РОССИЙСКИЙ
АНТИВОЕННЫЙ ЖУРНАЛ
здесь только литература

​

Можно прочитать все лучшие книги мира и не поверить ни одной. Все будет зависеть от личного опыта. Все мы заложники случившегося с нами. Пропуская поступающие знания сквозь фильтры переживаний, мы формируем наше представление о мире и норме. Так что это представление нетрудно изменить. Важна только последовательность действий.

Свобода 22-го века? Свобода жить в любой точке на Земле, до которой можно добраться. В комфортном общественном доме, или, если захочется чего-нибудь особенного, в личном, из тех, на который хватит социального рейтинга или иного вида капитала. Свобода за пять минут сменить гражданство на более привлекательное в случае, если новая страна готова принять тебя в свою юрисдикцию. Свобода найти достаточное количество единомышленников и основать собственную республику. Свобода улыбаться любому встречному — если твое приветствие не противоречит его обычаям. Свобода критиковать любые обычаи. Свобода указывать на существующие противоречия. Свобода принять любую религию и отказаться от нее в пользу любой другой, включая атеизм. И еще много чего, усвоенного ею за сорок лет жизни, воспринимаемого как естественное и неотъемлемое.

По прямой от крохотной прикроватной тумбочки до двух прикрытых полупрозрачными занавесками экранов ровно десять шагов. Экраны стилизованы под окна, рассвет включается в три поутру. Предполагается, что это должно сбивать циркадный ритм, но она не может спать и без этого неталантливого иезуитства.

От левой стены до кухонной машины одиннадцать шагов. Камбуз крошечный, брошенный прямо на пол матрас едва помещается в нише. Она предлагала по очереди спать на кровати, но Иванов отшучивался, утверждая, что привык иметь круглосуточный доступ к кипятку и чаю. Ширму они соорудили из покрывал и лишней одежды. Вероятно следуя той же больной логике, тюремщики разрешили Иванову взять с собой полдюжины пиджаков и десяток бабочек — отлично послуживших в качестве завязок.

Кроме последовательности важна еще и постепенность. Человека можно запереть на планете. Внутри огромного космического корабля. Внутри комнаты, которую пересекаешь за одиннадцать шагов. Это похоже на спираль: длинный-длинный круг завершается небольшим нырком, после которого стабилизировавшаяся траектория воспринимается как плоскость безопасности. Если падение окажется слишком глубоким, человек взбунтуется в попытке защитить достоинство. А если сделать небольшим радиус круга, то не успеет выработаться новое представление о норме — и вновь человек предпримет попытку к сопротивлению. Можно использовать метрики, а можно, если обладаешь талантом, довериться чутью. Однако по-прежнему залогом правильного воздействия будут методичность и постепенность.

Стены и занавески покрыты крупным густым узором, от которого помещение кажется еще меньше. До входа в маленький коридор, ведущий в санузел и к запертым стальным дверям, двенадцать шагов. Анне не нравится заходить в этот коридор. Робот-уборщик справляется прекрасно, но в коридоре ей все еще чудится запах крови.

— Вы не можете селить вместе мужчину с женщиной!

Впервые она наблюдала, как Иванов выходит из себя.

— Ничего страшного, — матрос глумливо улыбался в ответ — губы его сведены характерной для F-стадии гримасой, — всем известно, что Анну Николаевну не интересуют мужчины.

— Это глубоко не ваше дело, — процедила она, стараясь оставаться спокойной, — но вы, наверное, знакомы с моим сетевым профилем, в котором имеется вся информация.

— В сети-то что угодно можно повесить. С другой стороны, если вы подтвердите вашу природу... Тогда, конечно, другое дело.

Все произошло очень быстро, и словно бы не совсем по-настоящему. С неожиданно звонким звуком Иванов ударил в лицо этого самого матроса, а два других матроса ловко заломили Иванову руки и выволокли его в коридор. Бросившаяся на помощь Анна получила разряд станнера от третьего тюремщика, все время стоявшего у нее за спиной. Через несколько минут Иванова втолкнули в комнату и она, сама едва пришедшая в себя, приводила его в чувство, вправляла вывихнутое плечо, лечила сломанные нос и ребра, радуясь, что шантажом о скорой и неизбежной смерти Иванова сумела заполучить у отчетливо напугавшихся негодяев свою докторскую сумку.

— А вы говорите ксеноморф, — глаза Иванова были закрыты, но он неплохо имитировал свой обычный флегматичный тон, — прекрасно мы умеем справляться и без этого мозгохвата. Как я этого длинного, а? Ну и что, что больной… Си вот тоже был болен, но сдержал обещание и сдал мостик, а значит, обладал какой-то совестью...

Можно запереть человека в застенке и он сможет ходить, практиковать йогу, совершенствоваться в связках гатки. Думать. Можно запереть его внутри его тела, и тогда он сможет только думать. Можно запереть его внутри его страдающего тела… Если все делать последовательно и постепенно, можно добиться выдающихся результатов. Во всем происходящем чувствовалась методичность, доступная только здоровому человеку. Анна прекрасно знала, что инфицированный на первых порах тоже довольно последователен, что тезис об имморальности носителей является большим заблуждением. Совсем напротив, ксеноморф актуализирует установки личности, возводит главные принципы в абсолют. Подвох лишь в том, что одновременно с этим снимаются любые запреты на выбор средств. Наступает F-стадия. Проявившаяся фанатичность поначалу может выглядеть лишь как здоровое упорство, но дальше сознание носителя будто бы замыкается, снижаются когнитивные способности, исчезает видимая рациональность действий. В конце концов, мозг носителя просто разрушается. Метание «Антрепринема» по пространству — кажущиеся хаотичными торможения и ускорения, реорганизация процессов и помещений, смехотворные ультиматумы Базе и следующие за ними попытки договориться с представителями Земли — можно бы было списать на эту самую потерю рациональности Кирком и ключевыми людьми в его окружении. Если бы не ясно ощущавшаяся методичность воздействия на оставшуюся здоровой часть экипажа. Вот только что было целью этого воздействия? Тренировка терпения, воспитание безграничной покорности, отучение думать? Негодяй человек привыкает ко всему. Нет, не негодяй, как-то иначе. Впервые за почти двадцать лет, со времен активации всех возможностей биоинформационного импланта лет, она не может выйти в Сеть, чтобы проверить точность цитаты. Но беда ведь совсем не в этом, а в том, что всем своим существом она согласна с утверждением классика, знавшего многое о неволе и фокусах, на которые способен в ней человеческий мозг.

От тумбочки до изножия кровати шесть шагов. Можно повернуть налево и пройти еще три. Еще раз повернув налево, можно прошагать вдоль края кровати почти целых семь шагов до пестрой стены. Комбинируя различные маршруты, можно накрутить десяток километров, если ходить всю ночь. Она ходит почти каждую ночь. Это рутина. Это успокаивает. Это воспринимается как плоскость безопасности.

На позапрошлом витке была гауптвахта. Пятикомнатные апартаменты, просторные санузлы, рабочие комнаты, оснащенные набором профессиональных информационных устройств. Общая гостиная, стерео-экран во всю стену. Отделенный простенком мини-спортзал. Простоявшее законсервированным десятки лет помещение наконец пригодилось.

— Да тут целая лаборатория! Просторно, уютно. Почему нас не арестовали раньше?

— Пытаетесь меня успокоить?

Разглядывая голубоватые стены действительно довольно уютного спального отсека, почти такого же большого как ее прежняя каюта, она тогда пыталась понять как относится к заключению и удивлялась, что не чувствует ни страха, ни досады. После всего случившегося изоляция воспринималась почти с облегчением. Ничего больше от нее не зависело, не было нужды подбадривать, пытаться не лгать, отыскивать и поддерживать в душе последние искры оптимизма. Не нужно было даже держать лицо.

— Скорее восхищаюсь человеколюбием предков! Серьезно, здесь просторнее, чем на моем рабочем месте! Выбирайте комнату, — Иванов приглашающе протягивал длинную костистую руку, — имеются спальни в розовом, пастельном…

— Голубом...

— И светло-коричневом. Кажется, вам нравится именно такой?

— Я, пожалуй, выберу розовый.

— Вы же не любите розовый!

— Ничего, для разнообразия, — ответила она, и сразу же вспомнила, что и в самом деле ненавидит розовый. — Как вы думаете, будут ли у нас соседи?

— Откуда бы им взяться? Всем известно, что сводный экипаж гражданских и военных в едином порыве поддерживает Совет Экспедиции и своего капитана. Это мы с вами жалкие отщепенцы… Пойдемте, я покажу вам как управлять креслами в гостиной.

За работу она взялась не как за способ повлиять на обстоятельства и не в качестве попытки продемонстрировать судьбе (обществу, истории, Потенциальному Наблюдателю) свое достоинство. Она изнуряла себя исключительно в качестве анестезии. Ей казалось, что если заполнить все сознание мыслью, в нем не останется уголка, способного чувствовать. Это было ложью, и она знала, что это ложь, но такая установка давала возможность как-то функционировать. Доступа к лабораториям ее лишили, об экспериментах пришлось забыть, но наконец-то можно было как следует изучить уже накопленный материал. Отчеты ксенобиологов, спускавшихся на Лету, результаты проб на биомакетах, расчетные модели — все, до чего прежде не доходили руки, теперь, когда она уже никак не могла повлиять на развивающуюся эпидемию, — можно было обработать, осмыслить, превратить в статьи и надеяться на… Дальше этого пункта она запрещала себе думать. Надежда — не для нее. Надежда для тех, кто не видел молочно-белые с красной выщербленной кромкой скола куски ребер, торчавшие из живого и находящегося в сознании человека. Для тех, кто не слышал, как вместе с лопающимися на губах кровавыми пузырями этот человек пытается вытолкнуть из себя слова. «Больно, больно, больно!» Надежда — для тех, кто не знал костенеющей хватки отходящего у тебя на руках человека.

Очень хорошо она помнила и то, что предшествовало этим событиям. Как, фиксируя десятки фактов проявления F-болезни, вписывая в медицинские отчеты слова «насилие», «сексуализированное насилие», «наркотический психоз», она пугалась не только отвратительной нейтральности этих определений, но и полного информационного вакуума, сопровождавшего произошедшее. Ничего словно бы и не было. Без видимой реакции осталась и их отчаянная попытка взлома капитанской сети. Она ждала неприятностей в любой момент, в каждом вызове ей чудилась ловкая попытка ареста. Однако все шло по-прежнему. Причастные остались на своих постах, в вечерних подкастах капитан продолжал улыбаться и жать руку Владимиру Евгеньевичу. «Острое наркотическое опьянение», «попытка убийства», «попытка самоубийства»… Отчеты словно уходили в окружавшую линкор черноту космоса. Запойное пьянство перестало быть порицаемым, синтетические кустарно изготовленные наркотики продавались и обменивались почти в открытую. «Летальная передозировка». Смерть на корабле. Предзнаменование грядущих катастроф. Через три дня после этой первой большой трагедии экипаж попытался совершить гравитационный маневр у газового гиганта. Из-за неверно рассчитанной тяги и разрегулированной системы безопасности (впоследствии выяснилось, что старший вахтенный инженер оказался инфицирован, а квалификации его подчиненных после отлета на шатле нескольких ведущих специалистов не хватило) один из трех реакторов взорвался, уничтожив часть машинного отделения. Она прибыла на место и на несколько секунд окоченела, разглядывая последствия случившегося. Корабль пытались облегчить, демонтировалось все имевшее существенную массу. Полетели в космос и несколько композитных плит биозащиты персонала. Никогда до этого она еще не встречала смерть в ее настолько откровенном виде. Перед ней лежали обожженные, изувеченные, разорванные в клочья окровавленные останки тех, кто еще пять минут назад был наполнен надеждами, горестями, знаниями, памятью, радостью, принятием судьбы и борьбой с нею, чьим-то сыном или отцом, матерью, любовницей, гражданином, тончайшим произведением, сгустком трепещущего, прекрасного, готового через потомков или работу продолжиться в самую вечность. Необратимость произошедшего ужасала, представлялась чудовищным преступлением, надругательством над самой идеей жизни. Еще там были шевелившиеся — разорванные, изувеченные, обожженные — но все еще те, кого можно было попытаться отбить у небытия. И поэтому некогда было думать о том или о тех, кто совершил злодейство, нужно было делать свое дело.

Она изнуряла себя, чтобы не чувствовать и не вспоминать. Она даже перестала пить. Оказалось вдруг, что алкоголь будит память. «Больно, больно!» Работа справлялась лучше. На какое-то время к ней даже вернулся сон. Если она механизм, аналитическая машина, то эту машину нужно поддерживать в рабочем состоянии, а стало быть, необходим и сон.

Довольно быстро она разобралась в том, что когда-то произошло на Лете. Картина истребления высшей биосферы планетоида представилась ей в деталях. В катастрофе было столько величественной неотвратимости, что в голове Анны почти мгновенно выстроился подробный и доказательный материал — материал-критика, материал-предупреждение, относившийся не только к области медицины и зоологии. Но когда она взялась превращать его в статью, оказалось, что у нее не выходит. Текст не писался. Слова не складывались, бившаяся в ней раскаленная мысль будто не могла перехлестнуться через какой-то барьер, через плотину, через циклопическую конструкцию внутри сознания — лишнее, ненужное, причинявшее почти осязаемое неудобство сооружение, которое не мешало думать, но пресекало любые попытки свободного творчества. Ничего подобного раньше с ней не происходило. Решив, что заразилась и испытывает первые симптомы F-болезни, она истратила два из десятка прихваченных «с воли» тестов. Тесты оказались отрицательными. Дело было совсем в ином. В том, что сержант Томпсон — человек с красными пузырями на губах — совсем не должен был умирать. И жизнь его она держала в руках не тогда, когда он задыхался, хватая ее за полу халата и оставалось лишь облегчать его уход, а много раньше, когда, не решившись отступить от клятвы Гиппократа, она отказалась от риска впрыснуть вакцину одному потенциально здоровому человеку, управлявшему теперь всем на корабле.

На осознание этого ушла бессонная ночь. А следовавшая за ней была посвящена раздумью: а что если бы она приняла решение «колоть»? И в памяти вместо Томпсона остался бы Кирк — его предсмертные хрипы, образ здорового человека, мозг которого не справился с дозой лекарства от несуществующего паразита, — не очень умный, но честный парень, которого она убила? Ведь было бы то же самое!

Но существовал еще и третий вариант: она «колет» Кирка, он, действительно инфицированный, выживает и излечивается. Но и тогда она переходила какую-то грань, отделявшую ее от нее самой. Это было бы самое меньшее из зол, но отец и учитель объясняли ей, что «проблема вагонетки» — фикция, миф, несостоятельный конструкт холодного разума, а достоинство человека в том, чтобы не выбирать из зол. Но разве не является фикцией и сама мысль о том, что можно не выбирать? Если жизнь ставит перед выбором, то спрятаться от него можно лишь в нежизнь — то есть в смерть. А ее учили ценить жизнь как высшую ценность. А с другой стороны, ее учили чтить достоинство как ценность, ничуть не меньшую. В какой-то момент она теряла нить собственных рассуждений и возвращалась к исходному пункту — к необходимости деятельности как средству анестезии. И таким образом заходила на новый круг.

Иванов тоже выбрал спасение через работу. У него был собственный проект, дерзкое исследование, связанное с нейродиджиталом, в котором он специализировался еще с университета.

— А вы никогда не хотели включиться в группу Каура?

— Нет, они занимаются перпендикулярными вещами. Кое-что я бы у них, конечно, своровал, но в целом…

Однажды вечером они смотрели ежедневный корабельный подкаст, и в середине сюжета, демонстрировавшего новый, недавно запущенный взамен взорвавшегоcя реактор, Иванов вдруг развеселился:

— Разогнанные фотоны!

— Что, простите?

— Цифровая фабрикация! — продолжал смеяться Иванов.

— Это рендеринг, понимаете, изображение нарисовано!

— Постойте, но ведь нет отметок об искусственности, это же документальный сюжет! На Земле...

— Увы, мы не на Земле. Поздравляю, информационщики Кирка научились ломать оборудование. И, кажется, договорились со Службой Контроля. Впереди у нас еще много интересного!

Через некоторое время Иванов и сам сумел взломать медиатеку и через образовавшийся канал выйти в Сеть. Они успели прочитать новости и обменяться весточками с друзьями. А потом соединение было обнаружено и заблокировано.

Не было сомнения в том, что помещение, в которое их перевели после этого случая, сооружали недавно и специально, по каким-то старинным проектам. Узкий коридор, дверь в санузел, выход в комнату, почти половину которой занимают две сдвинутые кровати. Кухонная ниша, стол, два стула. Два фальшивых занавешенных окна. Низкий потолок издевательски покрыт лепниной, в углах скалятся горгульи, напоминающие взрослого и увеличенного в десяток раз ксеноморфа.

Если идти от левой стены через простенок камбуза прямо до тумбы кухонного комбайна, то получится одиннадцать шагов. Какое-то время она не трогала вещи Иванова. Чайную кружку, калебас, последнюю использовавшуюся по назначению бабочку, которую он не успел надеть когда его уводили. Вид его матраса делал комнату местом, где можно не только ходить, думать, заниматься йогой — но и беседовать.

— Чего они хотят от нас?

— Не знаю, чего они хотят от меня, но вы, доктор, стали бы для них прекрасным трофеем. Заговаривающуюся мадам Лагранж никто из здоровых всерьез не воспринимает, а вот вы, вставшая рядом с блистательным Кирком. Для подкастов вам бы дали никнейм Боунз, так кажется звали врача на том самом «Энтерпрайзе»?

— Господь с вами, я же диссидент, заговорщица, черт знает кто еще!

— Тем ценнее будет для них ваша покорность.

Совесть! Им хочется погасить ее совесть. Вот для чего вся эта методическая обработка. Они могли бы заразить ее ксеноморфом, он тоже прекрасно гасит совесть, но как управлять фанатиком, внутри которого продолжают существовать важные запросы, ради удовлетворения которых он готов пойти на все? Нет, им хочется получить человека без всяких установок. Способного из страха или ради выгоды выполнить любой приказ. Человека, не замечающего противоречий, отучившегося думать, не считающегося с последствиями собственных действий. Человека с удаленной совестью.

Одиннадцать шагов от кухонного комбайна до стены, поворот налево, еще девять шагов, разворот. Сквозь занавеси уже проступает похожая на настоящую рассветную синева. Тонкое издевательство. Хуже будет в шесть, когда включатся оба экрана. И сначала будет неторопливая, одетая в изысканный брючный костюм, уверенная в жестах и словах, кривящая губы мадам Лагранж:

— Мы говорим о жизни. На Земле мы привыкли беречь ее как самое важное. Но всякая ли жизнь важна? Есть жизнь, наполненная высшими проявлениями человеческого духа, жизнь, устремленная в глубины пространства. А рядом с ней жизнь ради карьеры и комфорта. Уравняем их? Многие сейчас проходят Великое Испытание Существом, познают себя, находят место на первом в истории человечества корабле, отважившемся разорвать связь с тонущей во вседозволенности Земле, Земле, позабывшей о главном смысле человеческого существования — служении. Эти люди мечтают о прекрасных новые мирах, огромных городах, где все наконец станут равны в труде — труде, созидающем новое материальное величие человека и воссоздающем утерянное величие его души. Колонии, наконец, колонии! Семя человечества. Зерна будущего. Мы заселим Вселенную, ибо сказано: плодитесь и размножайтесь! Новый и финальный фронтир. Космос. Мы обрели шанс стать достойными жертвы, принесенной нашими великими предками! Вынырнуть из пены необязательного и вспомнить о своей истиной природе. Мужчина — воин и исследователь. Женщина — хозяйка и мать...

Потом член Совета Экспедиции Алан Дин, тоже характерно поджимая губы, будет иллюстрировать эти тезисы, рассказывая очередную героическую историю из времен первых бросков к звездам.

Интересно, смотрит ли его выступления дочь?

— Аллочка, почему бы вам не улететь, пока еще есть возможность?

— Да я бы давно улетела! Все равно куда — на Базу, на спутники, на любой аванпост, пусть прогоняют. Или в карантин, или скитаться по космосу, но хотя бы не так. Это же… стыдно! Но папа…Он говорит такое… Говорит, что рад, что мне трудно. Что трудности закаляют. Что его жизнь всегда была трудной, а я хочу жить комфортно. Разве в комфорте дело? Они же все больны! А те, которые не болеют, разносят… Папу дважды тестировала. Колола и с собой «Антиморф» давала. Но без меня он не принимает. Каждый раз, каждый день уговариваю. Говорит, что болит голова, говорит, что мы все усложняем, а «Свой» — он его так и называет — на самом деле только помогает, что когда «Свой» в спячке, ему плохо... Говорит, что на Земле ему было скучно, и до того, как принесли ксеноморфа с Леты, ему тоже было скучно, а вот теперь он снова молод, снова при деле. И я не знаю где он, а где уже — эта штука в его голове. Иногда мне кажется, что у меня больше нет сил разбираться. Нет сил заставлять себя забывать о себе, о том, что у меня есть и собственная жизнь, и нельзя всю ее свести к заботе об отце... И все-таки кто позаботится о нем? И как я буду жить дальше, если буду знать, что бросила его?

А может быть, будет ролик с самим Кирком — поджарым и сильным, с выразительной щеткой аккуратно подстриженных усов, с энергичной бородкой. Кирк, бросивший вызов всей Земле, ведущий Экспедицию «туда, где еще не ступала нога человека».

— Неужели вам не интересно, как все это произошло?

Иванов держит кружку обеими руками. Он подсмотрел эту в манеру в каком-то фильме про каторгу из прошлых веков. Прежде чем ответить, Иванов поднимает кружку, вдыхает аромат очень крепкого чая, делает большой глоток, отдувается.

— Совсем не интересно. Мне даже неинтересно, болен ли Кирк по-настоящему или только делает вид. Наш тест так и не дал отчетливого результата, помните? Вполне может быть, что он очень даже здоров. Просто вошел во вкус. Но если хотите знать, планировалось ли это все заранее: завести на борт ксенопаразита, развести всякую чрезвычайщину под предлогом борьбы с эпидемией, поднять мятеж — так вот: нет, не планировалось. Так уж сложились обстоятельства, одно за другим. И вот мы с вами в застенке рассуждаем о том, как теперь со всем этим разобраться…

— Ну, это как раз просто: наладить производство верифицированных тестов и «Антиморфа», изолировать всех инфицированных, вернуть в действие регламенты космического флота.

— И кто бы мог всем этим заняться? — Иванов снова шумно отпивает из кружки.

Анна щурится и начинает рассуждать:

— Научный и гражданский персонал отпадает сразу — люди сплошь мирные и с тремя хорошо вооруженными службами не справятся… Получается, что с предложением должен выйти кто-то из вооруженных групп.

— Заговор? — Иванов злодейски понижает голос.

— Да, — продолжает она фантазировать, — например флотские, которые теперь не управляют кораблем, а занимаются всякой непредусмотренной уставом ерундой. Устают от того, что ими теперь командует Служба Контроля. Приходят в Совет и...

— Допустим. В одной светлой голове рождается подобная мысль. Некий лейтенант понимает, что ничем хорошим все происходящее не кончится и нужно что-то предпринимать, оправдывая новое название нашего доблестного линкора. Но как ему установить связь с единомышленниками? Контроль прослушивает все каналы, а те, которые не может прослушать, просто блокирует, да еще и наказывает всех, кто устанавливает защищенное соединение.

— Можно встретиться в каюте и поговорить.

— Отличный выход! Но как узнать — с кем встречаться? Кому можно доверять, а кому нет?

— Хм… для начала можно сделать тесты. Неинфицированному человеку доверять проще.

— Во-первых, среди преданных сторонников Кирка есть очень много здоровых. Я бы даже сказал, что их большинство. Одним было неуютно на Земле. Других он соблазнил прекрасными перспективами. Как он критикует ооновские порядки — заслушаешься! И ведь вполне справедливо критикует. Другое дело, что он предлагает взамен… Во-вторых, тестам, как мы с вами убедились, нельзя доверять. Ярвинен активно сотрудничает с Советом, и его можно отнести к третьим — тем, которые после всего что натворили просто боятся возвращения.

— Я все думаю, почему тогда не сработали тесты? Да еще таким странным образом?

— Уверен, что там аппаратная или программная закладка.

— Но почему они тогда не были просто отрицательными? Зачем положительные срабатывания?

Иванов снова отпивает — шумно, с видимым удовольствием и как будто даже красуясь.

— Я тоже ломал над этим голову. Но потом понял: на это и расчет. Посеять хаос, неопределенность, в которой всегда будет возможность отыграть в любую сторону. Для одних предстать больным, а значит готовым и способны на все, для других — трезвым, рассудительным, всегда контролирующим ситуацию. И приучить к постоянной дезориентирующей неопределенности третьих. Эх, какие мы с вами были простаки. «С такими вещами не шутят!», «Должны же быть границы!». Я только сейчас понял, насколько это просто — прикладываешь к человеку тест, а он показывает ровно то, что тебе нужно. «Больных» изолировать, «здоровых» обеспечить всем необходимым. И главное, в любой момент можно с легкостью факира поменять их местами, подкрепив решение продемонстрированным всему честному народу протоколом диагностики.

И в этом месте ее воспоминания взлетают на несколько уровней выше. Уставший и даже как будто бы пьяный Ярвинен говорит, потирая переносицу и стараясь не смотреть ей в глаза:

— Сейчас время компромиссов. Все зависит от точки, из которой мы наблюдаем. Если бы не было взрыва и всего последовавшего, я бы остался человеком, сохранившим уникальный коллектив. Да, ценой собственного рейтинга, репутации. Совести, если хотите. Ну и пусть. Команда ведь продолжала бы работать и находиться в безопасности. Но вот мне не повезло. Если бы на Базе согласились принять моих ребят и девушек, всех сразу, пусть через карантин, пусть с ограничениями — думаете стал бы связываться с этими прокаженными? Приходилось выбирать из зол.

И снова они с Ивановым пьют чай:

— Ярвинен спасает своих людей…

— Да-да, ценою гибели других людей…

— Бизнес! — она довольна внезапной находкой. — Бизнес, который многое вложил в исследования, капиталисты, ресурсисты, социальщики — все, кто надеется заработать. Они должны отозвать свою поддержку Совету.

— В обмен на что? На обнуление социального рейтинга и материального капитала, которое мгновенно происходит со всяким, покинувшим борт «Антрепринема»? Одни, поблуждав по аванпостам системы, столкнувшись с «радушием» инспекторов ООН и карантинными процедурами, вынуждены вернуться, другие, глядя на их пример, предпочитают поддерживать статус кво.

— Инспекторы ООН должны пересмотреть свои критерии!

— На каком, простите, основании? Для внешнего наблюдателя мы представляем собой довольно слаженный экипаж, одначасть которого поражена опаснейшей ксеноинфекцией, а другая будто бы не испытывает по этому поводу никаких неудобств. И все это вместе устроило страшный и неожиданный мятеж. Послушайте нашего дорогого Патерсона, чудесным образом прошедшего карантин. Что он говорит на каждом заседании Совета Базы? Запереть нас на корабле, ведь нельзя позволить болезни распространиться. Он неправ? Представьте себе ксеноморфа на Базе. А на Земле?

— Нужно рассказывать Совету Базы… — она уже и сама не верит в свои слова. Рассказывать о чем? Как о происходящем можно рассказать людям, живущим в нормах, относящихся к иному измерению… Наконец, как физически им можно рассказать об этом — из камеры?

За недели, которые они провели с Ивановым в тесном пространстве, между ними установилась степень интимности значительно больше той, что дает дружба или сексуальная связь.

Вечерами они чаевничали — любимый Ивановым матэ сделался недоставаем, и она учила Иванова пить чай по-казахски — крепко заваривать, добавлять молоко, не наливать доверху.

— Знаете, как красиво бывает в Нью-Лиссабоне на закате?

Есть одно кафе на берегу Тежу, там умеют готовить чудесную калдейраду… А потом, когда стемнеет, можно бесцельно покататься нанадземке. Снизу у вас будет наполненный огнями город, а сбоку и чуть сверху сортировочная станция трансатлантической магистрали — в темноте кабинки кажутся похожими на продолговатые зеленые виноградины…

— Позвольте, какие еще виноградины! Мыс Каво-Греко в юго-восточной части Кипра — ресторан «Пасифико», мезе с ледяным сухим вином и рюмка креплёной коммандарии на десерт!..

Когда она решилась убрать вещи Иванова и вернула его матрас на кровать, стало чуть полегче. В конце концов, стоит ли желать человеку возвращения в заключение? Лучше надеяться, что каким-то образом его судьба изменилась к лучшему.

Около четырех часов утра иногда ей действительно хочется спать. Мысли начинают перемешиваться и ускользать. Тогда она вытягивается на кровати и закрывает глаза.

— Как вы познакомились с Крис?

— Совершенно случайно, в горах на Алтае. Вам случалось бывать у подножия Белухи? Не представляете, как там красиво. У Крис сломался кар, а мы с ребятами как раз стояли лагерем неподалеку. Мы встречались полгода, а потом я вызвался добровольцем сюда.

— Могли бы улететь на одном из шаттлов. Кажется, на Кендале или на Базе вам бы было лучше, чем здесь.

— Не забывайте про рейтинг. Крис в конце концов поняла бы меня. Но Пьер. Ему нужен хороший отец, достойный пример. Он и так еле пережил всю эту историю с судом...

— Я уверена, что на Земле случится аудит и ваш рейтинг восстановят.

— Если бы у меня была такая уверенность... Нет, Пьер должен знать, что его отец приличный человек.

Иногда она засыпала почти сразу. Иногда упускала момент, и тогда ей не помогали даже древнеиндийские практики. Снова вспоминались белые кости, хрипы, разговоры, лица еще живых людей.

Пробившийся сквозь информационную защиту сочувствующий Каур, его короткие ролики из крохотного домика в полевом лагере на Кендале:

— Я призываю персонал Базы принять всех, пожелавших покинуть борт линкора. Сначала здоровых, а после всем вместе организовать эвакуацию и лечение всех остальных. Готов лично участвовать в организации карантина и реабилитационных мероприятиях. Прошу представителей властей учесть обстоятельства и объявить мораторий на переоценку социального рейтинга...

Из комфортного отсека на Базе ему отвечает негодующий, аристократически надменный академик Патерсон:

— Все это закончится большой катастрофой. Через три месяца откроется окно для связи с Землей, а еще через месяц здесь будут лучшие силы ООН. Катера с фотонными торпедами. Что ж, мы заслужили это. Все мы — как вид. Одни — потому что не способны сопротивляться паразиту в своей голове, другие — потому что не способны даже на попытку сопротивления. Если хотите, человечество обанкротилось. И Diaboli palma здесь совершенно не при чем.

Патерсон кривит губы, и она с ужасом думает о том, что он пронес ксеноморфа через карантин. А потом понимает, что это неизбежно должно было случиться. И вдруг завидует ему — для него это уже случилось. Он освобожден от всего, кроме жажды реализовать свой талант и свои недостижимые для обычного человека высокие устремления. И вот сейчас он делает первые шаги, наслаждаясь свободой, радуясь тому, что больше не испытывает сомнений и страха последствий. Впереди у него следующие шаги, и только много позже он не сможет вспомнить, кем был когда-то и с чего все началось.

Уплотнения, которые можно было принять за естественную поверхность префронтальной коры. Легкое утолщение передней доли гипофиза, напоминающее подвид развивающейся неопасной аденомы. Чуть увеличенный гипоталамус. Густая сеть нервных волокон, почти не отличимых от человеческих — и встроенных в человеческие. Локализовать паразита удалось, лишь сравнивая результаты диагностики проявивших себя пациентов со средними значениями. На изображениях ксеноморфа для наглядности приходилось подкрашивать. Картинка пугала: тугой пучок узловатых тонких прутов складывался в белую скользкую лапу, и казалось, что лапа эта шестью извивающимися пальцами стискивает головной мозг. Невозможно было представить, чтобы организм с планеты, отдаленной на тысячи световых лет от Земли обладал подобной способностью адаптации к человеческой физиологии — и тем не менее он обладал ею. Все, чего удалось добиться врачам, сводилось к области паллиативной терапии: замедлить развитие паразита, пытаться устранять симптомы.

«Антиморф» просто погружал паразита в спячку, очень часто блокируя и некоторые функции головного мозга его носителя. Нужно было что-то иное. Начинать следовало с комплексной психодиагностики.

— Из этой вашей штуки получился бы отличный прибор для психотерапевта — прямой доступ к нервной системе, ко всем реакциям клиента, вы не представляете сколько информации можно бы было получить даже за одну сессию… Вполне возможно, что это помогло бы даже против ксеноформа. Вы можете собрать экземпляр на борту?

— Спасибо, на Земле я уже прошел через одно расследование.

— О чем вы беспокоитесь, вы и так уже в каземате!

— Действительно… Для полноценного транскодера мне понадобится хороший кусок вызревшей нервной ткани… Интересно, такой еще можно достать на борту? Впрочем, подойдет даже кусочек настоящей мозговой ткани — например, моей.

— Можете взять моей, я совсем не против кое-что забыть…

— Во-первых, совсем не обязательно, что вы забудете именно то, что вам не хочется помнить! Во-вторых, может случиться так, что вы останетесь в абсолютно твердой памяти, но лишитесь речи, или, к примеру, возможности двигать левой ногой...

И все-таки усталость давала о себе знать: стиснутое со всех сторон непроницаемым пространством ставшее пластичным сознание обнаруживало вдруг временное измерение и в отчаянии пыталось спастись хотя бы в нем — но и там наталкивалось на огромную плиту, брошенную на пути к будущему. Приходилось откатываться в прошлое, искать в нем опору, или хотя бы развилки, и заново осмысливать принятые решения. Это тоже были тщетные попытки. События текли сплошной рекой, каждый выбор когда-то казался единственно правильным. И пусть даже в этих выборах всегда фигурировала этическая составляющая, передававшая часть ответственности каким-то вневещественным категориям. Вселенскому Абсолюту. Странным образом у этого Абсолюта подразумевалось и наличие субьектности, и даже желание поддержать полагающихся на Него.

— Я не могу представить себе Бога.

Владимир Евгеньевич глядит на нее своими умными и печальными глазами. В серо-зеленом мягком пиджаке он похож на старую мудрую черепаху, удерживающую мир.

— Понимаю. За последнее время произошло слишком много ужасных событий. Увы, мы не можем использовать Бога в качестве ресурса. Бог так не работает. Попробуйте лучше представьте вашу совесть, увеличенную до космических масштабов. Попробуйте представить беседу с ней в самую последнюю секунду жизни…

И вот она словно оказывается на пороге какого-то озарения, но сознание не выдерживает и вновь откатывается — совершает колоссальный рывок в прошлое. Во времена, когда по Земле еще ходили динозавры. За тысячи световых лет от Солнечной системы на планетоиде Лета с каким-то из высокоразвитых предков ксеноморфа, разум которого, скорее всего, был сравним с разумом homo sapiens, случилась мутация, а может быть травма, или и то и другое, подтолкнувшее его к поиску способов более тесного взаимодействия с себе подобными. Через сотни тысяч лет его далекие потомки научились отращивать нейроны, способные встраиваться в чужую нервную систему. Эволюция продолжилась и привела летян к великому открытию, к ответу на главный вопрос бытия. В чем смысл жизни? В максимизации удовольствия. И в этом ответе в принципе нет ничего дурного, человек живет по этому же принципу, но все дело в используемых средствах. Если твое тело ослабело, износилось или попросту недостаточно совершенно для того, чтобы снабжать тебя качественным удовольствием, то можно отбросить его и воспользоваться телом ближнего. Так можно получить все виды удовольствия. Удовольствия всех видов. Еще миллион лет адаптации, и вот уже ксеноморф умеет паразитировать почти на всей высшей биосфере планеты. Чем сложнее вид, тем тоньше удовольствие. Вкусить самого изощренного — это ли не цель, ради которой следует пойти на все. Ксеноморф и пошел на все, избавившись от большей части собственного организма, превратился в мелкого вертлявого паразита, лишенного даже зачатков разума. Сгусток нервной ткани, губка для высасывания гормонов счастья, привыкшая изменять форму, приспосабливаться почти к любой среде, годами жить в кишечниках, питаясь отходами жизнедеятельности, десятилетиями пребывать в спячке в ожидании своего часа, отращивать жгутики, когти и щупальца когда они нужны, и отбрасывать их после использования, использовать своих отпрысков-агентов для исследования и завоевания окружающего пространства, а при нужде и вовсе питаться ими. Идти на все ради капли удовольствия, которого не мог заработать. Напитавшись, паразит на какое-то время словно вспоминал о своей потенциальной двуполости и начинал искать партнера. Для оплодотворения семени и размножения взрослому ксеноморфу требовалось поглотить плоть другой особи вида, на котором он в этот момент паразитировал. Двуполость уже не принималась в расчет. Можно было подстроиться. Важно было лишь съесть собрата и не быть съеденным самому — побеждал не самый сильный, но самый коварный. Жизненный цикл не оставлял иного выбора: иссушаемый мозг носителя постепенно терял возможность испытывать удовольствие и начинал связывать его сначала с лишением возможности испытывать удовольствие кого-то другого, затем и с откровенным причинением страдания. Инфицированные сбивались в стаи, выдумывая признаки, по которым можно отличить свое племя от чужого. Когда заканчивались все чужие, они принимались за своих, придумывая новые отличия. В конце оставался только один и откладывал яйца, личинкам из которых уже некого было атаковать.

Кто остался победителем на Лете? Ее властелином, подчинившим себе все и вся, возвысившимся на пирамиде непрекращающегося убийства? Сколько он жил, прежде чем умереть от истощения, ведь некого было есть, и некого было мучить? Какая ирония, какая странная тупиковая эволюция. Вечный конфликт вместо сотрудничества. Нисходящая спираль, в центре которой непрерывное неконтролируемое и ничем не сдерживаемое вожделение удовольствий и ненависть. И заблокированная совесть как спусковой крючок всего произошедшего.

Она не может отметить момент, в который усиленная воображением мысль перетекает в мгновенное и интенсивное сновидение. С криком выныривая из кошмара, в котором ей виделись смертельные схватки немыслимых и потенциально прекрасных существ, где один пожирал другого лишь для того, чтобы быть пожранным третьим, несколько тяжелых вздохов она блаженствует, осознавая реальность. Сердце успокаивается. Она окончательно просыпается и вновь оказывается словно под глыбой. Воздух мгновенно сгущается, становится почти твердым, ей приходится напрячься почти изо всех сил для того, чтобы протолкнуть его в легкие. Ведь всё правда: и покрытая костями животных Лета, и мечущийся по пространству «Антрепринем», и экипаж, бросивший вызов не только своему времени, но и всей цивилизации Земли.

— А можно я спрошу: зачем вы это сделали?

— Потому что мог. Потому что мне было интересно. Потому что мне хотелось хоть ненадолго воскресить прошлое, чуть-чуть побыть молодым и счастливым.

— И как это было?

— Почти по-настоящему. Виртуальное было почти неотличимо от реального. Особенно, если как следует подстроить тактильность.

— А хорошо бы вот так же подключить к симуляции Кирка и весь Совет! И пусть бы они завоевывали космос и сражались с ООН в виртуальности…

— Ну уж нет, это было бы слишком просто. В конце концов, должно же быть у тех из них, кто здоров, хоть какое-то искупление.

— Я врач, меня не интересует искупление.

— А меня очень даже интересует! Тем, у кого нет совести, нужно подключать хотя бы ее протез!

Иногда ей виделась какая-то иная Лета. Мучительно пыталась она восстановить по обрывочным картинам полную историю сна, но вспоминались лишь отдельные зыбкие, словно бы акварельные фигуры. Ясное зеленоватое небо и под ним густая пена лесов, в разноцветье которых угадывается вдохновение великого художника. Исполненные достоинства и красоты фигуры существ с глазами, сияющими осмысленностью и вдохновением. Панорама причудливого города, в котором мирно живут далекие потомки протоксеноморфа. Но самым важным была даже не мысль, а ощущение: богатейшая флора и фауна Леты организованна в причудливые экологические цепочки, основой которых служат прочные мутуалистические связи. Нет хищника и жертвы. Корма и его потребителя. Все живое, уложенное в сложнейший прекрасный узор, находило способ умножения жизни через сотрудничество. Пазл, собранный единственно возможным образом — детали которого продолжают дробиться, усложняться и увеличивать сложность мозаики. Тонкая гармония, не отягощенная страданием. И в центре этого изобретатель утопии — прекрасный летенианин, научившийся чувствовать боль и радость другого существа как свои. У него мудрые и милосердные глаза Владимира Евгеньевича Лаврентьева. Глаза Бога.

В один из дней в утреннем подкасте вместо Алана Дина появился Иванов. Он плохо выглядел, плохо говорил, но бодрым голосом рассуждал о том, что экипажу нет смысла возвращаться на Землю. Что если все они объединятся и будут трудиться как один, то смогут основать и новую колонию, и даже новую цивилизацию. «Наша экспансия закончится лишь там, где нас остановят. А у Земли сейчас нет никаких сил для того, чтобы нас остановить. Поэтому сейчас — самый удачный момент. Нужно лишь спросить себя, чем я могу помочь кораблю и его капитану?»

Несчастный Иванов, стиснутый невозможным выбором, принял одно из зол. Так же как и Ярвинен. Так же как и она. Так же как неизбежно сделает очень скоро, если уже не сделала, Алла Дин.

— А я рассказывала вам о еже? — Алла собирает ладонь с длинными прямыми пальцами в некое подобие кулака — со спрятанным внутрь большим пальцем. — О последнем еже. Это очень смешно, но это не дает мне покоя. Понимаете, там на Лете жили когда-то ежи. Очень похожие на земных. Ксеноморф последовательно выкашивал целые виды. Кое-где расплодившиеся насекомые за сезон съедали целые леса. Ну вот я и представила, как живет в одной тающей рощице со своей семьей последний здоровый еж. Одних его друзей скрутил мозгохват, другие давно погибли от голода, третьи успели убежать в пока еще нетронутые бедой места. А он остался. И вот живет он, никого не трогает, таскает к себе в норку ягоды с грибами, засыпает в обнимку со своей ежачьей Маней. А рощу тем временем едят, становится ее все меньше и меньше, и вот уже и ягод не хватает и грибы перестают расти. И деток кормить нечем. И бежать в другой лес поздно — далеко лес, да и мозгоскрученные всюду. Изловят, съедят. Куда ему было деваться? Не подумайте только, что он дураком был. Все он понимал и про рощу и про друзей бывших. Просто может быть поляну свою бросить не мог, или там дерево, под которым вырос. Казалось ему, что будет правильно, если останется. Что родные места как-то защитят, если не его, то хотя бы деток. А еще он он надеялся все-время на кого-то.

— На кого? — спросила она тогда, тоже надеясь.

— На нас! — ответила ей Алла, — На кого же ему еще было надеяться? На нас. А мы не успели. Мы в то время сами скакали голые с дубинами. Мы и сейчас…

— Ну сейчас мы по крайней мере одеты.

— Так и дубины у нас сейчас посолиднее.

Появление Иванова в подкасте было так ужасно, что она разрыдалась. Казалось, что встав перед зеркалом, она обнаружит, что сделалась седой. В этом бы проявилась хоть какая-то справедливость. Но нет, лицо было отмечено только следами бессонницы.

Десять шагов от прикроватной тумбочки до занавесок. И еще почему-то не было ненависти. Наверное, это хорошо, ведь она все еще врач и не может ненавидеть больных. Но как быть со здоровыми, помогающими больным? Почему нет ненависти и к ним?

Усилием воли она пытается вызвать воспоминания о чем-то приятном. О Земле. Зеленые виноградины трансатлантической транспортной линии кружат, постепенно уменьшаясь, уходят в облака. Ледяное вино и спирали надземки.

И вдруг среди ужаса перед настоящим, будущим, перед ксеноморфом на короткий срок возникает абсолютная трезвость и ясность мысли. Человечество тоже идет по восходящей спирали. Широкие концентрические круги, локальные провалы — и все-таки плавное движение вверх. И в центре этой спирали — пустота исконного хаоса Вселенной, которую мы пытаемся наполнить пониманием и чувством. У Вселенной нет нравственных законов, поэтому мы пытаемся навязать ей свою коллективную совесть. Бездушие Вселенной причиняет нам боль, в муках мы рождаем миф, который должен послужить защитой: поступай правильно и все будет хорошо. А потом, когда оказывается, что этой защиты недостаточно, что мы переросли сложившееся понимание собственной природы, мы рождаем новый миф, новую совесть. Виток, еще виток. Изобретение свободы. Изобретение достоинства. Изобретение права выбора. Изобретение милосердия. Принятие того, что человек никогда не может быть средством и всегда должен быть лишь целью.

В какой момент летениане опустили руки и смирились с отсутствием у Вселенной совести? Почему изобретение способа проникновения в чужое сознание было использовано исключительно для паразитирования? Почему не встретило сопротивления? Изобретение способов до предела упростить себя и подчинить себе другого. Выживать за счет этого другого, устроенного тоньше и сложнее, чем ты. Испытывать его высокое удовольствие, не доступное тебе. А потом погасить его сознание, упростить, низвести до собственного уровня и заставить убивать. Но не этим ли заканчивается история любой жизни во Вселенной? Что если, достигнув определенного уровня развития, цивилизация неизбежно должна упереться в некий потолок, преграждающий дальнейшее движение к сложности, смириться и откатиться назад — в дикость, в варварство, в самоистребление? Великий фильтр, объясняющий пустоту космоса. Летениане учились отращивать всепроникающие нейроны, Иванов работает на тем, чтобы оцифровать и передать чувство. Мы подошли к собственному выбору, но кажется за нас его сделает вырвавшийся словно из преисподней ксеноморф.

Миф о герое. Миф о злодее. Миф о предателе. Миф об искуплении. Героем какой истории является она сама? И что выбрать оружием, инструментом? Мы научились защищаться от бед сегодняшнего дня. Но что если перед нами вновь встают беды дня вчерашнего — ведь по сути агрессия, неконтролируемая тяга к примитивному доминированию — симптомы болезней вчерашнего дня. Ксеноморф — всего лишь возбудитель. Использовать для лечения лекарства прошлого? Ответное насилие и агрессию? Или попытаться изобрести новые вакцины? Но что она умеет? Лечить. А чего она хочет? Помогать. Если бы все вдруг по какой-то невероятной, чудесной, могучей случайности разрешилось — чем бы она хотела заниматься? Лечить и помогать. А если ничего не разрешится и жить ей осталось бы сутки, но была при этом свобода, — чем бы она хотела заняться? Лечением. И помощью.

Анна открывает глаза. В тусклом свете ночника складки занавесок складываются в узор, напоминающий ксеноморфа. Мозгохват тянет к ней свою раздвоенную шестипалую «лапу дьявола». Но внезапно она не кажется страшной. То, что пришло ей в голову, не выглядит решением и не кажется даже способом его отыскать. Это больше похоже на точку приложения сил. «Если невозможно разжать лапы, стиснувшие меня, то можно попытаться вырвать из лап дьявольского выбора другого». Дать возможность хорошего выбора Ярвинену. Помочь Алле. Выручить Иванова.

«Дело за малым — выбраться из камеры», — успевает подумать она, прежде чем по-настоящему заснуть.

Она проспала сутки, и ни свет в фальшивых окнах, ни пространные проповеди мадам Лагранж не могли ее разбудить.

Проснулась она сама. И ровно через пять минут после этого лязгнул засов на металлической двери. Появился уже знакомый ей больной матрос. На сей раз он был в компании трех товарищей.

Мерзкая улыбка стягивала его губы, в руках он держал бутылку шампанского. У двоих его приятелей в руках было по бутылке вина, но уже пустых.

— Какая вам больше нравится, доктор? — спросил матрос.

— Та, что потолще, или та, что подлиннее?

Вместо того чтобы испугаться, Анна почему-то порадовалась, что одета в свободную пижаму. На этот раз зайти себе за спину она не позволит. Выпрямившись перед четырьмя больными мужчинами, она расслабила ноги и повернула стопы, принимая боевую стойку гатки. «А бутылки пригодятся, — подумала она, — пустых как раз две». Индийские сикхи предпочитали сражаться, вооружив обе руки — защищая свою праведность, сикхи всегда были в меньшинстве... Она ощущала упоительную освобождающую ярость, даже на самого рослого из матросов она смотрела сверху вниз.

— Я придумала хорошую шутку, — неожиданно для самой себя сказала она, — но вы ее не поймете.

И вдруг испугалась: почти физически она ощутила липкое, скользкое и мерзкое, вторгающееся в ее сознание.

«Ты все еще врач: отбиться, но не калечить!» — напомнила она себе, прежде чем отразить первый удар и успешно контратаковать.