Андрей ЕСАУЛОВ
Мой папа конформист 

То, что я пишу, это я ставлю мету. Так мне посоветовал отец. Однажды мы проговорили с ним весь вечер, и он сказал:

— У тебя есть мысли. Тебе есть от чего отталкиваться. Поставь мету.

Я спросил его, что это значит: поставить мету. И он ответил:

— Тебе шестнадцать лет. Скоро ты уйдёшь из юности. И никогда не вернёшься. Разве только в памяти. Вот и поставь мету.

Я думал. Что это: поставить мету? Сначала просто думал, а потом взял карандаш. И то, что я сейчас пишу, это и есть мета.

* * *

Мой отец охранник. Он охраняет чужое имущество. Когда Вика спросила меня: кто мой отец, я так и сказал: охранник. Сказал, что мой отец охраняет имущество богатых людей. Например, её отца. И что они платят ему за это деньги. Но не большие. Богатые никогда не платят много. Она покраснела и спросила: почему тогда мой отец не охраняет своё имущество. И я так же спокойно сказал, что своего имущества у нас нет. Украсть у нас нечего, стало быть и охранять тоже. Потом мы несколько дней не разговаривали с ней. Вернее, не разговаривала со мной она. А мне так ничего. Я сказал то, что есть. Мы — неимущие. И я говорю об этом открыто. И спокойно. У нас нечего отнять. И такая ситуация меня совсем не напрягает. Этому научил меня отец.

У нас с отцом действительно ничего нет. То есть — не абсолютно, конечно. Всё, или почти всё необходимое мы имеем. Так, чтобы было чем жить. Но не более того. Ничего лишнего. И это железно. Отец мой пол жизни проповедует минимализм и аскезу. Это его идея фикс. Правда, однажды я слышал, как один его знакомый сказал ему, что проповедовать он стал это только тогда, когда понял, что ничего другого ему в жизни не светит. Но отец не согласился. «Я сто раз мог прогнуться, — сказал он в ответ. — И жил бы не хуже этих. Но я не прогнулся. И я свободен».

Свобода, это тоже его идея фикс. Он не раз уже высказывался мне в том смысле, что свобода для человека превыше всего.

 — Вот ты чувствуешь себя свободным? — спрашивал он. — Только не спеши с ответом. Вглядись в себя.

Я вглядывался.

— Да, папа. Я чувствую себя свободным.

— Это оттого, что ты не обременён, — говорил он. — Вот у нас ничего нет, и мы свободны. Нам нечего терять. И нас ничто не тянет.

— Значит, я свободен делать всё, что захочу?

— В рамках морали, сын.

— Но рамки — это уже ограничение, папа. А значит, это уже не свобода.

— Не путай свободу со вседозволенностью, — голос отца стал твёрдым. — Свободу в чистом виде отличить несложно. Она созидательна. А раз так, то в ней нет зла. Так будь свободен, созидай, и радуйся этому. И никому не завидуй. Зависть разъедает душу.

Я снова смотрел в себя. Я постоянно смотрю в себя: не разъедается ли моя душа. Потому что иногда я всё же завидую. Например, Фоме. У Фомы крутой ноутбук. И он может брать его с собой летом на дачу. Но завидую я не ноутбуку, а тому, что сидя на даче Фома может заходить в сеть. Ещё завидую Вике. Не всегда, конечно, но иногда. У Вики крутые родители. Крутая дача и своя большая комната на втором этаже. И, опять же, мне совершенно плевать как на саму дачу, так и на крутизну. Я завидую той красоте, что её окружает. Как завидовал бы, скажем, красивому пейзажу за её окном.

Окно в Викиной комнате венецианское, от пола до потолка. И на полу перед окном в вазе всегда стоят цветы.

У нас тоже есть дача. Но это обычный бревенчатый дом. Он настолько старый, что часть нижних венцов прогнила, и домик просел. В щелях дома кто только не живёт — и мыши, и жуки, и какие-то мошки. Всё это ползает, кусается. А недавно мы обнаружили, что за обоями у нас поселился уж. И отец запретил его трогать. Сказал, что уж как раз и поедает всех этих жучков и мошек. И что он здесь такой же полноправный хозяин, как и мы.

Так с тех пор и живём. Сначала было жутковато, когда этот змей начинал шуровать в стене. Потом я привык. И даже теперь испытываю к нему лёгкую симпатию. Тем более что ведёт он себя вполне деликатно.

* * *

Вообще-то мой отец врач. Терапевт. Это если брать вглубь. У него есть врачебный диплом, которым он тихо гордится, и есть медицинские знания, в которые он не верит. То есть когда-то он верил. Но потом перестал. Был некий перелом в его сознании. И теперь он презирает официальную медицину. Считает её шарлатанством и надувательством. Я не помню, чтобы у нас в доме хоть когда-нибудь водились таблетки. И это при том, что какое-то время, считая медицину шарлатанством, отец всё же продолжал ходить в клинику и лечить людей шарлатанскими методами. То есть, мой отец конформист.

Однажды я спросил его об этом прямо.

— Папа, ты конформист?

Отец удивился.

— Почему ты так решил?

— Ну, вроде как ты живёшь в обществе, которое тебя не устраивает. И служишь ему.

— Меня не устраивает не общество, а тот порядок вещей, который в этом обществе сложился. И потом — я борюсь. И в этом-то и заключается смысл нашей жизни.

— Значит, по-твоему, можно одновременно быть конформистом и не поступаться своими принципами?

— Можно, сынок. На войне как на войне. И уж если ты впрягся в этот воз под названием жизнь — тащи его во что бы то ни стало. Как говорил поэт: все мы немножко лошади. И нам всю жизнь приходится лавировать. Жизнь — борьба. А любая борьба немыслима без компромиссов. Не конформист только тот, кто плывёт по течению. И ни единым движением не колеблет водных струй.

Так что какое-то время медицинские «струи» мой отец колебал.

Потом совесть его доконала, и он со скандалом ушёл. Что он там перед уходом наговорил, я не знаю. Но в тот же вечер бывшие его сотрудники тарабанили к нам в двери. Они хотели набить отцу морду. О чём и орали на весь подъезд, называя отца трусом. Но отца дома не было. Он ходил по городу и думал. Вышел я, и публика эта сразу же слиняла. А потом пришёл отец. Я сказал ему, что приходили его бить. Он отмахнулся и сказал, что вот сейчас он ходил по городу и думал: правильно ли он поступил, что ушёл из клиники. И ему снова стало предельно ясно, что — правильно.

— Это поступок — будучи рабом неверной идеи, отречься от этой идеи. Вся жизнь — клиника, — сказал отец. — И когда-нибудь ты это поймёшь.

Ещё он сказал, что пока что я смотрю на мир сквозь розовые очки. И этим может быть и спасаюсь. Но это же меня и губит. И что это обычное дело. И что он и сам когда-то смотрел на мир сквозь розовые очки. Но снял их, найдя в себе силы. И что однажды это сделаю и я.

— Я надеюсь, сын мой, что ты их снимешь.

* * *

Мы живём в городе. У нас двухкомнатная квартира. Из окна моей комнаты, в просвет между двумя домами, виден угол городского сквера. Над сквером — жестяной скат крыши областного театра. И здесь же, у чугунной ограды, ларёк, в котором летом торгуют фантой. Не самый худший пейзаж, надо признать.

Правда, его несколько портят пять труб металлургического комбината, которые торчат на заднем фоне. Словно бы сам железный бог индустрии воздел к небу свою пятерню. Из труб почти всегда валит дым. Цвет у дыма зловещий. Отец называет его аспидным.

Район наш весь застроен пятиэтажками, и вплотную примыкает к центру. Центр застроен «купеческими» домами. Между собой мы называем его «старым городом».

«В старину умели строить с учётом душевной эстетики, — не раз говорил по этому поводу отец. — Обрати внимание, какая там атмосфера. Как там уютно».

Когда у отца хандра, он идёт в старый город. И гуляет там. Когда у отца хорошее настроение, мы тоже идём в старый город. И гуляем там вдвоём. Иногда забредаем в сквер, который так же стар, как и наш город. Сидим на скамье и болтаем. В просвете между деревьями видны пятиэтажки, из которых мы только что вышли. И бывает забавно смотреть на них отстранённо. Как на нарисованный пейзаж.

— Эти пятиэтажки, это какая-то судьба, — как-то сказал отец. — Похоже, они были здесь всегда. Здесь, и везде. И целые поколения через них прошли. Посмотри на вечных этих старушек на лавочках. Они постоянно одни и те же. Их не меняют. Зачем?

Ещё у отца редкая разновидность чистомании. Он не переносит беспорядка. В любом виде. И усиленно с ним борется. Но какими-то циклами.

То его обуревает страсть к стирке, и тогда он начинает всё стирать. Стоит мне снять с себя, скажем, рубаху, которую я надел час только назад, как он тут же начинает рвать её из моих рук: «Это надо замочить». То вдруг ходит по квартире с тряпкой и бесконечно всё полирует. Иногда я бунтую. Тогда отец заводит извечную свою шарманку на тему, что внешний беспорядок провоцирует беспорядок внутренний. «Порядок — это защита от хаоса!» — говорит отец. И начинает философствовать.

* * *

Пофилософствовать отец любит. Причём, тема как правило не важна. Важно само журчание мысли.

Помню его в один такой момент. Он стоит посреди комнаты, вполоборота, словно бы застигнутый врасплох, смотрит даже не на меня, а куда-то сквозь меня поверх мутноватых линз своих очков и, перекрестив пальцы ладоней, щёлкает суставами. Когда он так делает, это значит, что вот-вот сейчас он примется философствовать.

— Были времена, когда я жил обманом, — наконец говорит он. И произносит эти слова так, словно миру от его обмана был великий урон. — И это был вселенский обман.

Ну, так и есть! Ни больше, ни меньше!

— Прежде всего я обманывал себя. Потом других. Я сознавал это. Но ничего с собой поделать не мог. У меня была пусть ложная, но идея. И я держался за эту идею. Держался истово. Как брошенный на дороге слепец держится за случайно подвернувшуюся виноградную плеть. Отец всегда питал страсть к литературным сравнениям. Но далее:

— И я даже думать не хотел, к чему это всё приведёт. Я был в тупике.

Всё это я уже слышал. Поэтому сказал:

— А потом у тебя спала с глаз пелена, и ты нашёл выход.

— Да.

— И ты стал жить не по лжи.

— И я стал жить не по лжи.

Отец подошёл ко мне вплотную:

— Я бы даже сказал чуточку иначе. Я стал наблюдателем.

— А разве не все люди наблюдатели? — спросил я.

— Не все.

Отец поверх моей головы посмотрел в незашторенное наше окно, словно бы что-то там прозревая.

— Весь мир обман, — сказал он. — Он весь построен на иллюзиях. Наша цивилизация сама по себе заблуждение. И подавляющее большинство людей участвует в этом заблуждении. И считает, что способно на что-то влиять. Наивные люди. Ни на что они не влияют. Другая часть пытается противиться. Тоже пустая затея. И только совсем ничтожная кучка людей просто наблюдает. Всё понимает, всё сознаёт и наблюдает. Вот я и есть наблюдатель.

— Но ты же говорил, что ты борешься.

— Борюсь в частном, наблюдаю в целом. Никаких противоречий.

Отец помолчал.

— Всё предопределено, сын мой. Нас против нашей воли втащили в эксперимент. Наша цивилизация опутана адской паутиной. И что бы ты ни делал, как бы ни барахтался, ты только ещё больше запутаешься сам и запутаешь других. Так что пойми это и будь простым наблюдателем.

Я то соглашаюсь с отцом, то спорю. Иногда он кажется мне пророком. Иногда не совсем адекватным.

Как-то я спросил его об этом напрямую. То есть, адекватный ли он человек. Отца передёрнуло.

— Вот ещё пошленькое словечко. Но если угодно, то конечно нет. Адекватность — это серость, посредственность. И это ужасно — всегда чему-то соответствовать.

— Значит ты против нормы?

— Просто я не хочу быть скроенным по общему какому-то лекалу.

— И ты не от мира сего?

— А ты? — отец упёрся в меня взглядом. — Не спеши с ответом. Загляни в себя и подумай, прежде чем ответить.

Я не спешил. И заглянул. И не обнаружил в себе ничего такого, что говорило бы в пользу моей адекватности. Скорее наоборот. И я честно сказал:

— Нет.

— Вот видишь. Яблоко от яблони недалеко падает. Чему я в данном случае рад. Ведь это страшно — разделять вселенское заблуждение.

— Получается, что мы с тобой вроде как белые вороны?

— Можно сказать и так. Только белых ворон среди людей не так уж и мало, — отец подумал и сказал. — Вообще-то всё зависит от выбора. И важно не промахнуться в самом начале жизни.

Опять этот выбор. То есть — кем я собираюсь быть.

* * *

Отец неоднократно уже поднимал этот вопрос. Он считает, что я непростительно медлю с важным таким решением. Что чем раньше определишься с выбором, тем серьёзнее к нему подготовишься. Я не знал, кем я собираюсь быть. Я всё ещё стоял на перепутье. Я постоянно перебирал в сознании бесконечные эти профессии, и ни одна не привлекала меня так, чтобы я почувствовал дикий к ней интерес. А именно такого интереса и хотелось. О медицине можно было даже не заикаться. Медицина — это то единственное, о чём отец даже слышать спокойно не мог. Бизнес не интересовал меня ни в каком виде. От всей этой штуковины веяло невероятной скукой. Юристами как сказал отец нынче заклеивают на зиму окна. К технике я равнодушен. Я бы хотел быть путешественником. Но что это за профессия — путешественник? Словом, я медлил. А отец нервничал. И постоянно меня теребил.

— Ты учишься в лицее, — как-то сказал он. — Это не шаляй-валяй. И там особенная какая-то методика. Неужели в тебе ничего до сих пор не раскрылось? Вглядись в себя.

Я вглядывался. Ничего.

Отец разводил руками.

— Ты инфантилен. Впрочем, пройдёт. Кураж в тебе есть. Это у нас фамильное. Так что думай.

Я не понял, что именно в нас фамильное: кураж или инфантильность. Но всё равно думал.

* * *

Про лицей отец зацепил неслучайно. Я действительно учусь не в обычной школе. А в лицее. Обучение в этом заведении пробивает изрядную брешь в нашем семейном бюджете. Но отец неумолим. Это его фишка — выучить сына в лицее. И это никак не противоречит его проповедованию аскетического образа жизни.

«Обучение не роскошь, а суровая необходимость, — часто говорит он. — И то, что ты сейчас в себя заложишь, определит дальнейшую твою жизнь».

Что касается меня, то мне нравится учиться в лицее. Во-первых, рядом с домом — так что я в любую погоду бегаю в лицей в одном пиджачке. Во-вторых, лицей наш в своём роде считается лучшим в губернии. И не только. К нам приезжали даже из Москвы. И потом, в нём просто чертовски интересно учиться.

Ребята в лицее разные. То есть абсолютно. Есть и такие, у которых родители катаются по городу с маяками. И никаких проблем. Всем словно бы по барабану, кто у тебя родители. Как-то с самого начала так повелось. Может быть просто такой класс подобрался. Когда кто-то начинает хоть чуток выпендриваться, его тут же ставят на место. Впрочем, вполне беззлобно. Например, однажды разыграли Настю Потапову, по которой я пару лет сох, пока не появилась в моей жизни Вика. Настя одно время приезжала на учёбу в крутом джипе. С личным водителем отца и чуть не с охраной. Ну, подкололи её пару раз — не сработало. А потом однажды вышли все ребята во двор, встали у бордюра в шеренгу, и когда Настя выйдя из машины шла мимо, все вдруг разом рухнули как подкошенные на колени и прижались лбами к земле. Это мы называем — «согнуть выи». Не скажу, чтобы сразу подействовало на неё. Но со временем сработало.

Ещё у нас умеют как-то по-человечески выделять удачи других. И чествовать. Пару раз чествовали и меня. Однажды я написал эссе на заданную тему. И оно было признано лучшим. Даже «блестящим». И я был удостоен «великой чести» прочесть его перед классом. Признаюсь, я очень волновался. Мямлил и всё время сбивался. У меня даже шея вспотела. Все слушали молча с вытянувшимися какими-то лицами, и как-то неестественно неподвижно, будто их вылепили из глины. Я чувствовал, что проваливаюсь. А когда, собрав листки, пошёл к своему месту под одобрительные воркования препода, зазвенел звонок, и все вдруг вскочили со своих мест, бросились ко мне, схватили меня, выволокли на улицу и, подхватив на руки, совершили почётный круг вокруг лицея, вознося при этом до небес.

Был март. Хрустел под ногами ребят ледок. Я трясся на руках товарищей. За чугунной оградой лицейского скверика гудела на ровной ноте дневная музыка города. С голого тополя на все эти дела глазели галки. А я трясся и думал — как я люблю мой лицей, как люблю свой класс и ребят. И как тяжело будет с ними однажды расстаться. И чуть не плакал.

* * *

Летом мы живём на даче. Это обычный домик, доставшийся нам в доисторические ещё времена. У домика есть огород, в котором мы пытаемся что-то выращивать. И есть сад, старый и неухоженный. Сразу за участком стеной — лес.

По лесу отец ходит, как и по двору, босиком. Я несколько раз видел там змей. Но он не боится змей. Или просто не думает о них. Хотя постоянно о чём-то думает. Иногда мне кажется: то, о чём он думает, никакого отношения к действительности не имеет. А если и имеет, то к иной какой-то действительности.

Когда он стоит посреди двора в мешковатых своих штанах — очкастый, вихрастый, белобрысый, — и привычно так близоруко щурится, зависнув над очередной какой-то мыслью, я вижу в нём пацана, почти сверстника себе. И ещё я вижу в нём себя, только уже пожившего. Я почти физически это ощущаю — наше с ним биологическое родство. Словно бы я клон, а он мой донор.

Однажды я так и сказал, то есть спросил его:

— Папа, я твой клон?

Он удивился. И даже смутился:

— Откуда такие мысли?

— Но ведь я твоё биологическое продолжение, — сказал я. — Я вылитый ты. Такой же белобрысый, и спина у меня конопатая. А когда я стану старше, то тоже, наверное, буду носить очки. И буду думать как ты. Ведь ты же этого хочешь — чтобы я думал как ты.

— Я только хочу, чтобы ты избежал тех ошибок, которые совершил я, — твёрдо, почти сурово сказал отец. — Я вовсе не хочу, чтобы ты шёл по моим следам. Это ни к чему. Торь свою дорогу. Но зачем тебе наступать на те грабли, на которые однажды уже наступил я? Я обозначил эти места вехами. Я этот путь прошёл. Методом проб и ошибок. Зачем тебе по нему тащиться? Вот тебе мой опыт, вот мои выводы. Отталкивайся от них. И иди дальше.

В тот день мы ходили в луга. Мы всегда ходим гулять в луга. В лугах не то что в лесу — просторно и нет комаров. И виды на все стороны панорамные.

Здесь у нас свой давно проложенный маршрут. Сначала мимо вечно спящей какой-то деревеньки на двадцать домов, в которой мы никогда, наверное, не встречали ни одного жителя. Потом мимо монастырской фермы. За фермой начинаются луга. Далее — монастырская пасека. У пасеки мы всегда останавливаемся. Это как ритуал. А потом снова луга. И что-нибудь для разнообразия. Берёзовая рощица. Холм. Изгибистый ручей. Когда мы идём мимо пасеки, отец неизменно говорит, что надо и нам завести пчёл. «Для себя, не на продажу». Потом он говорит, что пчёлы — это целая философия. И он действительно начинает философствовать.

* * *

А в тот день мы заговорили с ним о счастье. Мы сидели у ручья на вывороченной из земли бетонной трубе, и рядом с нами паслись овцы. Был тихий такой денёк. С высоким небом и редкими облаками. Отец сказал, что счастье для совестливого человека почти недостижимо. И я удивился. До тех пор я считал, что счастье — это обязательный какой-то элемент жизни. И что без счастья сама жизнь теряет смысл. Но отец стоял на своём.

— Опроси хоть тысячу людей, — сказал он. — И едва ли ты найдёшь среди них хотя бы одного по-настоящему счастливого.

— А ты? — спросил я. — Ты разве никогда не был счастлив? Только честно, папа.

— Я всегда с тобой честен.

Отец думает. Думает долго.

— Давно, — наконец говорит он. — Да и то урывками.

Сказав это, отец снова о чём-то подумал, и в уголках его рта образовались горькие складки. Когда они у него вот так образовываются, я знаю: он думает о маме. Но он никогда не говорит со мной о маме. На любые разговоры о ней у нас как-то само собой наложилось безоговорочное табу. У нас даже воспоминания о ней как бы поврозь, у каждого свои. И мамины фотографии. И мы никогда не смотрим их вместе. Всегда порознь.

— А сейчас? — я смотрю на отца и тоже думаю о маме.

— Сейчас моё счастье в тебе. Но это не то счастье, о котором мы говорим. Потому что истинное счастье, это нечто всеохватное. Это когда на любое проявление жизни твоё сердце отзывается сладостным трепетанием.

Мы помолчали. Отец пристально смотрел на овец. И вдруг усмехнулся.

— Знаешь, о чём я только что подумал?..

— О чём?

— О том, что по-настоящему счастливыми могут быть только жвачные животные, — отец кивнул в сторону овец. — Вот посмотри на эту мадам, на эту красавицу. Вот о чём она сейчас думает?

Я посмотрел. Одна из овец, словно бы чувствуя, что говорят о ней, не переставая жевать свою жвачку, смотрела на нас абсолютно ничего не выражающими младенческими глазами. Я усомнился: способна ли она вообще думать. О чём и сказал отцу.

— Правильно, — согласился отец. — Не способна. Потому что она живёт ощущениями. Лето, солнце, ветерок. Сочная трава. Она блаженствует. Она счастлива.

— Думаешь, она способна чувствовать счастье?

— Она сама и есть сгусток счастья. Вглядись в неё.

Я снова поглядел на овцу.

— Но это несправедливо, папа. Почему овце дано то, что не дано человеку?

— Да потому что человеку дан разум. А разумное существо, да когда оно ещё думающее, да чувствующее, да сопереживающее, счастливым быть не может. Я говорю об истинном человеке. Среди людей тоже ведь попадаются жвачные.

— Да почему не может-то?

— Да потому что не может. Не может замкнуться в маленьком своём индивидуальном мирке. Потому что душа такого человека очень чутко отзывается на любое проявление несправедливости. Такой человек тонко чувствует чужую боль. Даже острее, чем собственную. А в несовершенном нашем обществе… — отец развёл руками.

Я был раздавлен. Вот это новость.

— Так что же — счастье недостижимо? — спросил я. — И человек не может быть абсолютно счастливым?

— Теоретически может. Но в будущем. Если однажды человечество придёт к всеобщей какой-то гармонии. Но это вряд ли.

— Значит, и я никогда не буду счастливым?

— Я бы хотел, чтобы был… но… знаешь… Вот и Пушкин написал как-то, что «счастья нет, а есть покой и воля». Воля в данном случае как синоним свободы. Это то как раз, о чём я тебе не устаю говорить. Так что не трать попусту время на ожидание счастья как чего-то обязательного в этой жизни. Иначе можешь так всю жизнь прождать. И жизнь пройдёт мимо.

— Папа, но как же жить без счастья? — я всё ещё сопротивлялся. — Это невозможно.

— Возможно. Если ты приучишь себя радоваться обычным проявлениям жизни. Это очень здорово — уметь радоваться. В том числе и радостью ближних. И очень помогает.

Какое-то время мы просто сидели и молчали.

Наконец отец словно бы встрепенулся.

— Ну что загрустил? Посмотри вокруг. Ну разве это не достойно восхищения?

Он разом охватил взглядом ширь лугов и вздохнул.

— Прелестно… И как такое получилось?

— Ты о чём?

— Да всё о том же. Было же всё иначе когда-то. Была планета. Был мир. Была незагубленная природа, наконец. Всё жило по законам равновесия. Была гармония. А потом пришёл в этот мир человек, и всё сразу же пошло прахом.

— Человек тоже часть природы.

— Ну, это ещё не доказано. Сдаётся, что казачок-то засланный. К тому же бог зачем-то наделил его разумом. И вот эта «тварь дрожащая» начала всё вокруг ломать и перекраивать на свой лад.

— А зачем?

— А спроси. Над разрешением этого вопроса, сынок, лучшая часть человечества бьётся уже ровно столько времени, сколько существует сам человек.

— Папа, но бог-то тут при чём?

— Да вроде как и не при чём. Но, с другой стороны, — во всём этом чувствуется какой-то замысел. Словно бы он умышленно внёс в наше человеческое сосуществование фермент раздора и безумия.

— В этом есть смысл?

— Знать бы. Хотя, что это переменит? Возможно, что земная жизнь сама по себе и есть чистилище. Своеобразный момент истины для наших душ. Что где-то там в верхах, на одной из стадий эволюции души наши недопроявились в своих поступках. И бог послал их на землю, облачив в плоть. В данном случае чувственная плоть выступает в роли провокатора. Источника вечных искушений. И мы от рождения проходим через эти искушения. И важно не сломаться. Выстоять. Сохранить в себе незамутнённость.

— А для чего?

— Ну, для того, наверное, что от того, как мы поведём себя здесь, зависит то, в каком качестве мы обретём себя в последующей жизни. На более высшем, или наоборот, на более низшем уровне эволюции.

— Эволюции души?

— Эволюции души, безусловно.

* * *

Мы живём на даче. Начиная с осени, когда мы переезжаем в город, мы словно бы начинаем жить другой, особенной какой-то жизнью. И та другая жизнь под завязку наполнена ожиданием лета. Когда мы снова будем жить на даче.

Улочка, на которой мы живём, почти необитаема. В нескольких домах постоянно живут люди, но их редко можно увидеть. Я даже толком не знаю — кто они и чем занимаются. Всё остальное пространство — это сплошные дачи. То есть и там когда-то жили люди. Но их не стало. И теперь там живут дачники. Половину старых домов снесли, и освободившиеся места застроили особняками. В одном таком особняке наездами живёт Вика со своими родителями.

Посёлок наш знавал когда-то лучшие времена и был чем-то вроде образцового. На самом его краю, у озера, стоял льнозавод (теперь от него остался один остов), в округе выращивали лён, и что-то тут такое кипело. Была жизнь.

По вечерам в поселковом скверике играла духовая музыка. Поселковая публика выходила на променад. А по выходным дням на небольшом стадиончике местная футбольная команда штурмовала ворота соперников. Теперь от былой жизни ничего почти не осталось. Стадион в полном запустении, сквер начисто зарос, и там пасутся козы, а в раковине летнего театрика кто-то однажды разложил костёр и всё там начисто сгорело. И теперь там растёт крапива.

Отец говорит, что повсюду в стране так. Что мы как Атлантида. Что мы уже на дне океана. Над нами сомкнулись водные толщи. Что мы всего лишь отголосок великого прошлого. Уходящее в вечность эхо. И что во всём, что в мире происходит, мы уже не участвуем и ни на что не влияем.

Я ему сказал как-то, что он пессимист. И он со мной согласился. И сказал, что быть в его возрасте оптимистом, это значит быть либо блаженным, либо глупцом. И что пессимист — это жизнь познавший оптимист. Такова его позиция.

Не знаю. Но мне всё тут нравится. Это запустение. И сравнение с Атлантидой. И то, что у нас была когда-то великая эпоха. И сам посёлок, который тоже есть часть великого прошлого.

Когда-то тут был городок — по сей день ещё сохранился городищенский вал. Вал этот наши предки возвели над самой речкой, там где она круто заворачивает. И поверх вала стояла бревенчатая крепость. В крепости жители городка и округи выдерживали осады во времена набегов диких орд. Что случалось довольно часто.

В средние века по этим местам прошёл Стефан Батория со своим войском. Всё, что было вокруг, он сжёг, а людей истребил. Спаслись только те, кто спрятались в лесах. Но наш посёлок, который тогда был городом, он не тронул. Просто не заметил из-за густых лесов. Прошёл мимо. Вот тогда-то в благодарность богу, который уберёг город от погибели, местная знать и построила каменный собор и монастырь при нём.

С тех пор прошли века. Городок несколько раз начисто выгорал во времена пожаров. Но монастырь с собором устояли. При коммунистах в монастыре была гостиница. При немцах — отделение гестапо. Потом сюда снова пришли монахи и стали привычной частью городского пейзажа.

Первое время я ходил в церковь. И это мне было интересно. Всё там очень красиво. Только поп, когда идёт служба, слишком долго поёт. И ещё, когда потом все шли прикладываться к кресту и целовать попу руку, я всегда незаметно смывался. Потом я перестал туда ходить. Не то чтобы разуверился. Просто с церковью мне как бы всё стало уже ясно. Или почти всё. Вообще в церкви мне многое нравится. Но с некоторыми вещами я никак не могу примириться. Хоть это же целование руки. Или исповедь. Разве богу не видны все мои поступки? И разве поп не такой же человек, как и я? Почему я должен перед ним исповедоваться?

Отец на этот счёт более категоричен.

— Мне между мной и богом посредник не нужен, — сказал как-то, как отрезал.

— А крещение? — спросил я.

— Так что же? Или ты считаешь — если тебя в реку не загонят, а потом денег с тебя за это не слупят, то ты и богу неугоден?

Мне нечего было возразить. Тем более, раз бог везде и повсюду, и всё сущее — его творение, то мы уже от рождения приобщены его воле.

Впрочем, иногда я пытался с отцом спорить. Это было в те времена, когда меня пучило вопросами веры. Церкви отец не любит. Не любил никогда. Может быть в душе он закоренелый материалист?

Когда мы идём мимо монастыря, и отец видит монахов, то тут же раздражённо отворачивается.

— Профанация всё это, — как-то сказал он.

Мы тогда заспорили с ним: есть ли бог. И он сказал, что бог безусловно есть, но что это совсем не то, что проповедуют эти аферисты.

— Вспомни тот случай в автобусе, — напомнил он мне.

Уж этот автобус!

* * *

Однажды мы ехали с отцом в автобусе. Ехали долго. Народу в автобусе было немного, но парных мест не было совсем. Все места у окон были заняты. Где-то в пути в автобус вошла монахиня. Это была классическая монахиня: вся в чёрном, с пергаментной на лице кожей и с двумя нитками вместо губ. Неподалёку от нас сидела женщина с маленькой девочкой. И монахиня стала женщину гнать. Оказалось, что билет у неё был выписан именно на это место. Женщина попросила не разлучать её с ребёнком, благо свободные места были, но монахиня упёрлась: «Я буду сидеть на том месте, на которое у меня выписан билет». Голос её зло вибрировал. В общем, та ещё ситуация.

Все, понятно, бросились уступать женщине с ребёнком свои места. Я поглядел на отца. Он кипел. Когда мы вышли из автобуса (с нами вышла и монахиня и сразу же принялась истово креститься и кланяться в сторону куполов), отца прорвало.

— Ты погляди на неё, как она поклоны-то бьёт. А в церковь придёт, так вообще башку об пол расшибёт. А ведь всё это сплошная показуха. Механика. И для кого старается? Для бога? Да плевал он на её поклоны.

Мы шли домой. Шли в направлении монастыря. И позади нас плелась монахиня. И она почему-то не давала мне покоя.

— Что ты на неё всё оглядываешься? — буркнул отец.

— Как будто преследует нас.

— Так оно и есть. Она же питается людской энергией. Вампирша.

— А по-моему так просто формалистка.

Отец рассердился.

— Она не формалистка. Она всё вокруг ненавидит.

Отец остановился и широким жестом обвёл окрест.

— Людей, мир. Она считает, что за несовершенства. А на самом деле только потому, что вся она сама состоит из ненависти и злобы. И ни на что другое не способна. Как она в эту бедную женщину вцепилась. Ребёнок! Да плевать ей на ребёнка!

— Принципиальная.

— Принципиальная? Что ж, принципы — это хорошо. Но как же тогда: «сними рубаху и отдай ближнему?» А как же: «возлюби ближнего?» Да что там ближнего — врага! А как же: «подставь щёку?» Или это только для доверчивых дураков, для внешнего хождения? А когда саму хоть краем коснётся — глотку перегрызёт: моё, не тронь?!

— Папа, но это ведь всё частности. Эта женщина, эта монахиня. Нельзя же по одному фрагменту судить о целом.

Отец замахал руками: как я не понимаю простых таких вещей!

— Да как же — частности! Да очень даже не частности! Ты подними её посреди ночи, она тебе священное писание с любой строки оттарабанит. Как отче наш. На елей изойдёт. А ведь во всём автобусе только она одна на это и была способна. Остальные и Библии-то в руках не держали.

— Я Библию держал.

— Вот именно что держал. То же и другие. Но только все почему-то продемонстрировали человеческие качества, и только одна она — змеиные. Так где же, спрашивается, её «рубахи», «щёки» и прочее? Да именно это-то и превратило её в сгусток ненависти.

Отец вдруг замер перед возникшей поперёк его пути лужей, и какое-то время размышлял: как быть. Наконец он просто по-пацаньи перемахнул через неё.

— Неужели ты не понимаешь, — продолжал он, — что ото всех этих поклонов и молений сплошной только вред? Неужели ты действительно считаешь, что богу это нужно?

— Это прежде всего нужно самим людям, — я старался говорить убедительно.

— Людям? А зачем? — он косо посмотрел на меня. — Не затем ли, что так удобнее? Сподличал, украл, изнасиловал ребёнка, убил — какие проблемы? Пошёл, покаялся и ты чист аки ангел. Это как у Достоевского: «но если бога нет, значит всё можно». И вот они говорят нам — всё можно! — Отец кивнул в сторону куполов. — Только денежки несите. На богоугодные дела, понятно… И несут. А то ещё: напакостит иной, придёт в храм, слезами умоется и выйдет просветлённым. А выйдет и снова за старое. А что ему? Церковь очистит.

Отец остановился и посмотрел на меня поверх очков.

— Когда-то у нас все повально были воцерковлены. Детей розгами секли за незнание закона божьего. Тысячу лет у нас церковь. И что? Стал человек лучше?

— Так может быть дело в самом человеке? В его природе?

— Конечно! — отец даже притопнул. — И церковь вышла из человека. И те же болезни терзают её. Это обычная общественная организация. О чём я тебе и говорю. Но бог-то тут при чём? Он-то к этому какое отношение имеет? Его зачем в это впутывать? Его именем действовать?!

Мы снова шли.

— Как, сынок, ни крути, а церковь, как и официальная медицина, живёт страданиями людей. И душевными, и физическими.

— А разве они не пытаются облегчить эти страдания?

— Вроде как — да, пытаются. Но, обрати внимание, чем больше человек страдает, тем больше процветают эти структуры.

— Но великие люди…

— Великие? Кто именно? — лтец замер на месте и сквозь очки уставился на меня в упор. — Вольтер? Ницше? Лев Николаевич Толстой?.. Вот Достоевский искал истину в вере. В вере, но не в церкви. Но так и не нашёл. Пушкин до самой смерти пикировался с церковью. И лишь умирая примирился. Но он тогда со всеми примирился. Большинство великих как раз относились к церкви абстрагировано. А некоторые так просто враждебно.

— Папа, ты забываешь, скольким людям церковь помогла.

— Прихожанам, сынок, а не людям. Вот там живёт человек, который разводит овец, — отец показал куда-то в сторону. — И этот человек тоже о своих овцах заботится. Ещё как заботится. Как думаешь — почему?

Мы помолчали.

— Помогла, — отец усмехнулся. — А скольких загубила? Миллионы! Города целые огню предавались. А ведь это были люди. И были среди них гении. Мир бы перевернули… Нет, сынок, церковь — это гражданский институт. И к богу она имеет такое же отношение, как какой-нибудь политех. Там ведь тоже истины с кафедры провозглашают. И тоже готовы за них на костёр. Или других на костёр. Думаешь всё в прошлом: средние века, дикость. Нет. Просто ситуация не позволяет. Не та, к сожалению. А случись что, опять костры запылают. Взять хоть эту, из автобуса. Такой «святой душе» дай волю — поверь, по колени в крови ходить будет. И всё именем бога. Нет страшнее и опаснее человека, который насаждает свою веру другим, сынок.

— Папа, ты антихрист!

— Я — это я! — сказал отец и ткнул себя пальцем в грудь. — Я есть космос. Я сам в себе и бог и истина. Только вот дорога и к богу и к истине слишком длинна. Жизни не хватит, чтобы пройти этот путь. Но надо идти. Идти во что бы то ни стало. Хоть сбивая в кровь ноги. Но только идти. А не стоять раком по церквам. Вот о чём подумай, сын мой.

* * *

Я думал. Я много думал. И пришёл к выводу, что всё же отец неправ. Или не совсем прав. Он слишком категоричен. Когда я бываю в церкви, я просто физически ощущаю святость, которой наполнен воздух храма. И я чувствую — бог там есть. Есть. Ведь люди приходят туда именно для того, чтобы общаться с ним. Не может же он от них отмахнуться.

Но в чём-то я с отцом согласен. Например, с тем, что к богу надо пробиваться поступками. Делами, а не молитвами и стоянием на коленях. Стоять на коленях — это вообще рабская психология. А я не считаю себя рабом. Даже рабом бога.

Так что во всём этом надо ещё разбираться. Отец всю жизнь разбирается. Он сам говорит, что путь к богу труден. И что жизни не хватит пройти этот путь. Отсюда, может быть, его вечные метания. Но именно такой, мечущийся, он мне ближе. Я бы не хотел, чтобы он был как амёба. И для себя не хотел бы такой жизни.

* * *

Иногда отец меня удивляет. И даже пугает своими неожиданными поступками. Но из любого его поступка потом всегда вырастают какие-то мысли.

Взять хоть этот случай.

В тот день мы пилили дрова, потом поливали огород. И отец весь день был молчаливым. Он о чём-то всё время думал. В такие моменты к нему лучше не соваться с разговорами. Толку — ноль. После ужина я взял книгу и полез к себе на чердак. Там у меня своя лежанка, которая мне очень нравится. А в оконце виден сад и опушка леса: за нашим садом сразу стеной начинается лес. Читал я недолго. И скоро заснул. И снился мне дикий какой-то сон. Какая-то лестница. Не городская со ступенями, а деревенская, с перекладинами. И я всё карабкаюсь по этой лестнице. И мне важно куда-то там забраться. Но я никак не могу этого сделать. Вот такой сон.

Потом я проснулся. Что-то меня разбудило, какой-то звук с улицы. Окно было рядом с подушкой. Я выгляну в окно. И сразу увидел отца. Было, по-видимому, уже за полночь. Отец стоял посреди дворика весь залитый лунным светом, и словно бы в замешательстве поправлял очки. Не знаю почему, но у меня защемило сердце. Стало вдруг грустно. Эта ночь, и отец посреди двора наедине со своим одиночеством. Я всё ещё лежал, упёршись локтем в пол, и всё ещё размышлял: окликнуть мне отца или наоборот, затаиться. А отец уже шёл к калитке. Меня словно бы подбросило. Оделся я в считанные секунды, за ворота выскользнул сразу же за отцом, и тут же увидел его в десяти каких-нибудь метрах в свете уличного фонаря. Отец куда-то шёл. Шёл осторожно, как будто хотел остаться незамеченным. Была в этом какая-то тайна.

Сначала мне показалось, что он за кем-то следит. Потом я решил, что отец идёт на свидание. И тут же отогнал эту мысль. Отец и свидание. Да ещё ночью. Несуразица какая-то. А отец всё шёл и шёл. И чем дальше, тем увереннее. Шёл мимо редких на нашей улочке фонарей, совсем не пробивающих тьму далее конусов собственного света. И шёл за отцом я, обходя световые пятна. Я не хотел, чтобы он меня заметил. Потом отец свернул в переулок. В темноте загремела цепь, заворочалась собака. Переулок выходил на главную в посёлке улицу. Была эта улица чуть просторнее нашей. И здесь же, на углу, стоял продуктовый магазин, в котором мы постоянно отоваривались продуктами.

Дальше произошло что-то непонятное, просто из ряда вон. Отец вдруг свернул к магазину, магазин был заперт, и дверь его освещалась двумя лампочками. Какое-то время отец постоял у двери, словно бы на что-то решаясь. Потом быстро огляделся по сторонам, отступил несколько шагов назад и вдруг, коротко разбежавшись, саданул что есть силы по двери ногой. Звякнули засовы, зазвенела сигнализация. В переулке зашлась лаем собака. Я на какое-то время перестал что-либо соображать. Я стоял в темноте и таращился в сторону магазина. Меня словно парализовало. А отец бросился в темноту и тут же растворился в ней. Я стоял и не знал, что мне делать дальше. Позвать отца или просто убежать. Едва я об этом подумал, как рядом что-то шаркнуло, и я получил сильный удар по лицу. В глазах моих ослепительно сверкнуло, меня отбросило. А когда я пришёл в себя, то услышал, как рядом кто-то возится на земле. И тут я понял, что это отец в темноте налетел на меня.

— Папа! — громким шёпотом позвал я.

Отец на мгновенье замер. Потом снова завозился.

— Очки! — сказал он приглушённо, почти простонал.

Он искал на земле свои очки, которые слетели с него при столкновении со мной.

Я стал ему помогать. Руки мои тряслись.

Надрывалась сигнализация, брехала собака, надо было срочно уносить ноги.

Очки мы нашли и тут же бросились в кусты у забора. По улице ехала машина.

— Если полиция, — сказал отец приглушённо (в горле его что-то клокотало), — лезь через забор и затаись. Я их отвлеку.

Но это была не полиция. Машина только лишь на мгновенье притормозила и тут же резво взяла с места. Мы бросились к дому, стараясь не попадать в свет фонарей. Я бежал первым и слышал за спиной пыхтения отца. Я всё ещё не мог придти в себя от этой его выходки. Как-то не вязалось это всё с отцом.

В собственный дом мы прокрались как воры. Отец тут же стал занавешивать окна одеялами. Этого ему показалось мало, и он натащил на абажур наволочку. Я заметил, что оба мы изрядно пропотели, и я стал лить себе на голову воду.

— Как ты там оказался? — спросил отец. На меня он старался не смотреть.

— А ты?

— Ты следил за мной?

— Я испугался, папа. Зачем ты это сделал?

Отец сидел у стола. Вид у него был такой, словно бы я поймал его за чем-то непотребным. Да так оно, собственно, и было. Какое-то время мы молчали.

— Я просто не мог заснуть, — наконец сказал он.

— Я тоже иногда не могу заснуть.

— И что ты тогда делаешь? — отец поднял голову.

— Думаю.

— О чём?

— Обо всём

— Вот и я думал, — отец несколько раз сжал ладони в кулак и принялся их рассматривать. — Лежал, ворочался, а сон не шёл. И тут вспомнил этого борова. Заходил сегодня в магазин, он там сидел. Сидит, что-то считает. Всё считает и считает. Вот что он считает?

— Это его магазин, папа.

Отец замахал руками. Потом встал и заходил по комнате.

— Ты не понимаешь. Я не об этом. Зачем он живёт — вот вопрос.

Я не знал. И сказал об этом отцу.

Отец снова сел.

— Ты не знаешь. А это наша напасть. И ты через это пройдёшь. Сейчас в тебе этого нет, и это замечательно. А потом появится, и это будет плохо.

— Что появится, папа?

— Напасть. Ты станешь взрослым. И серьёзным.

Он снова встал и заходил по комнате.

— Ты думаешь, взрослость это возраст? — спросил он. — Некий период в жизни человека? А это болезнь. Прогрессирующая болезнь. Она поражает человека с момента его рождения. Сначала она таится, живёт в тебе подспудно, и ты её не чувствуешь. А потом однажды проявляет себя. И тебе становится не по себе. Ты словно бы чувствуешь себя прохудившимся корытом, из которого по капле уходит влага жизни. Её радость. И ты уже не можешь жить так, будто этого нет. И ничего с этим не можешь поделать. С каждым днём ты становишься всё более серьёзным.

Отец смотрел на меня. Я молчал.

— Ты всё ещё ничего не понимаешь?

— Ты ненавидишь его, потому что он богатый?

Отец встрепенулся.

— С чего ты взял? С чего ты вообще решил, что я его ненавижу?.. Богатый. Да ради бога. Мне просто подумалось, что вот он такой рыхлый, спит сейчас, и сны-то, небось, у него болезненные, и что все мы периодически нуждаемся во встряске. Хуже нет, когда люди живут так, словно повинность отбывают. Упекают себя в тюрьму собственного духа. А надо как в детстве. Вот этот дар озорства, — его надо беречь.

Мы надолго замолчали.

— О чём думаешь? — наконец спросил отец.

Я пожал плечами.

— Да ни о чём. В голове какая-то каша.

— Дисциплинируй свои мысли. Иначе в голове твоей будет вечный кавардак.

— В моей голове и так кавардак. Сплошные вопросы и почти нет ответов.

— Обычное в твоём возрасте дело, — отец вдруг улыбнулся. Взгляд его потеплел. — И это прекрасно. Есть чем заняться. Наводи в голове порядок. Разгребай завалы.

 — Как?

— Элементарно. Возьми один какой-то срез своей жизни. Что-то такое, что волнует тебя своей неопределённостью. И думай.

— Как думать?

— Мозгами. Ищи объяснения. Логику. Своди воедино нити. И проделывай это до полной ясности. Но будь при этом предельно честен с самим собой. Ты слышишь меня?

— Слышу, папа.

— Ну так думай, раз слышишь.

И я стал думать.

* * *