1.

 

Пса взяли за три года до войны, щенком.

Случайно вышло дело: прибежала к соседям по даче помощи просить со сломанной задней лапой, смышленая. То ли камнем кто швырнул, то ли еще что – бродячая псина, явно из пристанционной стаи. Стая водилась там огромная, на нее в мирное время весь город письма писал в администрацию, чтобы избавили от такой напасти: страшно, когда ты с поезда сходишь, а на тебя зубы скалят.

А война началась – ни собак, ни поездов. Собаки вдруг исчезли куда-то, все до единой, а станцию разбомбили.

Бродяги, они сметливые.

Вот и эта - сообразила, несмотря на малый возраст, что надо к людям прибиваться, иначе не выжить. И пришла, скуля.

Соседи неожиданному прибавлению умилились, стали кормить-поить, и щенок вскоре стал уже совершенно ручным бесенком, только чуть хромота осталась. Увечье это ничуть не мешало развивать высокие скорости, но умный пес далеко не бегал, а, намотавшись по окрестностям и налаявшись, приходил в дом и оккупировал коврик на террасе.

Три летних месяца и сентябрь пролетели беззаботно, со свистом. Затем начались холода, и одним утром люди встали и увидели, что земля серебрится от инея. Стало быть, пора в город зимовать. Вот тут-то и вышла катавасия: у соседей квартирка не шибко большая, самим места не хватает, а тут пес, и, кстати, не маленький – вырос щенок за лето и обещал еще подрасти. Конечно, не дог и не мастиф, однако и не болонка. А жрать сколько ему подавай! И все – мясо, мясо… Дорогое дело, очень накладное.

Тогда соседи решили, что в город пса не возьмут.

– Как так? – возмутился папа Насти. – Ручной совсем стал ваш хулиган. Не выживет зимой-то.

– Да я будку поставлю, – сказал сосед. – Поставлю от туточки будочку, жратвы навалю – и нехай живет, протянет, поди. Ну и мы подъедем, поглядим – все равно надо мотаться, снег чистить, будь оно неладно.

Папа вернулся домой сам не свой, весь вечер с мамой и Настей не разговаривал, хмурил лоб и бурчал что-то про себя, а потом затворился с Олежкой, старшим братом, и в комнате секретничали. Настя сгорала от любопытства, прижималась даже к двери ухом, хотя и знала, что нельзя подслушивать. Ничего не услышала.

А следующим днем Олег собаку и привел – испуганную, упирающуюся, дрожащую.

- Да я просто пришел и забрал, - пояснял брат, пытаясь делать вид суровый и строгий, но сжатые губы разбегались в улыбке, а глаза искрились от радости. – Они мне говорят: «Куды? Наша собака!» А я такой: «Ни фига не ваша, говорю, коли вы ее тут на погибель бросаете», в охапку это чудище схватил и – ходу до электрички…

Потом папа долго улаживал отношения: соседи обиделись и обижались еще долго, но при этом то и дело возникали с разными предложениями типа: «а давайте лето она будет жить у нас, а зимой у вас». Папа всем гнусным инсинуациям дал решительный отпор, и пес остался в семье, вертел ею, как хотел, и подарил великое счастье.

Собака была умной, веселой, подвижной и безгранично преданной. Даже папа, которого Настя считала лучшим отцом на свете, но, по правде сказать, немного мрачноватым, завел привычку после работы гладить пса, и тот лежал рядом, подставив ладони лоб и сложив большие острые уши, и щурил блаженно глаза. Иногда пес даже курлыкал, как голубь.

И мама обожала собаку, и брат, но особые отношения у нее сложились с Настей. Как они играли – это поглядеть надо! Сколько хохоту было, сколько визгу, смеху, лая! Пес вздергивал верхнюю губу, обнажая зубы, и казалось, что он тоже смеется во всю глотку. Но больше всего на свете пес любил свернуться неподалеку от Насти в клубок и глядеть на маленькую хозяйку заворожено, долго, безотрывно – так люди на огонь смотрят.

 

2.

Затем соседнее государству почему-то решило, что город принадлежит ему, и начало войну. Сначала бои шли далеко, и жители города узнавали о них из телерепортажей, бледнели, ежились, но держали себя в руках. Кое-кто уезжал. Кто-то оставался, не мог уехать.

Но войска противника продвигались, и через пару месяцев, когда наступил май и все вокруг, наконец, зазеленело, семья проснулась ночью от каких-то странных глухих звуков за окном – словно в окружающих город полях великан кувалдой бухал, ковал что-то на гигантской наковальне. Это была канонада.

Отец работал хирургом в маленькой городской больнице, и туда хлынул поток раненых – осколочные, минно-взрывные, тяжелые, переломы,

 

контузии. Больница буквально лопалась от этих перемолотых войной сгустков боли, но работала, сразу – на пределе сил, а потом и за пределом.

Привозили прямо из боя – грязных, окровавленных, стонущих людей.

- В первую перевязочную его… Разворачивайте, разворачивайте! – командовал отец.

А человек на носилках корчился, рвался из пытавшихся удержать его рук, и кричал по-звериному:

– Вколите уже что-нибудь, мочи нету, мамочка!

Нога висела на лоскуте кожи. Ее пришлось ампутировать.

Придя в себя после операции, боец сказал:

– Накрылась моя война, доктор. Недолго провоевал…

Потом выяснилось, что парню накануне исполнилось 23 года. Его ждала невеста, он собирался быть айтишником и бодрился:

– Это я и с одной ногой могу!

Но не получилось – начались обстрелы самого города, «прилетело» и в больницу, и парня убило – убежать он не мог.

Отец тогда врагов проклял.

Повезли и гражданских – никого война не щадила.

 

Пленные попадались; отец оперировал всех.

Ночью он стал кричать и стонать. Жена будила его, чтобы он не разбудил детей, но они все равно просыпались. Настя забивалась под одеяло и хныкала тихонечко, чтобы не потревожить родителей. Олег сжимал кулаки и мечтал:

– Ох, пойду и я на фронт, так врежу оркам!

Отец совсем посмурнел, замолчал, говорил только о том, что семье надо уезжать на запад, туда, где более-менее безопасно. Беда в том, что ехать им было особо и некуда… Здесь - дом, хозяйство, работа, дед в пятнадцати минутах ходьбы, как его, старика, оставить? Там – полная неизвестность. Боялись. Может, отгонят оккупанта от города и станет полегче?

Так думали – одних детей отправить в эвакуацию, в конце концов Олег уже не ребенок, сможет за Настей присмотреть. Или так думали: детей и мать отправить, а отцу – оставаться, он мысли не мог допустить, чтобы самому уехать. Как только смогут - вернутся… Переживем.

И в те редкие часы, когда папе удавалось побыть дома, он гладил собаку. А пес лежал и щурился от удовольствия, но уши теперь держал настороже и дергал ими, когда слышал разрывы снарядом.

А они приближались. Стали обстреливать город – дома, улицы, хотя неприятель и клялся, что не бьет по мирному населению. Уже и стали в подвал бегать. Пару раз прямо на улице, рядом с домом взрывалось что-то жуткое. Пес на такое не лаял, но рычал зло – никогда ни на кого не рычал, а тут вдруг прорвалось волчье.

С собакой теперь выбегал во двор только Олег, украдкой, прислушиваясь, на пять минут. Жался к стенам дома.

Он очень хотел в тероборону, но его не записывали – молодой еще.

– Ты думаешь, возьмут город? – спросила мать, постаревшая в эти дни лет на десять.

– Не знаю, – сказал отец. – Там огромная сила.

И впрямь: город оказался важным стратегическим узлом, и противник сконцентрировал здесь войска, бросал в бой все новые и новые части, не считаясь с потерями людей и техники, заливая каждый клочок земли кровью.

И продвигался, метр по метру, к городу.

 

3.

Летом начались уличные бои на окраинах.

Еще недавно обычный, ничем особо не примечательный городок стал ужасен: разрушенные дома, груды мусора, расколотого бетона, торчащая гнутая арматура, зияющие окна без стекол, сквозь которые были видны квартиры. Обычное человеческое жилье: шкафы, кухни, кровати, развивающаяся на легком летнем ветерке уцелевшая тюлевая занавеска, зацепившаяся за обгорелый кирпич стены – было что-то античеловеческое, постыдное в этих выставленных на обозрение обнаженных внутренностях. Прямо в плитках на центральной улице торчала серая неразорвавшаяся ракета. Сквозь дым от пожаров просвечивало мутное солнце.

Разрушили здание администрации, колледж, стадион; из старинной земской управы рвались языки огня, ночью рассыпались снопы искр, вокруг все было багровое, жаркое. Продолжали бомбить больницу, школы.

Прилетело в обычную пятиэтажку, где жил дед, разрушили до основания его подъезд – старика так не нашли. Между прочим, ветеран труда.

Семья большую часть времени проводила в подвале. Настя все время болела от сырости, температурила. Собака все время лежала рядом, смотрела на девочку с обожанием, скалилась, когда подходили чужие, и это было уже совсем не похоже на смех.

– Все, дальше тянуть нельзя, – сказал отец. – Я узнавал, завтра придут автобусы. Собирай, мать, детей.

– Не поеду, – сказал Олег, и отец на него закричал. В первый раз в жизни закричал. Мать закрыла лицо руками…

Решили так: отец все равно отбывает на передовую, там очень медики нужны, особенно хирурги. А остальным - уезжать. Встретимся, сказал отец. Конечно, сказал Олег мужественно, играя желваками и стиснув зубы. Берегите себя, сказал отец. И ты тоже себя береги, сказал Олег. Женщины плакали, опять плакали. В то лето все много плакали.

Сборы были короткими.

У автобусов толпились старики, женщины, дети. Некоторые сидели на чемоданах, у других ничего не было с собой.

– Прошлая ночь плохая была, мы ночевали в кладовке, – рассказывала женщина с младенцем на руках. – До последнего терпели, а потом решились… Детина перепугалась наша.

У нее тряслись губы.

– У нас в селе все побито, все дома, у нас кухни нет, забора, – перечисляла другая, плача. – Целых домов нема. Света нет уже месяц…

Приехали веселые желтенькие микроавтобусы. Стали грузиться. Олег взял собаку на руки, полез в машину вслед за сестренкой.

– Нельзя, – сказал шофер. Он был одет в военную форму, в каске, молодой совсем парнишка с черной короткой щеточкой усов под носом.

– Ну как же… – растерялась мама.

– Нельзя с животиной, – сочувственно повторил шофер. – Людей бы вывезти… Извиняйте, женщина…

Настя уже выглядывала из машины. Когда она увидела, что собаку не берут, ее личико исказилось. Девочка попыталась выскочить наружу. Люди загомонили недовольно.

– Сейчас стрелять будут, а они… – произнес кто-то зло.

– Быстрее, быстрее, – торопил шофер.

– Дай мне собаку, – сказал папа. – А ты, мать, держи Настену. Крепко держи! Ну, с богом.

Собака стала вдруг вырываться, залаяла, рвалась к машине. Шофер завел мотор, тронулись. Поехали.

Настя отчаянно закричала. Она звала пса.

Она кричала все время, пока фургон колесил по пустым улицам; когда вырвались в поля и помчались прочь, поднимая клубы пыли, девочка спрятала лицо под мамину руку, затихла, поскуливая, как собака.

И пес тоже скулил, вырывался из рук отца, который смотрел фургону вслед и никак не мог уйти. Детский крик словно не хотел утихать, звенел в застывшем вязком воздухе, медленно таял.

С окраин донеслась стрельба, взрывы.

Кто-то тронул его за плечо:

– Пошли… Опасно тут. Вона опять жарят…

Отец вздрогнул, кивнул. Перевел взгляд на собаку.

– Что же мне с тобой делать-то? – спросил он тоскливо и сел перед ней на корточки, гладя пса. Пес под рукой хозяина утихомирился, стоял, вздрагивая. – Нету на тебя теперь никакого времени… И даже будки не построить.

Собака виляла хвостом.

– Я же на войну иду. Не брать же тебя туда…

Папа огляделся: все ушли, они с собакой остались одни на улице. За городом опять загрохотало.

Лицо его вдруг задергалось. Он отцепил поводок и сказал:

– Ну ладно… Беги, может выживешь. Понимаешь? Нету на тебя времени. Война, понимаешь?

Собака смотрела на него, не понимая.

– Ну беги же, – сказал папа, сглотнув. – Глупая животная.

Она стояла, насторожив уши.

– Да беги ты, наконец! – заорал он и хотел ударить ее ногой, но не смог.

Она не уходила.

– Да что же это такое, – прошептал папа, часто моргая и тяжело, с присвистом дыша, словно долго-долго бежал.

Он поискал глазами, нашел чахлое деревце и привязал к нему собаку, проверил, крепко ли затянул узел, не удержался, погладил опять ее по голове и пошел в сторону больницы.