РОССИЙСКИЙ
АНТИВОЕННЫЙ ЖУРНАЛ
здесь только литература

 

Рассказ о книге с двумя прологами и эпилогом

 

Пролог первый

Это все было в прошлой жизни. Точнее, в одной из. У нас, бэби-бумеров, рожденных в СССР, как у кошек оказалось практически девять жизней. Хотите считать, пожалуйста. Я о другом.

Нам сложнее, чем поколению Х, мы больше зависимы от своей памяти, нас дольше и сильнее нагибали, в итоге мы стали крепкими как саксаул, и под изменчивый мир, как оказалось, нас сейчас прогнуть, даже при большом нашем желании, никак не получается. Проще сломать.

Пожалуй, это единственное, что нужно принять во внимание, начиная читать сборник «Прогулка по Москве». То есть вы поняли, о чем книга. Думаю, да.

Хотя, конечно же, нет.

В одной из моих предыдущих жизней, в которой я жил в Москве и там выпускал книжки, довольно немалое место было отдано мероприятию с названием «Новые писатели». Как теперь видится, вполне востребованное оказалось дело, даже полезное обеим сторонам: кое-кому из авторов и нам — издателю и К.

Итогами этих ежегодных конкурсов, которых получилось всего одиннадцать, становились книги. В них среди прочих были и тексты для рубрики «Авторы о себе». Авторы были разные, и тексты получались под стать. Вот что-то типа такого я и попросил написать Сергея, когда наверстал и выпустил в свет его книгу «Прогулка по Москве». Чтобы получилось вроде знакомства автора с читателем.

В итоге получился…

 

Пролог № 2

 

Сергей Кардо:

«Если память мне не изменяет, а она бывает что подсказывает совсем не то, что было, то ровно десять лет назад я по совету хорошей знакомой направил на конкурс «Новых писателей» свой первый рассказ.

Совет подруги был искренним и честным: «Я думаю, тебе надо расти. Если хочешь иметь представление о себе как о пишущем человеке, то отправь свой текст на какой-нибудь конкурс». Искренность и честность были самыми настоящими — подруга несколько подустала от переписки со мной. Я тогда работал за границей, она жила по большей части на даче, телефон в такой диспозиции исключался абсолютно.

Совет выглядел логичным — если я написал ей письмо, то она, как воспитанная девица, должна была хоть кратко, но ответить. Но семейные и профессиональные обременения не давали ей возможности все время поддерживать счет ничейным.

Чтобы как-то снизить эпистолярный накал, девушка перенаправила поток в, как ей казалось, более безопасное для нее и продуктивное для меня русло. Я описывал по большей части путевые заметки, амурных лирических отступлений себе не позволял.

Поэтому и получил: «Прости, у меня нет такого количества свободного времени, чтобы отвечать тебе. А пишешь ты интересно».

И что делать? Я стал искать конкурс. Дело это на первый взгляд простое. Нашел нужный сайт, выбрал анонс, подходящий по срокам и заданной тематике, ознакомился с условиями и вперед: раскрывай, записывай и вприпрыжку на почту. Или еще проще — отослал сокровенное скрепкой в электронной почте.

Но процесс на деле оказался отнюдь не легким. Либо предлагаемые темы выглядели диковато — например: «Мой испанский стыд (в 2000 знаков)» или «Новый год в доме престарелых», либо возрастная планка была строго занижена, что явилось неприятным сюрпризом — какая разница, сколько лет автору? Он же не в отряд космонавтов вербуется? Человек, так сказать, уже выступил и может как мавр удалиться куда угодно, хоть под капельницу. Зачем ему вода и медные трубы, если он не сантехник?

Об истинной причине именно такого ограничения я догадался позже, с подачи одной, к слову, редкого и зажигательного таланта писательницы, которая заметила по моему поводу: «Он поздно начал и плохо кончит». И я с ней, пожалуй, теперь соглашусь. Все верно! С кем выгоднее иметь дело? С молодым покладистым плодовитым во многих смыслах человеком, остро переживающим свою молодость, любовь, победы и поражения на только начинающемся жизненном пути. А зрелые авторы часто хвастливы и велеречивы, болезненно волнуются за свои вымученные тексты, свято оберегая их от правок, и исправлений стилистических извращений и исторических ошибок.

…

После недели изучения так сказать рынка, я нашел то, что искал, что меня полностью удовлетворяло и даже больше того — что увлекло неожиданным и заманчивым бонусом: шорт-лист в полном составе перекочевывал в твердый переплет итоговой книги! А уж если ты победил — то и денежный приз!

Это — то самое золотое руно, которое ищут очень многие. Вот уж действительно — прочел и в зобу дыханье сперло!

Первое сочинение было написано за неделю и отправлено немедленно.

Спустя считанные часы (мы действительно работали очень шустро, что неудивительно — зачем откладывать, если все равно в итоге делать придется – прим. Л. Кузнецов) оно появилось на всеобщее обозрение. А те месяцы, которые длился срок подачи, принесли мне массу приятнейших волнений и переживаний по поводу в том числе и внезапно возникших озарений в отношении улучшений, увы, уже отосланного текста. Который, будучи выставленным на сайте, выглядел совершенно иначе, чем я себе представлял. Я читал и перечитывал его снова и снова, и не переставал удивляться — неужели это я написал? И как я мог пропустить очевидный ляп?

Читал я и присланное другими авторами. Сравнивал. Удивлялся. Завидовал. Прикидывал шансы на попадание в шорт и падал духом — многое было качественно лучше.

Условия конкурса были самыми демократичными — участвовать можно было всем.

Среди участников встречались люди самых разных профессий, и даже школьники, и даже члены союза писателей, что мне показалось странным и неуместным — простите, господа, а вам-то зачем? Вы обласканы, известны, признаны, априори умелы и успешны, какой резон вашего участия в среде непрофессионалов? Показать кто в доме хозяин? Мы ведь в разных весовых категориях! Нечестно, несолидно!

Но волновался я совершенно зря. Среди нечленированных были авторы, выглядевшие зна-а-а-чительно солиднее.

Оболенский, Булгаков, Богословский, Косаркин, Крахин, Стешенко, Гельман, Юрьева, Скуридин, Петров, Шишигин, Калашников, Сторожева, Чубарова, Мирошниченко, Гречаник, Горшенев писали на мой взгляд отчетливее, интереснее, и, что было очень заметно — не высасывая сюжеты из пальца, а обыгрывая свои бытовые перипетии и чем-то замечательные моменты бытия, создававшие собранными вместе захватывающую дух картину жизни, срез нашего общества, потому что географически авторы были разбросаны на тысячи километров друг от друга, живя в городах, городках, поселках и деревнях страны и даже за ее пределами.

 Собранные под одной обложкой рассказы давали объемный снимок истории, фрагмент реальной жизни, честно и просто рассказанный обычными людьми. И который прилично отличался от пудры и румян официоза, редко кем воспринимаемого всерьез, но от которого некуда было деваться .

Такой подход (издание сборника современников непрофессионалов) рождал совершенно новый жанр, открывал неизведанные возможности, но, увы, к великому сожалению, незамеченному книгоиздателями.

(Тут я вынужден не согласиться — книгоиздатели довольно скоро поняли, что подобный формат сулит массу пряников, и начали стричь купоны весьма беззастенчиво, публикуя авторов по принципу — заплатил больше, опубликовал больше. И если этого не делали мы, то это не значит, что этого не делали в России вовсе: всех и не перечесть, кто нещадно эксплуатировал желание новоявленных авторов увидеть себя любимого напечатанным — прим. Л. Кузнецов)

 

 … Я таки попал в шорт и несказанно удивился не только тому, что моя работа там оказалась, но и была благожелательно обсуждена.

Не могу без доброй улыбки вспоминать тот день, когда я прочел первую печатную профессиональную рецензию на свой первый рассказ. Это было волнительно и приятно, ведь до этого кроме писем мне приходилось писать технологические регламенты и инструкции по технике безопасности радиохимической лаборатории, которые читали мудрые бесспорно люди, но отнюдь не литературные критики, предъявлявшие свои претензии вербально и императивно, и часто в непарламентских выражениях, что было не очень приятно выслушивать. Тем более что прямые указания на ошибки в тексте не озвучивались, да и самих оценок было всего две: годится или переделывай.

 

… Сергей Кардо написал рассказ про мудака. Называется «Женя». Если предыдущий про НАСТОЯЩЕГО человека, то у Кардо про мудака. Уж извините за терминологию, но что я могу поделать, если таковых в нашей жизни — пруд пруди? Мудак получился первостатейный, со всеми первичными и вторичными признаками, хоть бери и по представленному рассказу пиши диссертацию. Хотелось бы Кардо почитать еще, про что-то другое тоже. 

 

Фраза «Хотелось бы Кардо почитать еще…» и определила направление моих мыслей на последующие десять лет и, дай бог, чтобы сила их не иссякала как можно дольше.

И отдельной замечательной строкой, безусловно важнейшей, было то, что я получал наслаждение и уроки мастерства от переписки с организаторами — Маргаритой Брик и Леонидом Кузнецовым.

Прекрасный русский литературный язык, четкость изложения, нюансы, настроение, широта кругозора, вера в мои способности и возможности, которые мне самому казались переоцененными, все это поддерживало и помогало быть, как мне кажется, в тонусе и теме.

Но, увы, жестокие обстоятельства вынудили закрыть проект. Уникальный и неповторимый по сути своей и по доверительной атмосфере диалога между пишущими и устроителями. Здесь никто ни разу не услышал и не прочитал в условиях, что «рукописи не рецензируются, не возвращаются, связь с автором будет установлена при возникновении заинтересованности у редакции».

В этом литературном доме всегда были заинтересованы, всегда рады участникам, ощутившим потребность поделиться написанным. Атмосфера гостеприимства грела здесь всех его обитателей все время существования проекта.

За эти десять лет я не отпустил писательскую бородку, не сделал фото за письменным столом, заваленным исписанными листами, не завел трубку, собаку, ни разу не развелся, соответственно и не женился, не заимел детишек на стороне, деревьев не насажал, хотя ям для них выкопал предостаточно. Во время копки, кстати, родились два сюжета для рассказов.

На дежурный вопрос обычного интервью — если бы вы имели возможность начать все сначала, что бы вы выбрали? — я отвечу без раздумий: «Начал бы раньше».

 

Путеводитель по Москве и окрестностям (лирическое)

Скромность, конечно, украшает, и Сергей Кардо не стал говорить, что за это время сделал три сборника, в качестве члена жюри плотно поучаствовал в конкурсах, проводимых издательством, а в качестве соавтора — в двух издательских проектах: «Путь дилетантов (книга о поэзии и прозе)», и детектива про следователя Максима Тугодумова (получилось две книжки, третья была на стадии полуготовности, но из-за начавшейся войны так и не была дописана). Тугодумов наш рос как на дрожжах, и мог в конце концов выплеснуться во что-то совсем сумасшедшее, но не успел... Впрочем, погодим хоронить хорошего честного следака (есть ли таковые в нынешней России — бог весть, но в книжках им быть положено). Кто знает, может еще вернемся, идея-то написать толковый детектив впятером-вшестером, как оказалось, была не вполне провальной.

Все упоминаемые книжки — «И жизнь твоя как повесть без конца», «Путь дилетантов», «Остановка», «Как насчет кофе, господин майор» —  россияне все еще могут купить на постепенно погибающей, но еще барахтающейся на плаву интернет-платформе «Лабиринт».

Мы же давайте вернемся к «Прогулке по Москве», сборнику, сделанному специально для западного русскоязычного читателя.

В книгу вошли двадцать пять рассказов и повесть «Исход». Повестью книга открывается, с нее мы и начнем.

В анонсе сказано, что «повесть «Исход» — о репатриации в Израиль в конце восьмидесятых прошлого века семьи молодого московского врача кардиолога».

Первым же предложением в лучших традициях русской классической литературы автор включил нас в рассказываемую историю, буквально втиснул в нее: «Морозной ночью 30 декабря 1988 года маленький отчаянный буксир с окостеневшим флажком на складной мачте, заросший по клотик игольчатой наледью, взламывал лед, прокладывая себе дорогу по главной водной артерии порта пяти морей на Запад от Раушской набережной к площади Киевского вокзала...»

Здесь каждое слово считывается одновременно и как маркер, и как символ.

Маленький отчаянный буксир... взламывал лед... на Запад...

 

Подобной истории, чтобы стать историей поколения, нужно действительно «прокладывать» себе дорогу в ряду других, как ее пришлось прокладывать на новой родине Павлу, которая встретила его доброжелательно, но и только, без распростертых объятий. На протяжении всей повести эта порой волчья его русская тоска по непоказному, по настоящему, чего всегда мало — что в России, что в Израиле, да и где бы то ни было, — принимает форму то стеба, то откровенного нытья, то отчаяния.

Впрочем, по законам жанра все кончается хорошо. Ну, или если точнее, в одной из девяти наших бумеровских жизней кое-что заканчивается хорошо.

Подобные истории в итоге и вправду после читательской апробации становятся историей поколения. Нужны ли они в принципе — это уже совсем другой вопрос. У автора нет иллюзий на этот счет:

 

Дочь выросла, я обеспечил семье безбедное существование в хорошем доме. Сажать после этого дерево? Могу и посадить. Но утешит ли это меня? Не думаю. Что-то этот джентльменский набор их трех главных дел не срабатывает. Очередной обман. Я приехал. К концу. Хотя физически здоров. Но психологически эта жизнь меня измотала...

 

Маленький отчаянный буксир дошел до своей пристани.

Рассказы в книге, конечно же, частью повеселее («Сеанс на 19.15», «Кепка из другой жизни», «Наша служба и опасна и трудна»), а частью много трагичней повести. Сжатые до размера новеллы, они могут принимать форму притчи («Смерть аутиста», «Прогулка по Москве»), а могут анекдота или скетча («Квинто», «Ракетчик», «Ноты»).

Как и принято в приличном литературном обществе, в рассказах Сергея Кардо нет откровенной однозначности этических красок: в них нет ни абсолютно белого, ни абсолютно черного цветов. Впрочем, в авторском реестре запретов три пункта все же имеются: не убий, не укради и не покушайся на мое пространство. Отношение к каждому из них соответствующее.

Про «не убий» и «не укради» рассказов у Кардо нет. То есть ситуация может случайно проявиться каким-то сюжетным вывихом, но чтобы автор специально вдруг взялся писать об убийце... Да ну, ему это не интересно. Про личное пространство сложнее. В каждом случае оно индивидуально, и реакция на вторжение может быть самой неожиданной.

Например, такой.

 

— Дед, ты воевал? — десятилетний внук бросил ранец в прихожей.

— Чего вдруг спросил? — насторожился старик, приподнимая голову от подушки.

— Мы с классом на стадионе батл перформанс смотрели. Там гитлерюги на броневике с крестами приехали, в касках таких прикольных с рожками, а наши на них… Всех вверх тормашками покидали, поубивали, остальные сдались. Круто было!

— На стадионе… Понятно. Май, значит, скоро.

 

Рассказ называется «Круто было». О Великой Отечественной. Он, к счастью для нормальных людей и к сожалению для нынешних русских у-патриотов, не про «можем повторить». Он наоборот. О том, о чем сейчас говорят все меньше, а скоро говорить перестанут вовсе. «Круто было» — это как раз из разряда ответа на вторжение внешнего мира в личное пространство автора.

Таких рассказов у Кардо хватает, он же не машина, он человек.

 

Когда говорят, что Кардо завис в семидесятых-восьмидесятых годах двадцатого века, я склонен поспорить, но при этом согласен с логикой утверждающих это: он еще не исчерпал это странное время, да и вряд ли исчерпает, ему в нем комфортно, оно очень аллегорично и замысловато, недаром сейчас так любят его как литераторы, так и кинематографисты.

 

Сергей Кардо в контексте жанровой эволюции городского романса: нарративные стратегии и поэтика «естественной любви»

Творчество Сергея Кардо, вписывающееся в парадигму современной российской прозы, представляет собой любопытный синтез жанровых традиций и новаторских нарративных практик. Автор, который выше был определен метафорично как «певец Москвы», избирает в качестве основной жанровой доминанты городской романс — форму, находящуюся на стыке лирической миниатюры, социальной зарисовки и психологической новеллы.

Этот жанр, с его присущей интертекстуальностью и мимесисом, требует от писателя не только фиксации меняющихся со временем урбанистических реалий, но и глубокого погружения в эмоциональный ландшафт города. Однако Кардо избегает пафосной риторики, это не мандельштамовское «я люблю этот город до боли, до слез», его отношения с родным городом лишено аффектации — это скорее естественная кровная любовь, как к сестре, а не жене или любовнице. Так любит еще местами сохранившуюся дособянинскую Москву гениальный Евгений Лесин, так любил Москву Владимир Гиляровский, так всю свою жизнь писал фотолетопись Москвы Наум Грановский.

Диегетическое пространство рассказов Кардо строится на принципе полифонии голосов: герои-москвичи, воплощая типологический универсум города, не сводятся к функции социальных масок. Их характеры объемны за счет психологизма, проявляющегося в нюансированных диалогах и внутренних монологах. Автор, кстати, не избегает натуралистической детализации, что привносит красок в портрет так называемого «типичного москвича»; портрет этот читатель постепенно выстраивал, познавая литературу соцреализма, а теперь с ним читателю предстоит постепенно распрощаться, и тем быстрее, чем более прозаиков, подобных Кардо, появляются на литературном горизонте.

Москва у Кардо — не просто топос, но хронотоп, где время замедляется, приобретая черты ретроспективной ностальгии по 1970–1980-м годам. Этот период, аллегорически зашифрованный в текстах, становится метафорой ускользающей аутентичности, что, как кому бы это ни показалось странным, сближает прозу Кардо с кинематографом Тарковского, где прошлое обретает статус мифопоэтического конструкта.

Стилистика автора балансирует между ироническим дискурсом и лирическим проникновением. Его язык, избегающий эксплицитной оценочности, функционирует по законам подтекста: ключевые смыслы, подобно «пчелиной матке в улье», скрыты в глубине текста. Читатель вынужден совершать герменевтическое усилие, чтобы реконструировать «общее» из «частного», что вызывает ассоциации с импрессионистской живописью, где целое проступает через мазки-фрагменты (ср. с «мостами сквозь туман» у Ван Гога). Этот прием, однако, порождает амбивалентность восприятия: с одной стороны, многослойность текста обогащает его семантику, с другой — скороговорочность отдельных пассажей создает риск семантического дисбаланса.

Речевая характеристика персонажей у Кардо строится на диалогизме в бахтинском понимании: их голоса не просто взаимодействуют, но контаминируют пласты городского говора, советского сленга и интеллигентской рефлексии. Это не стилизация, но миметическое воспроизведение живой речи, что роднит прозу Кардо с традицией «физиологического очерка», переосмысленного через призму постмодернистской игры.

Таким образом, проза Сергея Кардо — это метапроза, где город становится не фоном, а актантом, соучастником нарратива. Чтение его текстов требует медленного чтения (close reading), ибо каждая фраза — элемент палимпсеста, где под слоями иронии и бытописания скрывается философская рефлексия о природе памяти и идентичности. В этом — его главный литературоведческий парадокс: простота формы обманчива, за ней кроется глубинная семиотическая структура, требующая декодирования.

 

А вместо обещанного эпилога давайте пусть будет его маленькая новелла. Лично мне она очень нравится.

 

СВЕТЛЫЙ ДЕНЬ ПОБЕДЫ

 

Вспомнилась сценка то ли девятого мая, то ли десятого в году этак шестьдесят восьмом. На углу Сретенки и Просвирина переулка остановилась машина спецмедслужбы: синий милицейский ГАЗ с будкой — закрытым кузовом с задней дверью.

На тротуаре сидел не в силах подняться грузный пьяный дядька с расстегнутыми штанами и в пиджаке с орденами и медалями в пол груди. Из Газика вылезли два милиционера, открыли дверь, подошли к пьяному ветерану, тычком перевернули его на живот, взяли с двух сторон — за шиворот и за брючный ремень — и как борова закинули его головой вперед вглубь кузова. Оттуда раздался грохот и крики, там уже были люди.

Милиционеры отряхнули руки, загнали обратно парой ударов пытавшихся вылезти и захлопнули дверь. Крики изнутри продолжались.

Мне было шестнадцать. Комсомол, партия и все такое, я шел в гости, праздник все-таки — светлый День Победы...

​

Леонид КУЗНЕЦОВ