Но в этот раз он не смог прийти ей на помощь, не успел. Он уже слишком стар.

(Алеся вздыхает во сне — у нее тоже есть младшая сестра.)

Правнучка старого Герцеля отправилась сегодня в свою часть. Теперь пришел ее черед защищать эту землю.

 

— Яэль, убей их всех, пусть не дрогнут твои молодые руки, — шепчет Герцель, выходя из первого дома.

… А потом вместо пустыни начинаются горы, покрытые сочной зеленью, начинающей желтеть, по ним раскиданы селенья, почти в каждом — маленькая, как игрушечная, церковь.

По дороге в одно из таких сел поднимается мальчик лет четырнадцати, в руках у него по ведру с водой, он набрал воду в горной речке и теперь несет ее соседке, тетке Каре. Кажется, он единственный мужчина в селе. Все кто мог, ушли воевать или помогать мирным уезжать, уже ясно, что они не остановятся, уже капитуляция. Им тоже, наверно, надо уезжать, но куда? Сейчас он отнесет воду Каре и снова пойдет, ведь больше некому, а воды уже давно нет. Кара уже давно лежачая, ее дети разъехались, внук погиб еще в 2020-м недалеко отсюда, ей некому помочь. Мальчику трудно идти, ломит руки, а ведь надо идти еще раз и еще… Он думает о тетке, о ее одиночестве и идет.

Алеся просыпается — левая рука сильно затекла. На часах двадцать минут восьмого, десять минут до будильника… Сейчас бы погулять с собакой, выпить кофе, переодеться и на работу, ее первая смена начинается в девять.

В новостях пишут — сегодня без пострадавших. Все пережили эту ночь.

 

* * *

Старый Герцель почти не спит давно, кажется, он уже больше никогда не заснет. Вся его жизнь — непрекращающаяся война, с тех пор как в 1948 году он пацаном ступил на эту землю. Но такого он еще не видел…

— Ничего не понимаю, — шепчет он через три дня медсестре, делающей ему укол, — как же так, вот умные люди пишут, что везде насилия стало меньше, приводят доказательства, графики. Так откуда же это, откуда?

Медсестра пожимает плечами. Ее муж три дня назад ушел в свою часть. Работы столько, что у нее нет сил поддерживать разговор, она дежурит вторые сутки.

Под воздействием успокоительного Герцель наконец засыпает и видит сон.

… Где-то в горах небольшое село. Старые, иногда покосившиеся дома, на стенах — шрамы от обстрелов. Игрушечная церковь. Палисадники с буйными южными цветами — хочется жить красиво, несмотря ни на что!

Из одного из таких домов выходит мальчик с пустыми ведрами.

— Микаэл, еще нужно, дорогой, пожалуйста, — слышится женский голос. — А Каре потом принесешь.

И потом сразу, тише, обращаясь к невидимой собеседнице:

— Все будет хорошо, вот увидишь, первый раз всегда так тяжело, а меня вообще в Сумгаитскую резню мать рожала, прямо двадцать седьмого февраля у нее и началось… Скажи спасибо, хоть не режут и не стреляют сейчас… Зато родится у тебя человек, это самое главное, ведь что бы я делала без Мики…

Мальчик бежит вниз с ведрами, спотыкается и падает, разлетаются ведра, из-под футболки выпадает пистолет. Он сразу же прячет его обратно.

— Подожди, подрастешь, станешь как моя Яэль — и прятать не нужно будет, — улыбается во сне дед.

Позже сон переносит деда в город, большой современный город. Он живет, как такому городу и положено жить: ярко, многолюдно, нарядно. Весной здесь цветут каштаны. Сказка! А сейчас, зимой, все укрыто пушистым снегом.

С наступлением темноты по воздуху разливается тревога. Прилетит или не прилетит в этот раз? Многие окна горят почти до утра. Люди в них не спят совсем или спят прямо в верхней одежде, чтобы, только услышав воздушную тревогу, взять своих детей, стариков, собак и кошек и пойти с ними в укрытия.

Он видит женщину лет тридцати или постарше, она тоже не спит, лежит в одежде на кровати, читает что-то с экрана телефона, наверно, новости. Квартира небольшая, в ней только эта женщина, и еще флегматичная ушастая собака. На столе портрет мужчины в военной форме.

Женщина встает, садится за стол и говорит, обращаясь к портрету:

— Ты же знаешь, я в бога не верю, защити нас, как-нибудь нас там защитите, если можете, не на кого больше надеяться, сам знаешь. А если не сможете, то просто возвращайся, мы что-нибудь придумаем, уедем туда, где будет безопасно, начнем новую жизнь, ребенка родим, мы же молодые еще…

Потом она ложится в кровать, но через несколько минут начинается тревога, и женщина вместе с собакой спускаются в метро. Она успевает прихватить и фотографию мужа, и Герцелю от этого очень приятно во сне. В метро она спит, подложив под себя длинный пуховик и приобняв собаку. Вокруг нее люди — тоже спят или занимаются будничными делами, кто-то работает, кто-то читает, кто-то вполголоса поет или разговаривает. Много детей. Видно, что они привыкли к войне.

Для старого Герцеля это самое невыносимое — привыкание к войне. Он слишком много видел, чтобы знать, что этого нельзя допускать. Он стонет во сне.

 

* * *

Сколько Мика себя помнит — всегда была война, спокойная фаза сменялась острой, но война все равно была: о ней постоянно говорили, даже когда на кладбище давно не появлялись новые могилы. Его дед погиб в 1994-м — в бою, а отец с детства учил его обращаться с оружием, и пистолет подарил. Пистолет теперь всегда с Микой, лишь бы мать не узнала.

Мика жалеет, что ему всего четырнадцать. А еще (главное — об этом матери не говорить!) он жалеет о том. что на днях подписали капитуляцию, он считает, что нужно было не уступать, сражаться, и что он тоже бы пошел… Теперь вот вместо этого придется, наверно, уезжать, бросать родное село.

Он поднимается по горной дороге, несет воду, потому что он единственный мужчина в селе теперь. Руки ломит, жарко, он отходит в сторону, садится на траву передохнуть и через минуту падает в крепкий юношеский сон.

Снится ему станция метро, он только один раз в метро ездил, но хорошо это запомнил. Сейчас поездов нет, только везде люди, люди, люди… Они лежат, сидят, спят, читают, переговариваются, даже поют. Такое впечатление, что они привыкли приходить сюда ночью.

Слышен грохот. На улице видно зарево: все-таки не все ракеты получается сбивать. К спуску в метро бежит женщина в длинном пуховике. с собакой. Там она находит себе место на полу, расстилает пуховик, ложится на него, обнимает собаку и пытается уснуть. Рядом с ее головой стоит сумка, из нее торчит бутылка воды и что-то остроугольное, похожее на фоторамку. Она спит до утра, а потом идет выгуливать собаку, уходит домой, переодевается и как ни в чем не бывало идет на работу, в поликлинику.

Мика улыбается во сне: женщина так красива, у нее яркие черные глаза, кудрявые каштановые волосы, тонкая фигура. Этот сон и томителен, и нежен, и грустен в своей молчаливой фиксации страшного, самого страшного, что только может случиться с людьми — войны. Мика много знает про войну.

Образ красивой женщины в большом городе тает, и на смену этому сну приходит другой, более тягостный, зловещий: будто маленький город в пустыне, аккуратные дома, но если приглядеться — кое-где нет окон, где-то выломаны двери. И странное ощущение безжизненности.

Из одного из домов выходит дед, старый-старый, даже в Микином селе мало таких старожилов. Руки деда в крови, но он не выглядит раненым, возможно, это не его кровь. Дед медленно садится на скамейку рядом с домом и начинает что-то говорить на неизвестном языке. Наверно, это молитва.

Потом он встает, обходит дом, видит мертвое тело и рядом автомат, несколько раз пинает это тело и забирает автомат.

— В свиных шкурах похоронить, — говорит дед.

И уходит обратно, в пустыню. Его фигурка становится все меньше и меньше, а над селом кружат и тревожно кричат птицы.

От птичьих криков Мика просыпается. Как же так вышло, что он заснул? Мать просила его принести ей воды, а бедная тетка Кара и так давно уже ждет…

 

* * *

Через несколько месяцев к Алесе вернется тяжело раненый муж, и когда он окрепнет, они поедут в Ереван: там в IT-компании работает Алесина младшая сестра. Алеся будет думать, смогли бы они здесь жить, пока дома небезопасно. Вместе они будут много гулять, ведь в марте здесь так хорошо, да и врач порекомендовал Олегу разрабатывать ногу. Собака тоже рада долгим прогулкам.

Они сняли квартиру недалеко от центра, на последнем этаже, с ее балкона открывался красивый вид. Как-то в лифте с ними ехал мальчишка-подросток, он вышел этажом ниже и перед тем как выйти, сказал Алесе: вы очень красивы! И убежал. Они с мужем пошутили над ним, а потом ей показалось, что она где-то уже видела паренька.

Через день после их приезда в соседнюю квартиру въехала большая шумная еврейская семья. Казалось, они постоянно кричали — все, кроме старого дедушки. Тот паренек, что сделал Алесе неуклюжий комплимент, помогал им носить вещи, они говорили на двух разных непохожих языках, но будто бы понимали друг друга. Алеся видела потом, как дедушка сидит на соседнем балконе, что-то говорит про себя, кивает… Однажды он сказал ей, так непосредственно, будто они давно знакомы: барэв дзэс!

— Неначе твій старий друг, — улыбнулся Олег.

 

 

 

 

ПОМНИ ИМЯ СВОЕ

 

Они рождаются, растут в грязи,

в двенадцать лет начинают работать,

переживают короткий период физического

расцвета и сексуальности, в двадцать лет

женятся, в тридцать уже немолоды,

к шестидесяти обычно умирают.

Тяжелый физический труд, заботы о доме и детях,

мелкие свары с соседями, кино, футбол,

пиво и, главное, азартные игры — вот и все, что вмещается в их кругозор.

Управлять ими несложно.

(Дж. Оруэлл, «1984»)

 

У ворот в школьный двор толпились машины полиции и скорой помощи. Во дворе лежали люди в неестественных позах, из окон валил дым. По газону пробежала собака, держа в пасти кисть женской руки.

На фоне школы бойкий корреспондент федерального канала вел прямой эфир:

— Я нахожусь на месте теракта в школе №203 по улице Героев-Освободителей. Очевидцы сообщают, что во время занятия по профориентации, когда перед детьми выступал военный-контрактник Вячеслав Кузнецов, сводный брат одного из учащихся, в школе прогремела серия взрывов…

(Заливаясь сиреной, подъехала черная машина с мигалкой).

… уважаемые телезрители, будьте уверены, дети — главное сокровище нашего государства. Мы этот теракт без ответа не оставим. Виновные будут наказаны. Подробности последуют в вечерней аналитической передаче, поучаствовать в которой уже приглашены ведущие эксперты страны по борьбе с чуждым влиянием…

 

Дневник Дмитрия Кузнецова, найденный в квартире его приемной семьи

 

27 марта

За оградой школьного двора я могу смешаться с толпой, а там, глядишь, не заметят, не догонят. В подъезде одной из пятиэтажек нет кодового замка, а еще не закрыт черный ход, и можно выйти с другой стороны. Вышел? Все, двадцать минут свободы обеспечены. Странно, конечно, что они не знают этого пути. А может и знают, просто там дальше идти по многолюдным улицам, там не осмелятся нападать.

Есть еще дорога совсем близко к стене, но стена охраняется, на постах автоматчики. Они, конечно, туда не сунутся, но и мне там ходить неспокойно. Слышал, что автоматчики могут стрелять без предупреждения, если решат, что ты пытаешься сбежать.

(Сбежать за стену высотой шесть метров, с колючей проволокой наверху — это вообще как? И тем не менее почти каждый месяц там убивают якобы перебежчиков).

А на улицах — менты, поэтому мне приходится поднимать воротник, чтобы не было видно шарфа запрещенных цветов. Этим шарфом уже обещали задушить, или повесить на нем. Но я буду его носить, хотя бы в эти двадцать минут свободы. А потеплеет (здесь вообще теплеет?) — придумаю что-то другое. Носки, например.

Повесить обещали дома. Если можно назвать домом место, где обещают повесить. Сопротивляться не получится — я еще недостаточно силен, не хватает лет двух, вот тогда бы…

И это не дом, нет, это безликие подавляющие коробки, в коробках живут безликие угрюмые люди, какие-то тетки в серых пуховиках вроде училок, всегда готовые прикрикнуть. У них мясистые лица с ранними морщинами, зачем-то подчеркнутыми слоями жирной краски, будто им в цирк. У них все время набитые чем-то неудобные сумки. Они ходят в сапогах — непременно на каблуках, а зачем? В школе из мужиков один физрук, старый, воняющий потом, с пузом. На улицах тоже мужиков редко встретишь — еще не вернулись или уже не вернутся. Мужики — это в основном охранники в магазинах.

Нет, дом — это дом деда с бабкой, который батя перестроил после моего рождения. Теплый, просторный, с маленьким садом, в саду мамка сажала маки, лилии, еще что-то пахучее, летом на веранде принимала клиенток, и резкий запах лаков и каких-то женских приблуд почти не ощущался…

Дом был за стеной.

— Эй, пацан, а ну подошел сюда! Подошел, говорю!!! Что это у тебя на шее?!

Огромный мужик в черной форме выскочил из патрульной машины и быстро пошел ко мне.

Если прямо сейчас побежать изо всех сил вперед, а потом свернуть направо и там дворами, дворами, то можно и успеть, — пронеслось в голове. Там вроде камер нет.

 

28 марта

Отдышаться в одиночестве вчера не получилось: Лысый сидел напротив орущего телевизора и с чавканьем жрал жареную картошку прямо со сковородки. На полу стояла початая бутылка и стакан.

Упырь сидел за компом тише мыши, в наушниках, и играл в какую-то игру. Даже не обратил на меня внимания.

После такой пробежки есть мне хотелось ужасно, но здравый смысл подсказывал, что идти сейчас на кухню к Лысому, получающему свою ежедневную дозу ненависти, было бы опрометчиво. Что-то случилось. Придется ждать Кассиршу, вечером она придет после смены с тем, что не разобрали в отделе кулинарии, и мне что-то перепадет точно. Может, даже и свежее.

А пока все что я мог — вжаться в кресло, стать невидимым. Поспать. Или притвориться, что делаю уроки, а на самом деле писать этот дневник.

Когда Кассирша пришла, Лысый уже не мог складно говорить, но из его однообразного пьяного воя мы с Упырем поняли, что его уволили, причем не просто так, а за то, что он попытался что-то украсть. Он исступленно выл:

— Не дали-и-и-и!.. Не дали-и-и!

На этой работе он продержался лишь месяц. Зарплата Кассирши скукоживалась по мере роста курсов валют и инфляции. Упырь где-то курьерил. Раньше он служил, то ли в Африке, то ли в Азии, но контракт закончился, и он вернулся.

Когда Кассирша вошла к нам в комнату, я притворился что спал. Она увела Упыря на кухню и там вместе с Лысым долго говорила ему — ну ты же должен, а как, это совсем другие деньги, а кто нас будет содержать, давай, ты же уже там был, отдавай долг родителям…

Упырь вяло возражал и ссылался на меня. Но это не помогало:

— Ему еще два года до совершеннолетия, тогда и пойдет. Сразу. Даже если таким же дохляком останется. Уж ты не сомневайся. Как миленький пойдет. А пока на него деньги дают, он нам нужен, ну ты ж помнишь, почему мы его взяли — государственная программа «Дети из-за стены»…

Лысый дрых и храпел на всю квартиру. Даже не проснулся в шесть утра и не стал приставать к нам со своим «упал!!! отжался!!!»

По пути в школу увидел мамку Рыжей. Про нее все говорили, что она адвокат, причем защищает только женщин. Поэтому Рыжую сразу прозвали «фемкой чокнутой». Слышал, что как-то она бросила за это одной девке учебник в рожу, выбила зуб и сломала нос. Вся учительская псарня заходилась в оскорблениях Рыжей, ее называли то фашисткой, то шлюхой, то психованной, то еще как-то, но она лишь насмешливо смотрела на них. В своем лае они не услышали, как подошла мать Рыжей и с левой руки вкатила пощечину одной из них. После этого Рыжую не трогали, но она стала изгоем. Впрочем, судя по ее непроницаемому виду, ей все равно. Учится она отлично, и после сломанного носа и мамкиной пощечины ее не трогают, не то что меня.

Так вот, к мамке. Обычная оказалась бабенка, на вид неброская. А вот машина шикарная. Оказывается, их с Рыжей возит водитель. Понятно теперь, почему ее не трогают. Деньги решают все. Или деньги и характер?

У меня день вышел почти беспроблемным. Два раза дали под колено, в раздевалке вытащили шарф из куртки и истоптали. Дошел обратно спокойно, ни Упыря, ни Лысого не застал, наконец-то можно остаться в одиночестве.

 

29 марта

Зря я вчера радовался — под ночь ввалились Лысый с Упырем, оба пьяные, выволокли меня из кровати и стали бить ногами с криками «это все из-за таких как ты!»

Это было уже не в первый раз, я помню, что поначалу я орал, я звал Кассиршу, просил ее вмешаться, но она никогда их не останавливала, а потом просто перестала отзываться. Когда меня били, она просто уходила в другую комнату. Если меня рвало или сильно шла кровь, и вся комната была в лужах, она давала мне подзатыльник.

Потом я сменил тактику и стал звать соседей, орать «помогите!», и один раз кто-то долго стучал в потолок, а потом в дверь, грозил полицией, но это только усилило их злость. В тот день убили кого-то из них, и они отыгрывались на мне. Я помню, что в один момент наступила тьма, и я очнулся в кровати, надо мной сидела тетка в белом халате, а Кассирша врала, что я катался с горки на снегокате и разбился, и говорила, что не нужно сообщать в опеку.

В общем, теперь я просто терпел.

Еще несколько лет — и я стану таким же сильным, как Упырь, а может, и сильнее. А Лысый уже сдает, слишком часто сидит на стакане. И тогда я возьму реванш. Не зря винтовка Лысого лежит на антресоли, она обязательно выстрелит, как ружье у одного писателя, которого мы проходили в школе.

Они вспомнят все, что делали мне.

Они будут орать, блевать, истекать кровью.

А Кассирша будет сидеть и смотреть. Я ее привяжу, конечно.

Как привязывали нас с мамкой, чтобы мы смотрели на то, что делают с батей, и мы сидели и молились, чтобы они закончили побыстрее.

Кто-то из них был врачом, и когда батя терял сознание, он проверял пульс. Если пульса не было, в ход шел электрошок.

Время растянулось. В какой-то момент мне показалось, что я отделился от своего тела и смотрю на все сверху, бесстрастно фиксируя: вот сидят привязанные за руки к забору баба и пацан, вот лежит комком боли мужик, вот другие мужики суетливо бьют его кто чем, как будто торопятся, с натянутыми злыми шутками, вот клумба с небывало яркими и пахучими цветами, вот мангал — еще горячий, но без шампуров, они в руках у тех, суетящихся, вот дом, большой дом, окна в нем открыты, и ветер рвет веселые голубые занавески…

Когда все закончилось, мамка бросилась к бате, но ее отволокли в сторону, а меня не успели, я все надеялся, что он живой, мы в детстве моем играли в такое — он притворялся мертвым, а я бегал и пытался его рассмешить, щекотал его… так вот, я бросился к нему, я надеялся, что он подаст мне знак, но в его стеклянных глазах уже отражалось синее небо, а мертвую бороду трепал разогнавшийся степной ветер.

Ветер пах августовскими сладко-горькими степными травами и гарью.

Батя больше всего любил август в степи. «Дадут ли похоронить его там?» — подумал я. Но в следующую секунду меня оттащили чьи-то руки, я оглянулся в поисках мамки, но ее увели уже далеко, я лишь услышал ее крик:

— Помни имя свое!

Я помню. Я все помню. Придет время, и вы все вспомните. И точно так же ваши крики будет заглушать степной ветер, и точно так же рядом с вами будет мангал с раскаленными шампурами — но не для того, чтобы вы поели мяса, и точно так же, как и мамка, Кассирша будет безвольно сидеть, привязанная к забору.

Эти мысли помогали мне. Наполняли мою жизнь смыслом.

И я даже смог через боль встать с первого раза, когда услышал ранним утром «Встал! Упал! Отжался!»

Мне и вправду нужно становиться сильнее. Но не для того, чтобы быть за них, а чтобы быть против них.

 

30 марта

Я уходил в школу и видел, как того соседа, который грозил полицией, когда меня били, полиция куда-то уводила в наручниках. Тщедушного мужичонку вели два здоровых амбала, а третий по-хозяйски нес под мышкой ноутбук — видимо, изъял как вещдок и уже примеривается стырить.

Мужичонке он явно не скоро понадобится — сейчас меньше чем на пятак уже не сажают. Говорят, это большая удача, если на меньший срок. Разве что за кражу в супермаркете.

В школе на уроке правды задали сочинение — написать честный рассказ о своем однокласснике. Каждый тянул бумажку с именем того, о ком нужно писать. Я вытянул Рыжую. Кто меня вытянул — не знаю.

Не понимаю, что писать о ней. Наверно, то, что она сильная и жизнестойкая, не зависит от мнения других. Может, она станет крутым адвокатом — как ее мать.

Зачем нужны такие задания? Через год мне поступать в вуз, я хочу стать графическим дизайнером, но вместо подготовки к экзаменам мы занимаемся ерундой. Вероятно, чтобы как можно меньше из нас поступило на престижные специальности? Бред.

 

31 марта

Они догнали меня и сперли шарф. Я ничего не смог сделать.

Они сделали и много чего еще. Но я не могу говорить об этом.

 

01 апреля

Вчера мне досталось от Кассирши. Я должен был подойти к магазину и встретить ее с сумками со жратвой, но я ходил и искал шарф, думал, его выбросили где-то, зачем он им, и опоздал. Шарф тоже не нашел.

Сломанное ребро дико болит, не могу глубоко дышать, но кому об этом скажешь.

Кассирша голосила всю дорогу, проклиная меня, свою бабью долю, свою жизнь. Я спросил ее — а зачем ты это выбрала, ты что, не могла выбрать другое? В ответ получил отборнейший поток брани, только сумки в руках помешали ей отвесить мне подзатыльник.

Она понимает, что проиграла свою жизнь, но ей больно это признавать, понял я.

Вся ее жизнь — это касса, Лысый и Упырь. У нее даже нет подруг, по крайней мере, я не помню, чтобы они ей звонили или приходили. Вышла замуж за Лысого она по залету — я подсмотрел дату их свадьбы и дату рождения Упыря. Ей еще двадцати тогда не исполнилось.

И все, так пошло дальше — по накатанной, никакого выбора. Брак по залету, орущий младенец, пьющий муж, касса. Ей легче признать, что выбора нет. Ей крайне важно, чтобы выбора не было ни у кого.

Она сказала, что накажет меня за дерзость, и что я не поеду с ними на выходные в деревню к ее родакам. Мне сложно было скрыть радость.

Они б там пили, смотрели обычный ор по телеку, а я бы вспоминал наш дом. Мне было бы там невыносимо.

 

02 апреля

Начинающий татуировщик искал моделей, я согласился. Попросил выбить мне на плече «revenge».

Подумал, что буду выкладываться на уроках вооруженного сопротивления. Если я хочу отомстить им, я должен быть сильным. И должен уметь обращаться с оружием — без него я не справляюсь с этой сворой, это впятером можно ломать ребра одному, можно бить его шокером, можно вставлять ему палку от школьной швабры в задний проход, можно переезжать ему ноги на велике, можно…

Но я один против них. И чтобы отомстить за все это, мне понадобится уметь владеть оружием, обращаться с боеприпасами, связывать… А те, кто приходит вести эти уроки, обычно знают, где это оружие можно взять.

Конечно, чужому его никто не даст.

И не надо. Учитывая, как оно охраняется — как все сейчас охраняется, я приду и возьму его сам.

 

03 апреля

Сегодня на сдвоенном уроке правды все должны были выходить и читать свои сочинения об однокласснике. Я так и не придумал, что написать про Рыжую, поэтому написал просто, что она смелая, сильная, и что у нее большое адвокатское будущее. На этом месте многие загоготали, а училка выразительно поморщилась. Сама Рыжая сегодня не пришла. Я хотел добавить, что это в ее духе, ведь ее не интересует их мнение, но почему-то не сказал. Жалею.

Писать про меня должен был тихий ботан — Рак, Раков его фамилия. Он написал целый трактат и озаглавил его «Наш ручной враг». В нем было о том, что я не такой как все, слушаю запрещенную музыку, ношу запрещенные цвета, прогуливаю уроки военного сопротивления, и что меня пытаются приручить, но пока не выходит. Слушать это было унизительно, я не подавал виду, но поклялся себе разобраться с Раком.

Училка слушала и улыбалась. Потом сказала: ребята, видите, как остроумно? Коля Раков подошел к домашнему заданию с юмором…

«И эту мразь тоже», — подумал я.

Впрочем, они все были такими. Ведь за меня не вступался никто, ни одна из училок, ни завуч, ни директриса. Детей с той стороны стены было много, но каждая школа стремилась от них поскорее избавиться, ведь платили за их содержание только приемным семьям, а школы никаких дотаций давно не получали. Поэтому школам было выгодно, чтобы эти дети получали минимальное образование и уходили, или хотя бы просто уходили куда-то еще, в другую школу, где повторялось то же самое.

Прямо, конечно, это не заявлялось. Просто на все происшествия с нами, будь то проблемы со здоровьем или с приемной семьей, или травля, все закрывали глаза. Нас не замечали в упор. Нам объясняли, что нас спасли с той стороны стены, где нам было опасно оставаться, но на самом деле окружили стеной молчания.

Если же кто-то из нас нарушал какие-то правила, то его травили все, и другие дети, и учителя. Учителя даже задавали тон, как в том случае с Рыжей.

 

04 апреля

Проблема была в том, что у меня отсутствовал план. Кассирша, Упырь и Лысый должны были дожить до моего совершеннолетия. Я бы получил права, вывез их за город на каршеринге и там бы расправился с ними, как расправились когда-то они с моей семьей. Спереть винтовку Лысого с антресоли легче легкого. Потом я бы доехал до границы и перешел ее в безопасном месте, лесами. Говорят, что стена там то ли кончается, то ли разрушена.

Но что делать с теми, кто, едва я пришел первый раз в школу, сразу начал называть меня чужим и врагом? Я ведь ничего не сделал им плохого, я не виноват, что родился с той стороны стены, как не виноват в собственных вкусах. Не все ли равно, какую музыку я слушаю?

Да когда я родился, еще и стены-то никакой не было! А вот музыка была, и ее, одну и ту же, слушали все.

Я пытался объяснить им это, но это было бесполезно.

А все, кто мог мне помочь — взрослые — делали вид, что ничего не происходит. Молчали.

Я бы хотел спасти только Рыжую — она единственная никогда не присоединялась к травле.

Скорее всего, придется ждать выпускного, ведь на него она точно не пойдет. Там можно смешаться с толпой и пронести взрывчатку, на входе никто никого не обыскивает, ведь у нас военное положение, и борьба с внутренними врагами, поэтому всем, кто служил, разрешено носить оружие.

А потом сбежать, сесть в каршеринг, доехать до границы и перейти ее лесами.

Никто не знает, что там за стеной. Формально там чужая вражеская земля. Еще говорят, что там радиация, биологическое оружие, процветают терроризм и наркоторговля… На самом деле такое можно услышать почти про весь мир. Как только мы узнаем, что военных направляют куда-то, там через день находят и терроризм, и наркоторговлю. В общем, веры этому нет, а правду узнать негде, ведь наш сегмент интернета уже давно полностью закрыт.

Как знать, может, я смогу найти мамку. Я не знаю, вдруг она за стеной. Здесь мне запретили ее искать. Мне дали другое имя, чтобы она не смогла найти меня.

Но до этого я должен был закончить с Лысым, Кассиршей и Упырем. Я должен был отомстить им за мою семью. После этого я буду свободен и смогу начать нормальную жизнь. Жизнь под своим именем.

Ох и сложные мне предстоят дни.

Но только они придают моей жизни смысл.

 

05 апреля

Завтра Упырь пойдет в мою школу и будет рассказывать о своей службе за пределами стены в рамках лекции о профориентации. Ради такого всех соберут в субботу в актовом зале. Лысый и Кассирша, конечно, попрутся с ним и будут сидеть и смотреть на всех свысока, ведь это их сын выступает, смотрите все…

А сейчас они заперлись на кухне и снова орут на него, уговаривая подписать очередной контракт — военным платят хорошо, это почетно. То, что его могут там убить, их, похоже, не волнует.

Я впервые проникаюсь сочувствием к Упырю. От него не прочь избавиться даже собственная семья, не только я.

 

06 апреля

Из показаний охранника школы №203 по улице Героев-Освободителей Грибкова Федора Алексеевича

Взрывами меня отбросило аж до кустов. Но мне везет, я ведь столько вооруженных конфликтов прошел за последние десять лет, и если не считать этого осколка в глаз, то и еще столько же бы прошел. Вот, пришлось охранником в школу.

Вот что я вам скажу: это не один взрыв был, нет. Это как будто бы взрывчатка была повсюду, и везде взорвалось, просто в актовый зал заложили больше всего. А поскольку я со своего поста не отлучался, то, значит, в Сашкино дежурство заложили… Сашка — это сменщик мой. А управляли этим снаружи, то есть это был дистанционный взрыв. В общем, принесли и разложили-то наши, а привести в действие могли… оттуда. Или не оттуда, но все равно издалека.

Так вот, я лежал в кустах, все тело болело просто жуть, а кусты эти у забора, а за этим забором паркуются родители учеников.

Я услышал голоса — два женских, постарше и помоложе, и один мужской, вроде парень молодой. И женский, который помоложе, сказал — мы до границы, а там лесом, айда с нами. А который постарше, добавил: тебе все равно больше нечего терять, ты свободен. А парень: а они точно все мертвы? А тебе что? — это женщина постарше. Просто это не должна была быть случайность — парень. А это и не случайность — женщина.

Мне, конечно, по голосам непонятно, кто это точно был, но я их слышал, молодые точно из нашей школы.

Ой, все, давайте на сегодня закончим, я устал. Тем более дальнейшую беседу-то я на диктофон записал, тело у меня болело, но я ж не зря десять лет в военных конфликтах, какую школу прошел, мне никакая боль не помешает свое дело делать.

 

Диктофонная запись

— Я двадцать пять лет защищаю женщин — от домашнего насилия, мужей-алиментщиков, мужей-похитителей детей, свекровей-похитительниц… да много от кого. Защищаю себя — от государства, которому не нравится, что я защищаю женщин от насилия, что я не даю насилию становиться нормой. И пока я это делаю, я узнаю, что насилию подвергается моя дочь в школе — два года. Понимаешь?! Два года. В этой самой школе. И все молчат. Одна из училок — моя бывшая клиентка.

— Так это вы?..

— Мы им этого много раз желали, но нет, это не мы. Я тебе так скажу: это те, кто воспользовался концентрированной болью всех, кто был насильно вывезен из-за стены, оторван от корней, а здесь постоянно подвергался унижениям, издевательствам и насилию. Просто за то, что он оттуда и не хочет отказываться от этого, от себя, в общем… Этот огонь легко разжечь, но сложно потушить. Развязанная война всегда возвращается к тем, кто ее развязал, а те уже не могут остановиться и не отвечать еще более жестоко... Но для того, чтобы эти ответы были всецело поддержаны обществом, нужен настоящий шок — например, взрыв в школе.

— А вы, получается, тоже… с той стороны?

— Да, мы там родились, и я, и Олеся, но жили здесь, у меня была тут работа. Так вышло. Мы не предполагали, что когда-то нас сделают изгоями. Если бы это было не так, Олеся пошла бы слушать как выступает твой брат, потому что его бы пригласили не в военные вас зазывать, а рассказывать о чем-то другом, объединяющем, а не разъединяющем.

Пауза. Шум.

— А что там сейчас, за стеной?

— Да кто знает. Наверно, все так же: вы ходите в школу, а мы на работу, достраиваются разрушенные дома, рождаются дети… Только идеология, наверно, другая, а то не было бы никакого противостояния.

— А радиация? Биологическое оружие?

— Дима, ты же вроде умный. Думаешь, от него стена как-то защитила бы, если бы оно было? Нет, конечно. В общем, мы с Олеськой оттуда, и хотим вернуться домой, пока не стало слишком поздно. Кто бы ни сделал это, все свалят на таких, как мы и ты. Если ты с нами — садись в машину. Где перейти на ту сторону я знаю, все приграничье живет перебежчиками.

Шум мотора.

Конец записи.

 

10 апреля

Срочная новость на главной странице Единого интернет-браузера:

«Наши новости» сообщают, что подрыв школы №203 по улице Героев-Освободителей раскрыт. Его совершила молодежная террористическая ячейка, курировавшаяся враждебными спецслужбами. Целью теракта было наше единство. Террористы, как и раньше, пытались расколоть наше общество. Все три члена террористической группировки попытались совершить побег и были застрелены на месте».