Фарид Нагим Танжер

Фарид Нагим, прозаик и драматург от бога. Права на его пьесы, поставленные во многих театрах Европы, принадлежат Берлинскому театральному агентству «Хеншел Шаушпиль», которое работало с произведениями Горького, Булгакова, Есенина, Вампилова, Петрушевской и Улицкой. Своей театральной родиной он считает Германию — именно там впервые увидела свет его пьеса «Крик слона» (лауреат премии «Русский Декамерон» 2003 года), а также другие произведения.

Танжер — город-рай, остров безрассудства, сладостных наслаждений и вольных мечтаний. На Танжере в свое время были повернуты все французские интеллектуалы. Этот город был их территорией независимости — песок, любовь, наркотики. Они бежали туда из мертвой Европы, прятались от своих жен и любовников. Там же и умирали.

Фарид Нагим пытается найти свой Танжер в холодной и циничной Москве…

Козырная карта прозаика и драматурга Фарида Нагима — роман «Танжер». Этот марокканский город ни разу не упомянут в романе. Но бэкграунд — сцены «из жизни писателей», джанк и биэротизм в сочетании с упражнениями в «методе нарезки» — отсылает нас к единственно возможному Танжеру: земле обетованной, городу свободы писателей и художников Нового времени, открытому Боулзом, прославленному Берроузом и многими-многими другими, ставшему не столько Меккой, сколько инициационным mustbe мирового авангарда в 40—50-е, затем в 60—70-е. С тех пор его открывает заново каждое поколение — от всемирных рэйвовых пати 90-х в Танжере и Маракеше до последнего фильма Джармуша «Выживут только любовники», действие которого тоже происходит в Танжере.

В чем тяга Танжера? В том, что там не отвергают никого и там возможно то, что запрещено в других странах и городах, и всегда рядом — смертельное лезвие неизвестности. Тем не менее миф о Танжере — это миф не о городе порока, а о городе свободы.

Где же находится Танжер главного героя романа? И какие дороги ведут к нему? Что бы ни делал студент Литинститута Анвар, выходит у него так: он ищет свободу, а находит привязанность. Он рвет привязанности — соскакивает даже с героина — глоток свободы, и возникает новая, еще более тонкая привязанность. И не одна. Не сразу понимаешь, что это не ненасытность, а тоска по всему. Анвару нужно все.

Невероятным образом по мере разворачивания текста среди всей этой рискованной общежитской жизни и бесприютности советского, ломаемого 90-ми, Анвар — ни в коем случае не декларативно и, вполне возможно, помимо воли автора — начинает транслировать шокирующую любовь ко всему: мистического свойства, иррациональную, наполняя неярким, но неподдельным светом — светом реальности — все бездны падений. На память приходит только Руми, чьи тексты излучают любовь без границ. С той разницей, что в «Танжере» эти границы отодвинуты намного дальше — Анвар танцует на, казалось бы, совсем неприглядной почве. Он именно танцует, да. Время от времени, в различных ситуациях и, как правило, в подпитии. И это не совсем «танцующий Бог» гей-эротизма, это действительно ближе к суфизму или к индуизму, где Бог «находит» на танцующего. И немного танца от Селина, в том смысле, что главное — не останавливаться.

Как же удается Нагиму эта неслыханная до него эмоциональная сверхпроводимость? «Танжер» — текст невероятно чувственный: шаг в неизвестное для русской литературы. Ни на русском, ни в переводах не было до этого такой глубины резкости в чувственности. Это похоже на то, как Гомбрович ввел в оборот почти что микроскоп — и выразил невысказанное до него: микрожизнь души, микропсихологию, микропредательства себя и других, микроподлость и микропошлость, которые, нарастая снежным комом, могут сбросить человека в самый доподлинный хаос. Откуда рукой подать до космоса. За любым пустячком кроется античный ужас с проблесками звезд, каждая запутанная ниточка, если ее потянуть, открывает неподдельную бездну и космос.

Фарид Нагим инструмент такого рода изобрел для всего прежде невыразимого: микроощущений-восприятий-озарений — всего, что чувствуют-ощущают-видят-левитируют не только органами чувств, но всем телом, всем танцующим телом, каждой клеткой, каждой клеточной мембраной. И синкретизм этой чувственности — некая критическая масса чувственных ощущений, транслируемых то крайней плотью героя — лазутчиком во внутреннем женщин, то лазутчиком в виде бескожего тела судьбы, голого мяса, пролетающего мимо всех социальных луз в пустоту, — эта критическая масса взрывается смыслом, невыразимым и несводимым ни к каким словам. Тело литературы в этом тексте дотягивается до по-настоящему невыразимого, и литература наконец опять становится литературой — потому что ничем другим это выразить невозможно. И пересказать роман «Танжер» категорически невозможно. Художественная добыча тут — еще один слой человеческой целостности и глубины. И правды.

«Танжер» поражает и после Берроуза, и после Жене (с которым сходства больше, чем с Берроузом), и после Харитонова. Не то чтобы я ведусь на то, как подает издательство эту книгу. Но не хочется длить ряд писателей, затрагивающих эту тему, далее — по той непростой причине, что «Танжер» настолько сильно выламывается из этого ряда, ровно насколько уже никуда не денешь, на задвинешь этого невозможного писателя Серафимыча, главного на самом деле героя романа. Который остается живее всех живых — после «Танжера». Но и из темы Серафимыча никак не вытащить. И слава богу, что так.

Но — что же делать? — неудобный это роман, но правда остается правдой: это самый живой и цельный герой русской литературы за последние годы. Серафимыч — тайный советский гей, — да, оживает лишь после мертвой и живой воды восприятия и любви Анвара, но! — он и есть «Танжер&Берроуз» романа. Важно понимать, что такое «настоящий Берроуз». Велик Берроуз вовсе не безбашенностью, параноидальной эстетикой, взглядом джанки, новыми путями и техникой нарезки, а тем, что он писатель судебный. Он как никто прозревал механику рока, фатума — крючочки и петельки судьбы, за которые — коготок увяз! — она постепенно цепляет нас и затаскивает в чужую, но необратимую пилораму. И, собственно, вся техника нарезки и демонтажа фильма реальности для Берроуза — способ освободиться от фатума, ускользнуть от машинерии судьбы — не в тексте, а в жизни. И после жизни. Берроуз — маг. И со своей судьбой он это проделал. Серафимыч тоже судебный маг. Но он проделал это через судьбу Анвара.

Как бы там ни было, по магической канве, стоящей за текстом, «барака» Серафимыча, или, по-другому, его тень (как переходит тень родителей — конфигурация судьбы — после их смерти к ребенку), перешла к Анвару. И это «барака» любви. Любви ко всему.

В «Танжере» есть величие — но вовсе не в том смысле, в каком литераторы говорят друг другу: «Ты великий!» Анвар оплакал и омыл своего мертвого, и от этого стала живее и безмернее жизнь. Потому что в нее из темноты вошло целое море людей — без вины виноватых и без счастья счастливых Серафимычей советских времен, и целый пласт потаенного сознания, в котором Харитонов, к примеру, был лишь одной из искорок.

Русская литература с момента выхода «Танжера» уже не Акакий Акакиевич и его шинель, а Серафимыч и его чемоданчик. Со всем, что там внутри чемоданчика. А в чемоданчике есть и великий звук-звучание: то ли гудит-кричит далекая вечерняя электричка в Подмосковье, то ли стонет сердцевина судьбы, необратимой и единственной.

Если книга может поразить честностью и глубиной, это непреложный шаг вперед. Для всей литературы. И только это и есть литература — где такой шаг. Вперед или в бездну — в неизвестное. Там — Танжер.

Олег Панфил

Фарид НАГИМ "ТАНЖЕР" КУПИТЬ

ПРЕПАРИРОВАНИЕ НЕЖНОСТИ

Начнем с того, что это не критическая статья. Это рассказ об опыте прочтения и переживания. В общем, не статья, не эссе, а рассказ. Литература.

Только так я могу все-таки сохранять надежду, что мне удастся сказать что-то важное (и имеющее хотя бы минимальную ценность) о романе Фарида Нагима «Танжер». Мучительно пытаясь подобрать слова, я понял, что для этого романа я смогу найти их только находясь в том же пространстве слов, что и автор «Танжера», в том же пространстве, в котором существуют его герои, — в пространстве литературы, пространстве мифа, пространстве того шепота, который, по бессмертному выражению Мандельштама, «родится» раньше губ.

Итак, о губах. Их много, слишком много, чрезмерно, ошеломляюще, бесстыдно и безумно много в этом романе.

И о бабочках. С них начинается этот роман, ими и заканчивается.

Губы и бабочки. Что главное?

Чтобы сформулировать вопрос таким образом, мне понадобилось почти пятнадцать лет.

Первый раз я сделал попытку прочесть роман в то время, когда он только готовился к печати, жил еще надежно сокрытым, пока его автор искал издателя. Я прочел половину и отложил. Я хорошо знаю автора — талантливейшего драматурга и человека того особенного редкого вида, которых так беззаветно любят дети, ученики и студенты. И друзья. И вот я, друг этого человека, читаю первый раз этот роман, и не вижу ничего кроме губ.

Чтобы вы понимали, губы и бабочки не просто эстетические противопоставления. Губы — это эвфемизм. Бабочки — символ. Причем символ настолько обиходный и даже затертый, что только его глубокая, да простят меня читатели и боги, архетипичность выводит его из круга банальности.

Так вот, читаю я о губах, то есть о том, как выглядят, пахнут, и каковы на ощупь гениталии, слизистые оболочки, части тела, кожи, волос и так до бесконечности, и думаю... Дело в том, что я практик, а не теоретик... И поэтому думаю: когда же прекратится это мучение, когда деревья перестанут загораживать лес, а запахи слизистых — женщин. И мужчин.

В конце концов я предложил (с глазу на глаз, конечно) данному роману совершить сэппуку и помог ему в отсекновении головы приблизительно на двести тридцатой странице.

Так он и пролежал без головы со вспоротыми кишками (привет слизистым) пятнадцать лет, пока судьбе не пришла в голову довольно садистская идея положить эту книгу мне на стол.

И вот теперь, спустя пятнадцать лет, за которые изменилась и жизнь, и я, живущий эту жизнь, я взялся за чтение и понял, что то, что я принимал за мучения, было всего лишь небольшим неудобством и раздражением. Я отбросил на хрен все эти губы (и слизистые) и сосредоточился на бабочках. Через два дня, когда я прочел последнюю страницу, я посмотрел в зеркало. И увидел, что я состарился минимум на пять лет.

Что же так измучило меня?

Ответ на этот вопрос и будет ответом на то, что же такое по-моему «Танжер». Стоит ли его читать?

Измучили меня — бабочки.

«От губ к бабочкам». Вот как стоило бы назвать роман о пятнадцати годах моей жизни между первым и вторым прочтениями романа Фарида Нагима, если бы я когда-нибудь мог бы рискнуть написать такой.

Бабочки! — осенило меня. Это роман о бабочках. Об их узорчатой исчезающей нежности, о невозможности сохранить их красоту иначе, чем приколоть их булавкой (привет Набокову и Фаулзу). Или — скажу я от себя — вывести их за пределы этой грубой реальности в реальность настоящую, живую, не зависящую от времени. Второй способ. Более предпочтительный, на мой взгляд.

И тогда, бросившись в переосмысление читаемого, я вывел бабочек за пределы. И увидел из-за пределов других, мертвых бабочек. Их умертвил Анвар, и помог ему в этом автор. Тот самый автор, который рожден чувствовать запредельность существования бабочек как никто.

Бабочки запредельные против бабочек мертвых. Такие вот дела, друзья мои.

И пока я не заморочил вам голову еще больше (хотя это всего лишь прививка запредельного, крайне необходимая, если вы собираетесь читать «Танжер»), попробую сказать попросту — что же главное в этом романе, и что так мучило меня до выворачивания душевных внутренностей.

Нет, совсем попросту не выйдет. Придется еще подступить, еще с одной стороны...

После выхода романа читатели разделились на две части. Одни категорически не приняли его, назвав «отвратительным», другие восторгались, именуя роман памятником «бесстрашию». Об «отвратительном» умолчу. Скажу о бесстрашии.

Большинство поклонников высказывались в том роде, что впервые, мол, на русском языке все, при помощи чего осуществляется между высшими приматами секс, было названо русским языком. Во-первых, это абсолютная неправда. Эти люди не читали медицинских энциклопедий и надписей в туалетах. Во-вторых, здесь же не о сексе. Здесь же о любви. О нежности, чувствуемой, но недостижимой. Как, блин, звезды.

И даже, если бы впервые, причем тут бесстрашие? Извините, но чтобы сказать «хуй», никакой смелости не нужно. Смелость нужна, чтобы не сказать это.

Однако с термином «бесстрашие» я согласен полностью.

Ну а какое еще качество требуется для того, чтобы войти в пустое ночное море отчаяния? Вдали от огоньков, теплых человеков и запахов простого уютного жилья. Войти и поплыть неизвестно куда, все дальше от берега?

Фарид Нагим и его герои вошли в это море, полное страшных рыб и утопленников и неизведанных ужасов, и теплых волн, и жестокой боли задыхающихся в абсолютном одиночестве на холодных глубинах. Отчаяние растерянности. Отчаяние вопросов, на которые нет ответов, отчаяние непонимания, что происходит со страной, с искусством, с любовью. Непонимание того, нужны ли вообще эти искусство и любовь. Каковы они? Каков я? Вот какие вопросы задает это отчаяние. И вот что мучило меня при повторном прочтении.

И еще. Художник, то есть автор... А может быть, не автор, а его герой. Кто-то из них отдельно от другого, или оба вместе, заодно, не выдержали этого груза отчаяния (оно неподсильно для человека), и чтобы справиться с задаванием вопросов на сотнях страниц — они умертвили всех персонажей романа. Как бабочек!!!

Поймите правильно. Погибает только Серафимыч, нежнейшая из бабочек. Все остальные ходят, пишут, читают, прижимаются друг к другу, пьют водку и плачут. Но — как уже мертвые.

Отсюда губы (эвфемизм). Отсюда тяжесть продирания сквозь предложения и абзацы. Отсюда мучения от задавания самому себе тех вопросов, которых ты годами себе не задавал. Отсюда постаревшее лицо в зеркале. И отсюда благодарность автору.

Друзья мои, от читателя романа Фарида Нагима «Танжер» тоже требуется бесстрашие. И если вы решитесь (а я достаточно, на мой взгляд, вас предостерег) и проявите его, то будьте готовы потом бесстрашно посмотреть на себя в зеркало — и это не метафора. Там будет взросление и даже старость.

Но все-таки, если сможете, то через время после этого «потом» вы увидите в зеркалах свежий блеск умудренных глаз своих. А все свежее — молодое. Так что не бойтесь постареть, читая этот роман.

Такие дела, леди и джентльмены.

Перед вами роман, требующий работы. Не в смысле пилить рельсы или писать программу для ИИ. А настоящей человеческой работы. Ведь мы осенены? Так ведь?

Андрей В. КОРОВИН

ПЕЧАЛЬНАЯ СПАЗМА ЛЮБВИ

Однажды один мой друг, талантливо пишущий человек, как-то сказал, что никогда не сможет быть писателем. Я спросил, почему? Он ответил: «Понимаешь, я не могу перейти какую-то очень важную грань. А без этого я не смогу писать». Что ж, у каждого свои способы, свои грани, помню, подумал я тогда.

Этого человека звали Фарид Нагим, он учился вместе со мной в Литературном институте. Родом из глухой оренбургской деревни, татарин с лицом европейского интеллектуала 60-х, Фарид Нагим закончил литинститут и попал, как и многие из нас в 90-х, в улыбчивые жернова капитализма с античеловеческим лицом, в которых поэту нужно было либо помирать с голода, либо сочинять слоганы, либо становиться нищим клоуном. Конечно, Фарид мог бы вернуться в деревню, где была хоть какая-никакая, но жизнь. Но все мы делаем свой выбор, не так ли? Ведь для чего-то Бог раздает нам наши способности, причем неважно, художественные они или просто человеческие.

Я помню Фарида, когда он каждый день спускался через чердак нашей общаги по пожарной лестнице на улицу и шел на работу в офис какого-то журнала, в котором ему за несколько месяцев работы не заплатили ничего.

Я помню, как Фарид спал у нас на автостоянке, где я работал сторожем, потому что ему негде было ночевать, а когда через несколько дней он исчез, я узнал, что он улетел в Америку: какой-то театральный фонд решил поставить его пьесу «Крик слона» и оплатил дорогу и проживание.

Он покупал себе одежду в сэконд хэндах и носил ее так, что знакомые небедные дамы возмущались: «Фарид, что ты гонишь, что у тебя денег нет? Представляю, сколько может стоить твой шарф!»

Нисколько, шарф был сделан им из старой шторы.

Его называли притворщиком, мистификатором, а он не притворялся. Вот самое, пожалуй, удивительное в этом человеке: он старался никогда не врать. Он не рубил «правду-матку», и если чего-то не хотел говорить, то молчал или отшучивался. Но если говорил – то только так, как думал. И так же писал.

Однажды он позвонил мне и сказал, что написал роман в 600 страниц, и что каждый день он писал его по вдохновению. Последнему я не поверил. «И знаешь еще что, – сказал Фарид задумчиво, – я сломал в себе ту грань…» «Ту самую, которую не мог перейти?» «Да». «И что? Не жалеешь?» Он помолчал и потом сказал: «Понимаешь, я искал дорогу, и на этом пути поломал себя. Так уж случилось. Наверное, я буду отвечать за это. Сам знаешь, перед кем. Но если бы я не перешел грань, я не смог бы писать. А мне это нужно было написать, просто очень нужно, из меня это лезло, перло, светилось, горело, жгло. И я выписал все, что хотел. Но живой остался. Живой».

Роман, о котором он говорил, называется «Танжер». Некоторые знакомые Фарида Нагима, когда почитали этот роман, стали избегать общения с автором. Издательства игнорировали «Танжер».

Танжер, город-мираж, мифическое Эльдорадо, город золотоискателей духа, прибежище философов и неудачников.

«Вот и вышел «Танжер», когда я уже и смирился с тем, что книги не будет, – с усмешкой сказал мне Фарид, – а я ведь уже перерос эту книгу. Но, видимо, так было нужно…»

Сознательно не хочу пересказывать содержание «Танжера». Представьте, если бы в позднем детстве или в ранней юности, когда мы уже способны воспринимать глубину действительности, нам вдруг взяли и рассказали бы подробно, как мы проживем оставшиеся до смерти годы – что было бы? Или рассказали бы, каким будет завтрашний день. Я не хочу рассказывать еще и потому, что любое определение чего-то в этом романе может вызвать нездоровый интерес одних или отвращение других. Мне далеко не все нравится в этой книге, но она погружает в какое-то волшебное ощущение книги-фильма, когда идешь и смотришь на мир скачущей кинокамерой, выхватывая разные фрагменты, и при этом легко, свободно монтируешь их вместе, либо расшвыриваешь их в стороны. Просто идешь. Своего рода «Вальсирующие» в литературе.

«Потом случайно увидел огонек. Это в моих глазах огоньки. Нет. Огонек. Нет, это в глазах. Нет, не в глазах. Пошел туда. Казалось, что ноги вставлены не в ботинки, а в громоздкие, грохочущие валуны. Потом, рядом с огоньком, увидел маленькое светящееся окно. Это были бомжи. Они сидели, как двенадцать месяцев из сказки. Услышал тихую музыку, так странно звучащую в лесу. Вышел на свет. Это были узбеки. Они сидели на деревянных ящичках из-под фруктов и смотрели индийский фильм. На пригорке стоял видеомагнитофон, а на нем телевизор. К нему, прямо из темноты неба, свисали провода».

В этом романе-фильме, романе-исповеди, романе-превращении, романе-извращении есть, как и в жизни, топкие болота, гиблые места, но есть и залитая светом трава и прозрачное море, в котором ты не тонешь и плывешь к спасительному берегу. Герой ступает то в болото, то в море, иногда обеими ногами он стоит в свете и в темноте. Вот что о своем герое говорит сам автор:

«Мой лирический герой – нелепый неудачник, отвратительный, милый, жестокий и добрый, извращенный до святотатства и истово верующий пуританин, такой же, как многие из нас. Я хочу вскрыть и вспороть подноготную таких простых слов как жизнь и смерть, любовь и секс, техника продажи и теория падений, мужественность и женственность, всех-всех. Дело в том, что с недавних пор я стал различать и видеть в воздухе швы жизни: странную, нелепую, нехудожественную закономерность земного устройства, человеческих отношений и всего-всего».

Берлинский критик Ивонна Гриссел писала о «Танжере»: «в романе есть сцены, которые за всю историю литературы впервые описаны русскими словами. Читая их… ты забываешь читать – в голове творится нечто сверхъестественное. Я замирала и оглядывалась на людей в метро, я боялась полиции, боялась церкви, так о любви еще никто не писал…»

Странные смешные слова насквозь западной толерантной славистки. Читая этот роман, я не боялся никакой милиции и никакой церкви, я боялся за героя, а вернее за автора, за которого мне хотелось только одно – молиться. Да и не о любви в этой книге речь, вернее, не о той любви, о которой пишет Гриссел. Это книга об ужасе человеческого одиночества, о кошмаре человеческой души, которая думает, что оставлена Богом, но вместо того, чтобы бежать навстречу Ему, она прячется от Него в еще более дальних, самых нижних, самых подвальных этажах жизни – но для Бога-то все прозрачно, Он и там, почти под землей, нас видит и любит, несмотря ни на что. Но самое пронзительное – и вместе с тем до ужаса бессильное – что ты не веришь в то, что происходит в конце этого романа, но тебя все равно продавливает, продавливает какой-то гибельной предначертанностью, и топкой, вязкой, какой-то совсем уже горькой печальной спазмой любви.

И я не могу, не вправе делать выводы. Как говорил Александр Секацкий, самая настоящая любовь – бесполезна. И, говоря словами одного из второстепенных героев «Танжера»:

«Вот бабочка бьется и мокнет за окном. Я только зритель ее несчастья или конца. Как бьется она, сколько ненужных и прекрасных движений в темной бесконечности ночи… Когда-нибудь я узнаю, зачем все это».

Валерий БЫЛИНСКИЙ