МОЙ УКРАИНСКИЙ

​

 

— Хочешь учить украинский? — спросила мама, разглядывая бумагу из школы, выданную ей на родительском собрании.

— А зачем? — ответила я, искренне не понимая, зачем нужно знать язык, на котором никто в доме и на улице не разговаривает.

Дело происходило где-то в шестидесятые. Я росла в СССР, а географически — в УССР, но первая буква не имела значения. Во многих одесских школах того времени изучение национального языка было делом чуть ли не добровольным. Помню, что освобождение получали дети военнослужащих, а при желании родителей, считавших что ребенку лучше лишний час позаниматься чем-то полезным, вроде уроков музыки, тоже удавалась отмазать свое чадо. Я была как раз тот самый случай. В семье действительно никто не говорил на украинском: мама была абсолютно советский человек, папа — армянин, бабушка — русская, а дедушка — этнический поляк, исторически недолюбливавший украинцев.  Никакой отдельной Украины в жизни и песнях моего детства не было. Мы ходили строем, пели «Эх, хорошо в стране советской жить!». Иногда на утренники нам выдавали веночки с разноцветными ленточками, а в танцевальных классах учили гопак.

Впервые душу Украины я почувствовала, когда мама взяла меня в киноэкспедицию в Карпаты. Она объяснила, что едем в лес и на реку Черемош, чтобы для фильма снять сплав леса. При словах «лес и река» прыгала от счастья — наконец увижу что-то кроме моря. Как же оно надоело — только и дело, что ходим на пляж…

Мама забыла упомянуть горы, которые оказались похожими на сказочные замки и потрясли мое подростковое воображение. Но самым сильным потрясением стали люди, говорящие на удивительном языке, который, казалось, и не язык вовсе, а песня, идущая от сердца.

Меня оставили на попечение местной одинокой женщины Марийки, с которой мы ходили в лес и на реку смотреть, как идут плоты. У Марийки давно погиб муж на этом сплаве, но она не переставала ходить на Черемош и пела громче, чем грохотала река. Какие это были песни! Ни на каком другом языке так не могла звучать боль утраты и радость жизни. Я пробовала петь вместе с ней. Украинский язык, от которого я отказалась в школе, входил в меня свободно, как песни Марийки и ее сказки, как родниковая вода, которую пила, черпая из криницы у хаты. Все это очищало мою еще не слишком грешную детскую душу, а в ушах уже играла музыка нового языка.

Марийка любила усаживать меня рядом, перебирать своими заскорузлыми пальцами мои тоненькие музыкальные, и дула на них, словно ждала, что они сейчас разлетятся, как зонтики одуванчика. «Якi ж легенькi», — смеялась она. Потом принималась меня расчесывать тяжелым костяным гребнем. Мне нравилось ходить с распущенными волосами. Они спускались до плеч, развевались на ветру, правда в лесу могли зацепиться за ветки… Марийка расчесывала и сетовала: «Не добре коси розпускати, дiвчинка. Так роблять коли у сім'ї хтось вмирає. Я теж так ходила, коли чоловік загинув. Ох і плуталися ж мої косми! Давай тобі коси заплету і віночок одягну. Хлопці очі вивернуть». Когда мама наезжала проведать — как мы там с Марийкой, то я уже кричала с порога: «Привiт, матуся, сiдай з нами вечеряти».

Вернувшись в Одессу после Карпат, я попросила зачислить меня в класс  украинского языка и литературы. Частенько ставила перед собой стихи Леси Украинки или Тараса Шевченко и взвывала, стуча по клавишам фортепиано, чем пугала бабушку, отскакивающую от двери при «Реве та стогне Днiпр широкий…» 

Мой украинский так и не стал полноценным, но пришлось серьезно им заняться, когда работая на Одесской киностудии редактором познакомилась и сдружилась с Наталкой Мотузко — интересным режиссером, задумавшей снять фильм «Голос травы» на мистическом материале, близком по духу гоголевской прозе. По стилистике Наталка тяготела к Довженко — к его украинскому поэтическому кино. Для съемок фильма было выбрано дивное место под Полтавой — село Шишаки. Такой шелковой, сочной и высокой травы я нигде не встречала. Возле ставков с прозрачной водой росли плакучие ивы. Они напоминали вдов с распущенными волосами, я заплетала им косы, вспоминая Марийку.

На дворе стоял 1991 год, уже крутились колесики перестройки и распада советской империи, но Украина по-прежнему просыпалась под гимн на слова Тычины и музыку Лебединца. Этот гимн звукорядом и смыслом немногим отличался от гимна СССР. И вдруг однажды после очередного съемочного дня в Шишаках я услышала другой гимн, другую музыку и почувствовала начало другой жизни.

Мы с ребятами из съемочной группы сидели у костра. Над нами была та самая тихая украинская ночь со звездами в кулак и острым серпом луны… Горилка плескалась в кружках, Наталка обнимала меня, а я заглядывалась украдкой на «хлопца з вусами», как вдруг он запел, подкрутив ус и поднимая чарку: «Ще не вмерла України, ні слава, ні воля...»  Песню подхватили все сидящие у костра. Я слышала ее впервые. Она набирала силу и понеслась куда-то далеко, откуда, казалось, возвращалась эхом. Но это было не эхо! Из дворов, хат, палисадников нам вторили люди на разные голоса. Они пели все громче про свободу и надежду, про силу и несгибаемость казацкого роду. Песня улетала в небо вместе с искрами от костра, заставляя звезды светить ярче, она заполняла собой все пространство от шляха до горизонта. Мне было стыдно, что не знала слова. Я просто молчала с комом в горле…

Через год эта песня вернула свое историческое право быть гимном Украины,  отнятое после второй мировой войны, а сегодня его услышал и запомнил весь мир. И каждый раз, когда он звучит, у живых текут слезы, ну а  на словах — Згинуть наші воріженьки, як роса на сонці — кто-то бьется в падучей. Да, именно так происходит со всякой нежитью…

 

Июль 2022

​

​

ТЫ ОДЕССИТ, МИШКА…

 

Он присел на бордюр набережной. Перед ним в багровом мареве заката текла Москва-река. «Как вскрытая вена» — пронеслось в голове, и дальше: «В моря и океаны солнце садится, а тут — проваливается в бездну, как провалился сегодня он…»

Михаил Семенович Левин — профессор Аэрокосмического факультета Бауманки — часто приходил в Филевский парк, но сегодня это скорее напоминало побег: лишь бы не сорваться на жену, унять дрожь в теле и разжать до боли стиснутые кулаки. Как могло такое случиться? Его Лидочка — единственная любовь, ради которой… Эх, что вспоминать! Тридцать два года вместе. Хорошо, что Женька далеко, и не видит до чего все дошло. Он как-то умудряется маму успокоить из своего Сиэтла, а он, Миша, тут рядом и не может. Лида вспыхивает, на губах выступает пена, заходится криком, если слышит от него слово наперекор.

Он утер слезу. В голове в который раз с февраля назойливо прозвучала песенка: «Ты ж одессит, Мишка, а это значит, что не страшны тебе ни горе, ни беда! Ведь ты моряк, Мишка, моряк не плачет…»

Не стал Михаил Семенович моряком — его хромота по «пятому пункту» не дала поступить в мореходку, но в Одесский институт инженеров морского флота поступил легко. В то время как знаменитый Миша — выпускник «Водного» (так одесситы называли институт) веселил страну, а она не подозревала, что переживает последние дни, чтобы навсегда исчезнуть с карты мира, Миша Левин защитил диплом и поступил в аспирантуру. Его научным руководителем стал профессор, разрабатывающий новый тип турбин. Успехи Миши, конечно, радовали родителей, но не настолько, чтобы отвлечь от «идиотского развода на старости лет», как говорила бабушка Фира, поджимая губы и закатывая глаза. Миша был с ней согласен во всем, кроме навязчивого желания срочно его женить. После родительских семейных дрязг, дележа имущества и взаимных оскорблений ему абсолютно не хотелось обзаводиться семьей. Кроме того, он еще не встретил ту, что хотя бы близко напоминала идеал. В детстве он влюбился в Гуттиэре — героиню фильма «Человек-амфибия». Фотографии Анастасии Вертинской, вырезанные из «Советского экрана» и купленные в ларьках Союзпечати, лежали под стеклом его письменного стола. Бабушке все это не нравилось. Она удивлялась, как можно в такую влюбиться — худую как селедка, и косящую на один глаз. Мальчишкой он спорил до слез с бабушкой, а став постарше посмеивался, но продолжал всматриваться в лица девушек, а вдруг… Именно так и случилось — вдруг тем летом… Она вынырнула из моря, зацепилась за камень, выступающий из воды, но не могла забраться — камень был сплошь покрыт скользкими зелеными водорослями и ракушками. Миша стоял рядом, подал руку, помог забраться и сам чуть не свалился в ударившую волну. А, может, эта волна ударила изнутри прямо в сердце? Перед ним была та самая Гуттиэре — прозрачная голубизна раскосых глаз, мокрые волосы, рассыпавшиеся по остреньким плечам, что-то трепетно тонкое, незащищенное в ее образе, жестах… Смаковал ее имя — Лидия! Влюбился безумно, ухаживал красиво, сделал предложение через месяц. Лида приняла, но заявила — тут не останусь. Либо ты со мной в Москву, либо… Она тем летом гостила у тетки на даче: жарилась на солнце, барахталась в море, объедалась вишнями и абрикосами, попивала домашнее винцо из винограда сорта «лидия», причмокивая и целуя Мишу сладкими губами. Ей все тут нравилось, но какую карьеру может сделать в провинции киновед? Лида училась во ВГИКе. Миша, пережив истерику бабушки и недовольство профессора, подал документы в московскую аспирантуру. Его неожиданно взяли. Конечно, не без помощи одесского профессора. Главное — наука. Ее тогда еще никто не делил...

Тридцать два года счастливой жизни. Чуть не каждое лето — одесские каникулы с набегами в Крым. Женьку оставляли на все лето у моря — у бабушки Фиры, пока была жива, а потом у деда и бабы Левиных, которые, перебесившись, сошлись опять. Лида за летние месяцы превращалась в еще большую красавицу, бросалась с головой в хозяйство и обожала ходить на Привоз. Там ей проходу не было от южных кавалеров. Ей это нравилось. А больше всего нравилось, вернувшись в Москву, собирать друзей-гурманов на даче в Подмосковье, закатывая обед по «бабушкиФиры» рецептам.

После четырнадцатого года он отказался ездить в Крым, а Лида заявила, что Одесса тоже поднадоела. Баба Фира умерла, Женька вырос, родители уехали в Израиль и, в конце концов, уже можно было себе позволить и Юг Франции, и Грецию, и Мальдивы...

Последний раз в родном городе он был без Лиды. Восемь лет назад. Она сказала, что для нее этот город сгорел вместе с людьми в доме Профсоюзов. Возражать ей не стал, решил сам съездить и убедиться, что все именно так, как пишут и говорят тут. После поездки понял, что не все... С тех пор местным СМИ не доверял. Лида, как казалось тогда, тоже. Она просто плевать хотела на все, кроме денег. Забросила свою киноведческую деятельность и ударилась в «мыловарение» — так называла работу над сериалами в качестве сценариста. Свои настоящие имя и фамилию в титрах стеснялась ставить, а деньги не пахнут — зато хорошо пахнут те буржуазные мелочи, которые можно на них купить. Он за эти годы защитил кандидатскую и докторскую, стал профессором. Женьку смогли учить в Англии. Оттуда он не вернулся, а перебрался работать в Штаты. Этим летом собирались его навестить — сын объявил о помолвке с милой девочкой — коллегой. На фотографиях, присланных на Рождество, белобрысый Женька обнимал миниатюрную черноволосую кореянку с фарфоровым личиком. Лида психанула: «Вот только этого не хватало! А славянской внешности баб не держат в этих Амазонах?» Стало обидно и стыдно, хотя никто вокруг не слышал ее слов. Откуда вдруг этот позорный расизм? А дальше — больше: он вступился за кореянку, заметив, что такое изящество и такие раскосые глазки он встретил тридцать лет назад и влюбился без памяти. Лида презрительно поджала губы и выпалила: «Нечего кровь портить. Я уже однажды испортила…» Этого Миша не ожидал. Ее заявление попахивало антисемитизмом. Он потребовал объяснений. Лида хлопнула дверью и ушла в комнату, врубив на всю громкость телевизор с орущими пропагандистами. От этого ора пробежал мороз по спине — все чаще звучало слово «война»…

В ту ночь не спалось. Когда стали бомбить Киев, он растормошил Лиду и застонал: « Война! Они бомбят города, Одессу тоже…» Лида со сна не поняла кто такие они, а когда поняла, набросилась: «Это мы бомбим, слышишь! Иначе бы они бомбили Москву». Он впервые за эти годы заметил, как подурнела жена — раскосые глаза превратились в щелочки на пухлом лице, тяжелое тело по-тюленьи всколыхнулось, обтянутое скользким шелком пижамы. Лида оттолкнула его и приказала не паниковать, а лечь в постель и не мешать ей спать.

За пару месяцев стало понятно, что им тяжело просто даже находиться в одном пространстве. Последней каплей стала трехмесячная Кира, убитая в Одессе вместе с ее мамой и бабушкой накануне Пасхи — то есть сегодня… Лида готовилась — напекла куличей, покрасила луковой шелухой больше дюжины яиц, запекла баранью ногу, — должны были ехать с друзьями на дачу разговляться. Как вдруг «прилетело» — сказала с досадой. Праздник испорчен — только об этом и говорят, а ведь сами виноваты…

Он встал со стула, сжал кулаки до хруста и стукнул по столу так, что пошла трещина: « Заткнись!» Выскочив из дому, побежал в парк. Теперь сидел тут, захватывая ртом воздух, как выброшенная на берег снулая камбала. По набережной катила коляску молодая женщина. Она все время останавливалась, склоняясь над плачущим ребенком и повторяла: «Кирочка, доченька, тихо, успокойся… Держи соску, не хочешь? А водичку? Господи, что же тебе еще надо?»

Михаил Семенович успел заметить, как зашло солнце над Москва-рекой. Встал, прошел на ватных ногах пару шагов, и упал… Женщина оглянулась и покатила поскорее коляску дальше — кто знает, может пьяный какой… Быстро темнеет, страшно…

 

24 июля 2022

 

 

МЁД СЛАЩЕ КРОВИ

 

С ней это случилось в феврале — в первый день войны во время медового месяца. Лида потеряла смех — звонкий, переливчатый, как если бы маленькая флейта звучала внутри. Он рассыпался бусинами трелей, срывался с высокого регистра в нижний и там становился бархатистым. Ее считали легкомысленной хохотушкой, а кукольное личико с глазами пуговицами, ямочками на щеках и рыжими кудряшками придавало что-то клоунское ее внешности. При одном взгляде на нее хотелось улыбаться, а уж когда она смеялась — никто не мог устоять. Родя тоже не смог, хотя он был полная противоположность — серьезный, погруженный в себя художник с комплексами и депрессиями. Настоящее имя его было Родригес — так назвали родители в честь дедушки. Он был потомком тех самых детей, которых в тридцать шестом году прошлого века привезли в СССР из Испании, когда там началась гражданская война и пришел к власти Франко. Поэтому, как только Лида и Родя поженились, они решили, что медовый месяц проведут в Испании. Лида выучилась на искусствоведа и работала в галерее, а Роде сам Бог велел посетить места кумира молодости — Сальвадора Дали. Было решено, что первым делом они отправятся в Каталонию.

Февраль выдался довольно прохладным, но Барселона даже без солнца казалась им жаркой. Взмыленные, они бегали по улицам и музеям, обмирая от изысканности модерна, не переставали фотографировать, зарисовывать, записывать. Музей Дали прошли с «холодным носом», как сказал Родя. Кумир юности не взволновал, гораздо интереснее показалась история некой Лидии Ногес — потомственной ведьмы, повлиявшей на художника в поисках новых параноидальных образов. Как-то Ногес сказала Сальвадору: «Я — это кровь, а мёд — все остальные женщины». Результатом стала картина «Мёд слаще крови». Раздумывая над этим, Лида попыталась выяснить у Роди что лучше — быть для мужчины кровью или мёдом? Родя отшучивался, что самое важное не быть головной болью... Лида смеялась, и Родя вместе с ней.

Предпоследний день путешествия они провели в садах Святой Клотильды, а потом поехали на дегустацию вин в старинную винодельню. Изрядно надегустировавшись Лида хохотала, вспоминая, как резвились, бегая по зеленым лабиринтам, и как вдруг Родя замер возле одной из садовых скульптур какой-то испанской грандессы. «Если бы ты видел свое лицо! — захлебывалась звонким смехом Лида. — Ты выпучил глаза и открыл рот! Я не могла тебя оттащить, что случилось?» Родя сдвинул брови и пробурчал: «Она — один в один — моя бабушка Анита в молодости. И знаешь, мне даже показалось, что посмотрела на меня так, как умела только бабушка — строго и печально, а по щеке скатилась слеза». Лида хмыкнула и добавила, что, во-первых, пить меньше надо, а во-вторых — моросило, вот и слезы на мраморной щеке. Родя предложил взять бутылку и поехать в отель. Предотъездная тоска уже заворочалась под столом, лизнула руку и попыталась укусить. Ее надо было отогнать как приблудную собаку, или наоборот приласкать.

Ночью было не до сна — хотелось всосать вместе с приторным хересом запахи и шум моря за окном, любовные вскрики, ласки, нежность этого медового месяца. На прикроватной тумбочке валялся каталог работ Дали, ветер листал его страницы, упорно шелестел, словно искал ту единственную, необходимую сейчас. Затих, когда влюбленные уже спали.

В Барселоне еще было далеко до рассвета, а Киев уже бомбили.

Утром они узнали, что началась война. Тогда же Лида потеряла смех. То есть она могла смеяться, но так как раньше не получалось. Он толчками, словно из перехваченного горла, вырывался хрипом и стоном. Друзья и родня советовали не возвращаться.

Лида и Родя до сих пор там — на родине бабушки и дедушки, которых война тоже когда-то лишила дома. Вернется ли к Лиде смех — неизвестно. Вернутся ли они — тоже. А как жить среди тех, для кого кровь оказалась слаще мёда?

​

Август 2022