РОССИЙСКИЙ
АНТИВОЕННЫЙ ЖУРНАЛ
здесь только литература

 

 

 

 

Лада МИЛЛЕР

 

ПОКА ВОРЧИТ ЭЛЬЗА

 

​

 

 

Монреаль

 

Эльза любит ворчать.

Она приходит раньше всех, отпирает тяжелую дверь, запускает на склад Ганса, Юппи, несколько солнечных лучей — и начинает ворчать. Она ворчит, будто семечки щелкает, слушать ее уютно.

Сейчас май, ласковый месяц. В городе наконец стало тепло, можно раскутать Ганса.

Ганс приезжает вместе с Эльзой. У него не работают ноги и голова, поэтому он ездит в кресле. Кресло у Ганса особое, с электрическим приводом, с таким даже он может справиться.

Ноги у Ганса в любую погоду укрыты пледом, впереди в специальной корзине сидит Юппи, маленький йорк.

Так они и подходят к гостинице — Эльза с рюкзаком, Ганс в кресле, Юппи в корзине.

Никто не верит, что Эльзе скоро восемьдесят. Вот она идет по улице: седые волосы аккуратно подстрижены, подбородок вздернут, спина чуть скрючена, конечно, но рюкзак помогает, тянет назад, не дает кланяться. На ней спортивный костюм, уже совсем ветхий, и пара новеньких кроссовок, их недавно пришлось взять здесь же, на складе, — Эльзины совсем развалились.

Ганс крутит головой по сторонам, ему все интересно, Эльза нам объяснила, что головой он застрял в детстве, а ноги перестали ходить совсем недавно, из-за неудачной операции на позвоночнике.

— Но я врачей не виню, врачи ни при чем, — сказала она. — Жизнь — это череда испытаний. Главное — знать, за что. Тогда легче.

Мы не удержались, спросили — за что?

— Грехи на мне, — охотно объяснила она, — не мои. Отцовские. Отец мой совсем молоденький на войну ушел. Там и сгинул. Но повоевать успел. Страшных дел натворил. Читала я его письма. Он натворил, а мне расплачиваться. Я — что? Я не против. Только бы сил хватило.

Она повернулась к своему «семейству» и посмотрела ласково.

Вот Ганс, ему пятьдесят, и он ее сын. Вот Юппи, ему пять, и он ее друг.

Они приходят на этот склад каждый день, кроме воскресенья.

— По воскресеньям мы ходим в церковь, — объяснила Эльза в первый день, когда пришла знакомиться с волонтерами. — Я-то в Бога не верю, но, кто знает, может, Он верит в меня? Больше мне обратиться не к кому, остальным еще тяжелей, чем мне.

— О чем же вы его просите? — спросил Игорь, наш главный.

— По-разному. Сейчас — чтоб война быстрей кончилась, — сказала Эльза и поджала губы. — Война — это blyadstvo.

Мы все подскочили.

— Вы что же, русский знаете?

— И русский, и немецкий. Я немка. Мама меня в Берлине родила. В сорок третьем.

Мы помолчали. Представили себе Берлин в сорок третьем.

— А русский откуда?

— Долгая история. Как-нибудь расскажу. Сейчас некогда. Я же не болтать сюда пришла. Что делать-то надо, показывайте.

Игорь посмотрел на скрюченную Эльзину спину, на Ганса с отвисшей губой, на притихшего Юппи, покачал головой, но ничего не сказал, повел их для начала на экскурсию по нашему складу.

Тогда это был просто склад, а через пару недель, когда мы получили еще несколько смежных помещений, он превратился в настоящий центр гуманитарной помощи, да еще и с буфетом в придачу.

С тех пор Эльза приходит сюда каждый день, кроме воскресенья.

Живут они неподалеку, по утрам воздух холоден и прозрачен, как леденец.

Утренние прохожие деловито бегут мимо, скоро начало рабочего дня, из кофеен доносится бодрый запах, он манит и обещает, что именно сегодня все получится, вот сегодня уж точно.

Троица подходит к двери, Эльза ищет в кармане ключ, ворчит:

— И куда я его задевала, голова дырявая. Ты бы, Ганс, напоминал мне, чтоб я ключ заранее готовила, а?

Ганс молчит. На его нижней губе повисла капля слюны.

Эльза находит ключ, отпирает дверь. Прежде чем запустить вовнутрь Ганса, достает платок, заботливо вытирает ему рот.

— Ишь, какие замки тугие делают, — бормочет, — каждый раз ключ застревает. Надо Игорю сказать.

Юппи смотрит на Эльзу круглыми глазами, в каждом — по обожанию.

У Ганса в глазах пусто, но Эльзу это давно не беспокоит.

— Давай, давай, — говорит она, — заводи свой мотор, заходим, сколько на пороге можно стоять.

Электрическое кресло заезжает вовнутрь, Эльза нагибается, ставит под дверь подпорку, чтоб не захлопнулась, разгибает спину, трет, морщит лицо, ворчит:

— Вот ведь двери тяжелые. К чему такие тяжелые двери? Что здесь красть, спрашивается?

Она заходит в полутемное помещение, открывает окна, впускает солнце.

Ганс в кресле направляется к буфетной стойке, его любимая Света еще не пришла, он растерянно крутит головой.

— Ну, что ты головой-то крутишь, — окликает его Эльза, — придет твоя Света, налюбуешься еще.

Света — наша буфетчица, пышная и веселая.

Ганс от нее балдеет. Все пять часов, что Эльза работает на складе, Ганс проводит здесь, в буфете, ищет Светины глаза-вишни, но чаще смотрит на груди-яблоки, им тесно под кофтой, они подпрыгивают, когда Света ловко поворачивается к очередному клиенту, а потом вдруг замирает на мгновение, уставив руки в бока.

Света его подкармливает, особенно он любит капучино, чем больше пенки, тем лучше. Ганс сначала дует в чашку, потом макает губы в пенку, смешно фыркает, разбрызгивая белые хлопья. Юппи тянется к нему, Ганс подставляет лицо, собака слизывает пенку со щек, с подбородка, Света хохочет, все трое довольны.

Но Света приходит позже, Ганс с Юппи усаживаются у окна, смотрят на улицу, сторожат свою любимицу.

Эльза ходит по складу, раскрывает мешки с вещами, которые принесли вчера, достает и расставляет обувь, вытряхивает одежду, сортирует, аккуратно вешает на вешалки, и ворчит, ворчит...

— Хорошо, хоть почти новое приносят. Много вещей с этикетками. Нашим-то обноски не нужны. Женщины все красивые да ладные. И ножки у них совсем маленькие. Вот куда мужской одежды столько? Мужчин нет совсем. Одни женщины с детьми. Разве что сыновьям. На вырост. Куртка кожаная. Оставлю для Маруси. Маруся, может, снова придет. Ей точно подойдет. Отложу. А это что за пакет огромный? А, подгузники. Это хорошо, это всегда надо. Запыхалась. Постою, отдохну. Ишь, сердце колотится. Это хорошо. Значит, есть. Есть у меня сердце. Слышишь, Бог?

 

Берлин

 

Письмо первое

Здравствуй, Грета, дорогая, я уже прибыл в часть, пишу сразу же, как и обещал.

Здесь серо и холодно, совсем не так, как я себе представлял.

Знаешь, однажды в детстве родители обещали мне показать море. Мы ехали долго-долго, а когда приехали, я увидел волны серого цвета и желто-белую пену. «А где же море?» — спросил я тогда.

Так и здесь. Все не так, все серое. Когда я вернусь, напишу книгу про войну. Уже и название придумал: «Серая ярость». Почему ярость, я и сам не знаю. Хорошее слово.

Но это так, мечты, чтобы не грустить и не скучать по тебе. Правда, не скучать все равно не получается, ведь я думаю о тебе каждую минуту.

А еще я вспоминаю нашу с тобой последнюю ночь. И нашу клятву. И твою кожу в лунном свете.

Сейчас тут ночь, и луна смотрит на меня, наверняка передает от тебя привет.

Солдаты, с которыми я успел познакомиться, усталые и хмурые, к тому же у них вши.

Здесь не с кем говорить о литературе и некому читать стихи. Помнишь, как я читал тебе.

Здесь все другое, временами мне кажется, что прошлого больше нет.

Но это не так, ведь не выдумал же я тебя, твои глаза, твои руки, твои плечи.

Грета, любовь моя, я помню нашу клятву, и я обязательно вернусь.

Говорят, скоро наступление.

Не тревожься обо мне.

Твой Х.

 

Письмо второе

 Дорогая Грета, здравствуй.

Прости за долгое молчание, тут было столько всего.

О многом писать не могу, скажу только одно, я остался жив, а другие парни нет.

Это не страшно, это гадко. Другие слова кончились.

Если будешь собирать посылку, пришли мне мыло.

Впрочем, посылки не доходят, но ты все равно пришли.

Оказывается, в человеке очень много всего внутри, и это вовсе не душа.

Я очень хочу домой.

Обнимаю тебя изо всех сил.

Твой Х.

 

Письмо третье

 Здравствуй Грета, моя любовь.

Уже и не помню, когда писал тебе последнее письмо.

Тут наступили холода, я был немного ранен, а потом очень сильно болел. Пока лежал в лазарете, почти всех моих товарищей убило.

Скоро мне на передовую.

Не думаю, что я буду писать про все это книгу, когда вернусь.

Мы совершаем страшное, про это нельзя писать книги. Я и сам не понимаю, почему так происходит. Мне все время хочется куда-то идти, крушить, ломать, убивать. Наверное, это от того, что я слишком часто вижу смерть. Смерть — это странная штука. К ней невозможно привыкнуть. Даже если она просто проходит мимо, она смотрит на тебя, и внутри все сначала леденеет, а потом наоборот. Тебя будто подбрасывает, и ты уже ничего не соображаешь. Да нет, чего уж врать. Все ты соображаешь. Ты идешь и убиваешь, и тебе это нравится. Тебе даже нравится мучить. Боюсь, что и после войны будет так же.

Знаешь, я видел, как убивали детей.

 

Письмо четвертое

 ... Настоящим сообщаем...

Погиб в бою...

Захоронен в общей могиле...

 

Монреаль

 

— Сыну девятнадцать. Его не выпустили.

Женщина стоит перед Эльзой, смотрит на нее, но не видит, говорит и говорит о своем.

Эльза самая терпеливая из нас. С ней можно долго вот так разговаривать. Может, оттого что она не очень хорошо понимает русский?

— Сыну девятнадцать, — повторяет женщина, как заведенная, — его не выпустили.

— А дочке? — пытается отвлечь Эльза.

— Дочке? — женщина оборачивается, судорожно хватает девочку за руку, потом что-то вспоминает, отпускает, отвечает, не сводя с ребенка глаз, — Насте девять. Она у нас поздняя, — добавляет автоматически, это слова из ее прошлой жизни.

— А муж ваш где?

— Папа наш перед самой войной умер. Сердце, — с готовностью отвечает женщина и добавляет: — Повезло ему.

Кажется, Эльза понимает, она кивает, берет женщину за руку, ведет к вешалкам с одеждой.

Местные приносят все или новое, с этикетками, или почти неношеное.

Многие беженцы приезжают совсем без ничего, а деньги, если есть, берегут, мало ли, им еще квартиры снимать.

Женщина равнодушно глядит вдоль вешалок, продолжает говорить, благо Эльза рядом и держит ее.

— Сначала было более-менее спокойно. А потом стали бомбить, и очень скоро вся наша улица пропала. Развалилась. Будто дома не каменные, а картонные. Мы жили в подвале, как и все. Денег на молоко не было. Молока не было. Владика забрали. Ему девятнадцать. Он у меня здоровый. Даже очков не носит. Плаванием занимался. Занимается, то есть. Я хочу сказать… Будет заниматься, когда это кончится. Когда уже все это кончится?

Она вдруг белеет, потеет, оседает.

— Сахар, — поясняет Настя и достает из кармана замызганное печенье, — у мамы диабет. Иногда сахар падает.

Мы усаживаем женщину на коробки с вещами.

— Я — Наташа, — говорит она, порозовев после печенья, — зовите меня Таша.

И начинает рассказывать заново.

Я отхожу в сторону, прибыли новые клиенты — парочка стариков и с ними парень, видно, местный.

Пока разбираюсь с ними, слышу слабый голос Таши, кажется, она теперь никогда не замолчит:

— Сыну девятнадцать. Его не выпустили.

Мы-то уже этих историй наслушались. Если честно, мы от них, ну, как сказать, уворачиваемся, что ли. Убегаем. Если на каждой истории «застревать», так и день не кончится. Да и умом тронуться можно, между прочим. А они идут и идут, с детьми и без, со стариками, с собаками, кошками, с морской свинкой даже.

Эльза усаживает Ташу с Настей в буфете, приносит им яблочный сок, булочки, кофе с пенкой. Ставит на стол сахарницу.

Буфетчица Света только успевает поворачиваться. Сегодня посетителей много, выпечка свежая, а кофе у нас бесплатный.

Ганс вертится в своем кресле, смотрит по сторонам, ему все интересно.

Но чаще всего он смотрит на Свету. Та замечает его взгляды, добродушно подмигивает.

Юппи сидит с серьезным «выражением лица», к нему то и дело подбегают дети, чтобы погладить, тогда он поднимает уши и сразу теряет всю свою серьезность, начинает заглядывать в глаза и намекать, мол, вот этот вот кусок булочки просто создан для меня, так что же ты медлишь, друг?

Мы ходим по складу, встречаем новеньких, стараемся улыбаться.

Объясняем про денежную помощь, про съем квартир, про медицинскую страховку. Люди внимательно слушают, кивают, а думают о своем.

Через какое-то время я замечаю, что Таша с дочкой ушли.

Ко мне подходит Эльза, она держит в руках детскую ванночку.

— Гляди, что принесли. Кто-то вчера приходил, спрашивал, не помнишь?

— Сейчас узнаю.

Я листаю свои записи, нахожу номер телефона, киваю, иду звонить.

Возвращаюсь, нахожу Эльзу на том же месте, с той же ванночкой в руках.

— Все хорошо, — говорю я, отбираю ванночку, уношу, прикрепляю к ней листок бумаги с надписью: «Для Гали и Ромочки», ставлю на самую верхнюю полку, чтобы не унесли без спроса.

Прохожу мимо Эльзы, заглядываю ей в лицо. У нее глаза сейчас совсем как у Ганса, вообще без выражения.

— О чем вы задумались, Эльза? — тормошу я ее.

— Да так, — наконец отвечает она, — знаешь… Моему отцу тоже было девятнадцать. Тогда. Его забрали с первого курса. Филологический. Он умел писать стихи.

Замечаю, что сегодня Эльза выглядит на свои восемьдесят.

Веду ее в буфет, усаживаю за стол, киваю Свете, она ставит на поднос большую чашку чая, тарелку с булочками, выплывает из-за своей стойки, идет к нам, покачивая бедрами.

Ганс оживляется, Юппи тоже.

Мимо окон пробегают прохожие, солнце светит, в небе ни одного самолета.

— Вот оно, счастье, — думаю я.

Из прошлого выплывает лицо деда.

— Мне тоже тогда девятнадцать было, — говорит он, — наша часть на польской границе стояла. Как война началась, я твою бабушку со Славиком на поезд успел посадить, а сам — на фронт. Все случилось очень быстро. Ранение, плен, побег, лагерь, Воркута. Ну, про остальное ты знаешь.

— Знаю, — киваю я.

Дед молчит. Достает Беломор, закуривает, затягивается.

— Ты только меня не забывай, ладно? Я тебя так сильно…

На щеке, в глубокой морщине, мокрая дорожка.

— Не забуду, — обещаю я. — И ты меня.

— По рукам, — улыбается он. — А сейчас иди. Там Галя с Ромочкой пришли. Ванночку ищут.