Варенье из крыжовника

Евгений Пальцев «Варенье из крыжовника».

Тот кто возьмет в руки книгу Евгения Пальцева (такое вот тактильное пожелание), сразу ощутит выпуклость строк.

Таким свойством стихи умеют обладать, да нечасто. Нужны специальные отношения между знаком и звуком. И вот этот интересный признак поэзии у автора — налицо.

Это старинный прием, очень природный.

Ни легкое дыхание. Ни собственное я, по которому угадаешь и возраст, и портрет, и траекторию автора. Ни что-нибудь косметическое — вычурная рифма, нарочитая метафора.

В стихах этих происходят события, зримые и воображаемые, динамика непременно в каждом, в течение двадцати строчек решаются вопросы, как в небольшой пьесе.
Я очень чту такие наполненные стихи. Деликатно отодвинутое эго поэта, которому мир интереснее всего прочего… Здравый смысл — великий друг и покровитель наш — тут царит.
Такая не эфемерная поэзия, грубоватая даже — важная часть нашего общего чемодана со стихами, сегодня не слишком пышного, работающих качественно поэтов все-таки немного, или даже их просто недостает для поминутной повседневной помощи человеку в его горестях. А они, испытания горем — они сейчас огромны. Ужас в том, что мы, рифмующие люди, были не готовы к серьезным испытаниям.

Книжка стихов Евгения Пальцева — толковая и чувственная, сердечная и звучная, впрочем и наивная тоже — для многих из нас, не самых самодостаточных людей. Ее вполне чеховское название — тоже сообщение. И привет из того мира, где на дачах готовят варенье. Чтоб пережить зиму такую как есть, не первую и возможно не последнюю — неплохо запастись стихами.

Вероника Долина

июнь 2025

Евгений ПАЛЬЦЕВ "ВАРЕНЬЕ ИЗ КРЫЖОВНИКА" (КУПИТЬ)

И несколько слов от издателя...

Быть пристрастным к поэзии Евгения Пальцева мне и просто, и логично. Вот с беспристрастием, скорее, будут проблемы. Впрочем, поэзия — такой предмет, когда любая попытка поверить алгеброй гармонию граничит с кокетством: хочется, но вряд ли реализуемо.

Для меня, как и для большинства, 2022-ой стал годом отмен и приобретений. Ротация духовных партнеров — штука довольно прозаическая и естественная, самому ее факту удивляться не приходится, равно как и изобретательности жизни, предлагающей новые имена взамен потерявших свою актуальность.

Я ждал — когда же ты поднимешь взгляд,

И не желал развоплощенья чуда;

Я знал, что ты явилась ниоткуда,

А «ниоткуда» — рядом, говорят.

Так случилось и с Евгением Пальцевым — известный мне задолго «до», именно после начала войны он оказался практически полностью конгениален моим поэтическим притязаниям.

Он говорил на языке воды,

На глиняном наречье борозды,

На диалекте неба молчаливом.

Там, за стеклянной подписью реки,

Господние гуляли сквозняки,

И он у них учился быть счастливым.

Идея мира, существующего по антропному принципу, в поэзии Пальцева вполне коррелируется с божественным устройством Вселенной, где равно легко и свободно всему живому, и где разум и воля не определяющи, а определяющи любовь и ее обязательные составляющие — ясность чувства, полет, предвосхищение Бога. Человек и Бог свободно соседствуют, словно жители в питерской коммуналке, их миры взаимодействуют без ущерба для реальности. И это не человек создан по образу и подобию Бога, а Бог по образу и подобию человека. И даже, наверное, не Бог в единственном числе, а боги — во множественном — со всей их разнофункциональной атрибутикой. Его боги прекрасны и человечны: «бог небрежно поправляет пробор», «бог ладонью ловит стрекозу», «вот стоит он, Бог, окна супротив, белозубый хохотун-озорник»…

Но особенно теплы и человечны в этом мире ангелы, и собственно Ангел как главная метафора и есть идея сборника «Варенье из крыжовника».

Снег, лентяй, лежит опять —

Вот какая каверза!

Будем, ангел, зимовать,

Как считаешь, справимся?

Было бы славно на этой одухотворенной ноте воспарить, да и зависнуть в поэтической неге. Но реальность без особого стеснения пинком ноги распахивает двери в его сложносочиненный трепетный мир.

И мир становится антропоцентричным. И в этом мире человек далеко не всегда «венец Вселенной».

Помнишь, Юнна ещё не сошла с ума,

А божественным светом была сама?

Жизнь давала сокровища задарма,

А бесчинствовала тайком;

Помнишь, был смыслом жизни гитарный лад,

И на лестнице чёрной курил Булат,

И эпоха распахивала халат,

Стоя в клевере босиком.

Именно в этом напряжении между безмятежным, почти мифологическим бытием и вторгающейся суровой реальностью («зима походкою войны») рождается особая мощь и подлинность поэзии Пальцева. Его мир антропоцентричен не в смысле превознесения человека как венца, но в признании его неотменимого, часто трагического присутствия в потоке истории и бытия. Человек здесь стоит «в прихожей», «обтянут кожей», пытаясь слиться с интерьером, уходя в воспоминания и неизбывную сладость прошлого, но неизбежно оказывается в эпицентре:

Помнишь, думали мы, что возврата нет?

Впереди — только воздух, любовь и свет;

Но уже нам легавых пустили вслед,

Занесли над плечами плеть;

Историческая память, возвращение имен, судеб, травм страны и семьи — не просто тема, а структурный нерв его поэзии. Это не ностальгия по прошлому, а попытка ухватить его суть, понять его связь с настоящим, ощутить себя звеном в этой цепи. Потому что я — тоже одна из теней / Средь эпохи наручников и кистеней; — это осознание глубоко личное и одновременно всеобщее. Его лирический герой — не отстраненный наблюдатель, а участник, несущий на себе отпечаток времени, будь то «наручники» или питерские коммуналки, где соседствуют человек и божество.

В этом мире, где «смерть... словно сладкий дым» просачивается в окно, а «мир стоит на шутах и психах», поэзия становится актом сопротивления и спасения. Не громогласным манифестом, но тихой упорной работой по сохранению человеческого — через ясность чувства, через любовь, через верность слову. Пальцев — мастер, владеющий формой и стилем виртуозно, но без вычурности. Его техника — не самоцель, а инструмент для точной передачи состояния, мысли, образа. Он иронизирует над самим ремеслом:

Не лезь, куда билет не выдан,

Не клюй, поэт, упавших крох…

Сто дактилей тебе под выдох!

Сто амфибрахиев под вдох!

Но за этой иронией — глубочайшее уважение к Поэзии с большой буквы. Это его броня и щит:

Я постараюсь со спины

Тебя прикрыть, как снежным пледом,

Любовью, пятою графой

Или онегинской строфой.

Вера в силу слова, в его способность «прикрыть», защитить, согреть — фундаментальна. Поэт здесь — не трибун, а тот, кто стоит спиной к спине с читателем в общей прихожей истории.

И как же жить в этом раздираемом противоречиями мире? Ответ Пальцева парадоксален своей простотой и мудростью: «Жизнь всегда до конца талантлива, / До черты и за нею даже». И окончательно: «Жизнь всегда хороша: / И со смыслом, и даже без смысла». Это не слащавый оптимизм, а стоическое приятие жизни во всей ее полноте — с гармонией воды и глины, с «господними сквозняками» и «походкой войны», с любовью и потерей. Это понимание того, что сама возможность чувствовать, видеть красоту и боль, создавать стихи и ощущать связь — уже есть чудо и оправдание.

Поэзия Евгения Пальцева — это пространство, где двумя строчками пишется гимн (Бог за́ семь дней сотворил наш мир, / А мы уложились в шесть) и фиксируется судьба (Я просто жил — один из многих тысяч, / И был из целой тысячи — один), где античные мотивы легко уживаются с Шекспиром и Мандельштамом, а тайны не потому остаются тайнами, что их нельзя разгадать, а потому что разгадывать их не надо.

Не везли тебя чёрные в ночь квадриги,

Не записан ты, принц, в похоронной книге,

Не тревожит ворон твою глазницу;

Для чего ты ищешь себе гробницу?!

И ответил Гамлет сквозь приступ кашля:

— Чтобы чуять и знать, что живой пока что.

В попытке отыскать из всех программных его стихов самое-самое, я, пожалуй, остановлюсь вот на этих строчках.

Лучше выйти пораньше из дома,

Лучше выйти за час до погрома

В невесомой молочной заре;

…

И, вбирая в себя напоследок

Клёкот чаек и гомон соседок,

Удаляясь в каштановый дым,

Вдруг исчезнуть на фоне ландшафта...

Только росчерк летящего шарфа

И мальчишка, бегущий за ним.

Этот «росчерк летящего шарфа» — и есть его поэзия: стремительная, точная, ускользающая и зовущая за собой.

Леонид Кузнецов