Валентин Зиновьев

Валентин ЗИНОВЬЕВ

ПРАМАТЕРЬ

Сейчас, когда казалось бы раз и навсегда решенные вопросы вновь встают перед нами во весь свой страшный рост, мы решились на непростой шаг. Мы рискуем поколебать сложившиеся представления или задеть чьи-то чувства. Нелегко пойти и против воли автора, пожелавшего вычеркнуть многое из текста. Не будучи уверенными в том, что поступаем правильно, мы все-таки предлагаем читателю Записки в их исходном виде. Мы надеемся на то, что как и мы, он сможет по-новому открыть для себя ее автора и, помимо уважения и благодарности к нему, испытать еще и теплое ощущение родства, узнавания в себе его черт — таких простых и таких по-настоящему человеческих.

Из предисловия к первому полному изданию Записок.

Истина интересует нас лишь в той мере, в какой мы надеемся оправдать ею прожитую жизнь. Неугодная нам правда убийственна. Но равно убийственна невозможность открыть правду. Губителен и отказ от ее поисков.

Я продолжала всматриваться в ядовито-зеленую бесконечную муть, механически оценивая яркость возникавших то тут то там неясных синеватых всполохов. Боль от врезающегося в лицо деревянного нарамника была уже почти невыносима, но эта же боль напоминала, что я еще жива. О, я достаточно жива для того, чтобы сделать все, что предстоит. А еще мне хотелось спрятаться от команды. Было страшно до дрожи в губах.

— Исчезают. Наверное, распугали, — произнесла я, чтобы проверить голос.

— Все погрузились. Этого… тоже посадили.

Я поняла, что он уже давно стоит за моей спиной. Стало чуть полегче.

— Твоя очередь, — сказал он еще.

— Я остаюсь, — сказала я, и голос снова не подвел. Я отняла лицо от перископа, заученно прикрыв веки, и медленно, чтобы казаться спокойной, повернулась к нему. Я приготовилась. «Ты сошла с ума!» — «Нет, я просто хочу дойти до конца». — «Это и есть конец, там дальше нет ничего». — «Мы еще не знаем». — «Ты знаешь, но просто боишься себе признаться!» — «В этом смысл всей моей жизни. К тому же у меня есть парашют». — «Значит, я тоже остаюсь!» — «Нет. Кто-то должен рассказать о том, что мы здесь увидели, кто-то должен повести людей на новый поиск». — «Это должна быть ты! ТЫ должна вернуться!» И вот тогда, наконец: «Милый, мне уже некуда возвращаться. Ты ведь знаешь, что со мной будет. Ты не сможешь меня защитить. Ты желаешь мне такой судьбы?» Но что делать, если он забросит меня на огромное плечо, стиснет и понесет в шлюпку? Кричать и рассчитывать на свой авторитет руководителя? Для него я всего лишь жена, он не выпустит меня. О, как я надеялась на это…

Глаза привыкли к свету кабины, я разглядела его и все поняла. Тогда-то и вспомнились мне рассуждения из тетради седого философа, спокойно взошедшего на жреческий эшафот.

— Как знаешь, — сказал он вместо всего, что я придумала, и вслед за этим с потолка сорвалась капля, ударив в жестяной корпус гирокомпаса, словно в серебряный поминальный гонг.

И мне стало по-настоящему легко.

Не так.

— Ты будешь расти, и мир будет расти вместе с тобой, — говорил мне отец. Его надежные руки были покрыты синими разводами от чернил и коричневыми подсыхающими ссадинами, шершавыми на ощупь. Его борода щекотала мою шею.

— А чему радуются эти люди? — спрашивала я.

— Им интересно жить, — отвечал отец.

— А тебе интересно жить?

— Мне интересно, когда я с тобой. Или когда я делаю машины. Иногда мне интересно в классе.

— А с мамой тебе интересно?

— С мамой мне спокойно. С мамой мне хорошо, потому что она красивая. И ты тоже красивая.

— А эти люди красивые?

— А как ты думаешь?

Мы расставляли кресла с высокими спинками кругом и набрасывали на них одеяла так, что получался шатер. Потом мы забирались внутрь, я устраивалась на отцовских коленях, а отец зажигал чудесную электрическую лампу — такой не было ни у кого в округе. От нее было очень жарко, но светила она ярче, чем самая большая свеча.

— Я думаю, они красивые. А что они делают?

— Они провожают ракету к звезде.

— А что такое звезда?

— Это такая большая-пребольшая чудесная лампа, вокруг которой вращается наш мир.

— А как же Великая Праматерь Черепаха?

— Нет никакой Черепахи, моя звездочка. Но это наш с тобой секрет!

Отец говорил в самое ухо, и запах его дыхания становился таким сильным, что я отодвигалась. Когда он приходил ко мне вечером и обнимал меня, я всегда старалась прислушаться к его дыханию. Чаще всего оно было обычным. Но когда он начинал дышать неприятно, я радовалась. В такие дни мы сооружали шатер — не шатер на самом деле, а кабину ракеты. Отец укрывал нас от взглядов матери и слуг и доставал из кармана домашнего халата Книгу.

— А что такое ракета?

— Это такое устройство, которое позволяет оторваться от поверхности Земли и подняться далеко в небо.

— В Небесный Свет?

— И даже дальше!

— А разве ракеты существуют?

— Ты же видишь рисунок.

— А разве всему в книгах можно верить?

— Не всему.

— А как же тогда узнать, чему можно верить?

— Когда станешь совсем большой, ты научишься разбираться. А пока я буду тебе помогать. Этой книге можно верить. Но только это наш с тобой самый-пресамый большой секрет!

Было безумием доверять подобную тайну ребенку. Впрочем, я проболталась лишь дважды. В первый раз я пыталась утешить подругу, получившую дюжину розог за непочтение к святыням. Неудачно отскочивший гуттаперчевый мячик, с которым она играла на перерыве, угодил в алтарь и сбил одну из жреческих фигурок. Красавица, одетая в гимназическое платье из дорогого сукна, какого не мог себе позволить никто в группе, хохотунья и насмешница, чьей дружбы заискивала каждая ученица, она теперь сквозь прищуренные веки совершенно сухими глазами разглядывала стол, сидя в одиночестве на длинной скамье. «Нечестивец заразен», — учили жрецы на проповедях. Я и сама не сразу решилась подсесть к ней. Но я все-таки слишком хорошо помнила материны трепки — за то, что вместо назначенного урока по домашнему хозяйству уходила читать или, воспользовавшись моментом, пробиралась в отцовскую лабораторию и, укрываясь за шкафами, следила сквозь щели за его опытами. Мне было очень жаль подругу.

На следующем перерыве я шепотом долго рассказывала ей о синих реках, из которых можно пить, о бескрайних просторах, заросших могучими деревьями, об огромных городах, чьи светлые башни уходят к диковинному, умеющему гаснуть небу, и о том, что когда небо темнеет, на нем появляются тысячи тысяч маленьких огоньков, а стоэтажные дома под ним озаряются сиянием тысячи тысяч электрических ламп.

Я рассказывала ей о красивых людях, которые моются каждый день и при встрече всегда улыбаются друг другу, я пообещала, что когда вырастем, мы — только мы с ней, ну, может быть, еще мой отец — улетим к этим людям на ракете. Мы будем строить большие чудесные машины по вечерам, а днем служить учителями в гимназии — такой гимназии, где никого и никогда не наказывают.

Нам всем повезло: подруга приняла мои слова за обычную выдумку и никогда больше о них не вспомнила.

Второй раз случился на празднике Равновесия. Шествие уже закончилось, и мы с родителями смотрели на то, как бумажные фонарики уносят ввысь мешочки с почвой. Люди старались сделать Землю легче, чтобы Праматерь Черепаха не разгневалась и не сбросила нас со своего панциря. Мерцающие коробочки уходили в темно-зеленое, потерявшее к концу цикла яркость небо, мешочки сверкали серебряной вышивкой. И вдруг факел одного из фонарей, видимо, плохо пропитанный, а может быть, напротив, содержавший слишком много топлива, вспыхнул широким веером искр и стал стремительно подниматься.

— Папа, смотри, ракета летит к звездам!

Вместо ожидаемого отцовского восторга я услышала вдруг короткий возглас матери и сразу же почувствовала, как ее жесткая ладонь зажимает мне рот. Меня потащили с балкона в дом, в чулан, где не было окон.

— Где ты услышала это слово, кто сказал тебе его?! — шипела мать. Я не знала, что отвечать. Тогда она взялась за отца:

— Это все ты! Ты, безумец! Ты показывал ей книгу? Я же велела тебе от нее избавиться! Ты же обещал! Ты водил ее к своим? К кому ты ее водил?!

— Не к кому больше водить. Нет больше никого. Я остался один… И незачем шептать, слуги на празднике.

— Тебе ли не знать, что и у стен есть уши! О, Матерь, я просыпаюсь от каждого шороха, а ты рассказываешь ей свои бесовские сказки!

— Это не сказки. И я помню времена, когда ты тоже заслушивалась моими рассказами.

— Жизнь устроена так, как устроена, и вместо того, чтобы готовить дочь к будущему, ты развращаешь ее мечтами о несбыточном!

— Не я развращаю ее! Развращает ее окружение — краснокамзольники, жрецы, монахи в гимназии.

— Ей предстоит жить среди них!

— Возможна и другая жизнь!

— Где она возможна? На твоей Большой Земле? Покажи мне живого человека, который там побывал! А у нас… Ты помнишь кровь и нищету, в которой мы выросли? Тогда тоже кто-то захотел другой жизни. Сорок циклов понадобилось, чтобы все привести в норму.

— Это не норма.

— Нет, это норма, это единственно возможная у нас норма. И при любом другом порядке будут кровь, голод и разруха. И нет силы, способной изменить ход вещей.

Большой сильный мужчина стоял перед маленькой женщиной, но казалось, что это она возвышается над ним. И отец стал умолять.

— Я не хочу, чтобы она выросла нахальной купчихой или подстилкой для монахов. Я хочу, чтобы она выросла человеком.

— И закончила жизнь на Черепашьей Площади? Стать женой начальника водной станции — вот к чему она должна стремиться. Только тогда она будет в достатке и безопасности. О, Матерь, зачем я только вышла за тебя!

— Потому что ты тоже хочешь быть человеком. А с начальником водной станции нельзя быть человеком…

— Будь ты проклят! Ты и все твои — рассказывающие о добре, но не умеющие его сделать.

Отец все равно приходил ко мне с Книгой.

Праматерь — жестокая шутница. Все случилось ровно через цикл, день в день. С неба прямо на головы нарядных горожан, шагавших в праздничном строю, опустился воздушный шар. Показавшийся мне огромным белый купол заслонил украшенные пышными венками здания. Из корзины выбрались два человека, одетых по-мужски, но у одного из них были длинные светлые волосы. Из выкрикиваемых ими слов мне удалось разобрать лишь «небо состоит из воды, смотрите!» Мужчина высоко поднимал стеклянную бутыль, в которой переливалась жидкость небесно-зеленого цвета. Женщина кричала слова, значения которых я не понимала. Помню лишь ее торжественный и радостный голос. А потом над площадью пронеслось провозглашенное с храмовой башни «еретикам — кара!», и люди рванулись к корзине. Я сидела на отцовском плече, как и всегда на Дне Равновесия. Мне было хорошо видно, как горожане повалили мужчину и начали срывать одежду с женщины. И тут где-то рядом со мной ударил страшный крик: «Не сметь!» Оглушенная и испугавшаяся так, как не пугалась никогда до этого момента, я не сразу поняла, что кричал отец. Он быстро снял меня с плеча, сказал что-то на ухо матери, сразу схватившей его за рукав в тщетной попытке удержать, и снова проревел: «Не сме-е-еть!» Я запомнила отца в парадном серо-зеленом мундире, врывающимся в легко поглотившую его толпу; со сжатыми кулаками, в одном из которых была стиснута рукоять ярко блестевшего инженерского кортика — слишком маленького для такого большого человека.

У меня необычно хорошая память, я помню почти все, что мне довелось увидеть и понять, но из того, что было дальше, я помню лишь отдельные фрагменты. Густая вонь рабочего двора, потная лысина задыхающегося рикши, ухабы. Меня рвет, и мать отчаянно шепчет: «Тише, тише». Красные Камзолы тащат по грязной улице троих опутанных веревками людей. Потом высокие голубые стены водяного квартала. Мать называет свое имя, и двери сразу же распахиваются. Шелковые простыни и приятно пахнущее одеяло с оторочкой, и сразу громкий стук и крик «именем Праматери!». Блеск черепашьих голов на пряжках у монахов, на одной из пряжек у черепахи не хватает камня в глазнице… Высокий человек примиряюще поднимает широкие бархатные руки, но вскоре кричит бранные слова. Я снова просыпаюсь на шелковых простынях, рядом со мной сидит одетая мать. У нее красные глаза.

Вот и все о детстве. Я начала расти. И мир стал сжиматься.

Я и не пыталась делать вид, что одеяние клана Водников принадлежит мне по праву — каждый день в новой гимназии, где было чуть меньше религии и где давали чуть больше точных наук, мог оказаться последним. Чужой меня считали ученики, чужой меня считали преподаватели. В просторном роскошном доме с богатой библиотекой — главным его сокровищем — я была своей для слуг, и мне стоило немалого труда избегать их назойливой опустошающей заботы. Высокий человек, хозяин дома, относился ко мне без особенной теплоты, но никогда не позволял себе грубости или просто откровенной холодности. Он даже интересовался книгами, которые я читаю. Чтение служило мне спасением и радостью. Радостью было и, придя домой после занятий, застать мать трезвой. Пьяной она тоже начинала интересоваться тем, что я читаю. В этом было ее спасение.

Мать так и не надоела высокому человеку, хотя и не согласилась стать его официальной женой, и мне удалось закончить гимназию. Похвальный свиток, которого я, без сомнения, заслуживала, а равно и зачисление в Академию без вступительных испытаний мне не достались. Я получила три невероятно пристрастных экзамена, а потом еще два — дополнительных и крайне унизительных, — но меня все-таки приняли. Я не верила, что смогу выдержать долее одного семестра. Даже с моей невероятной памятью и отсутствием всех других, обычных для девушки моего возраста, интересов. Любой промах, даже самый ничтожный, легко прощаемый и самому слабому студенту, мне не спускался. С каким злорадством встречали его спесивые дети бурильщиков и руководителей водных станций, какое отчетливое удовлетворение читалось на масляных лицах разряженных профессоров. Если бы мной двигало тщеславие и желание утвердиться, я бы никогда не справилась. О, нет. Моим секретным оружием была мечта о Большой Земле. Пробиться на нее, узнать у населяющих ее людей Истину и принести ее в мой мир — матери, отцу, над телом которого я даже не смогла ударить в гонг, грязным и едва доживающим до тридцати рабочим, творящим жестокости от невежества лавочникам.

Всякий раз, готовясь к испытанию по физике или решая задачу по механике, я забывала о сокурсниках и преподавателях, и даже о высмеивающей мои усилия пьяной матери. Я искала Истину. И любой крохотный шаг, укорачивающий мой путь на пренебрежимо малую величину, каким-то неведомым образом выводил меня из плоскости, в которой действовали угнетавшие меня силы, и дарил ощущение неописуемой свободы и следовавшего из нее осмысленного восторга. Этот восторг и питал меня.

Я не только закончила Водную Академию, но и стала первой женщиной-профессором. Я переселилась из роскошного дома в скромный флигель в ученом городке. Вскоре после этого слуги вынули мертвую мать из петли.

[Неразборчиво, около 10 знаков] периодов на грохочущей паровой машине — через плоские, чадные города — а потом, когда кончатся рельсы, еще двадцать верхом — сначала по чахлым деревням, а затем по разогретому серому камню — и можно заглянуть за край пропасти, у которой нет дна. Смельчаки, рискнувшие попытать счастья на воздушных шарах, все до одного погибли в бурях, всегда бушевавших у края Земли. Погибли или не смогли вернуться. Я спускалась за край насколько позволяли снаряжение и моя отвага. Я участвовала в девяти экспедициях в разные стороны света. Всякий раз приходилось возвращаться в центр мира, в Столицу. Башни храмов, чугунные балюстрады многоэтажек, экипажи с покрытыми парчой лошадьми. Являясь центром парадоксального союза постоянно находящихся в противоборстве каст Водников, Монахов и Охранителей, Столица разрасталась, словно раковая опухоль, вытягивая силы из Земли и обращая их во все укрепляющуюся власть кастовых руководителей и все возраставшую роскошь похожих на дворцы загородных резиденций — отдавая взамен скудные струйки воды и многочисленные отряды затянутых в красные камзолы молодцов. Это называлось Равновесием. Как могла, я пыталась помочь редким по-настоящему талантливым студентам избежать придирок титулованных болванов-преподавателей и ускользнуть от взгляда фанатичных монахов. Я старалась разбудить в них жажду поиска Истины… Но я уже не была столь наивна, чтобы предполагать, что один человек может нарушить порядок, складывавшийся сотнями циклов. Нужен был рычаг. Им оказалась Ассоциация. Первая научная организация, в которую входили представители всех трех верховных каст. Формально целью ее деятельности был поиск новых способов поддержания Равновесия, но истинным назначением был тщательно скрываемый от простолюдинов и рядовых служащих поиск Большой Земли. Я ликовала. Лучшие умы моего времени, самое совершенное оборудование и почти неограниченное довольствие. Имей я иную биографию, я бы даже прельстилась убедительными речами Верховного Председателя о поиске новой надежды для измученного народа. Верховный был прагматиком. И все мы нужны были ему для того, чтобы узнать наверняка, существует ли за толщей вечно сияющего неба Большая Земля и, если это будет возможным, получить доступ к ее богатствам. Ему тоже было тесно на нашем куске камня с его оскудевающими недрами, тающими лесами и ручьями, превращающимися в зловонные лужи. Как никто он знал цену жреческим байкам о Равновесии. Так что надеждой Верховного были мы. Сами мы наде [неразборчиво, около 70 знаков]. Человеку в наше время стыдно верить в Черепаху, плавающую по вечному кругу внутри мертвого Мирового океана. Мир управляется законами природы, которые поддаются изучению и использованию во благо растущего и совершенствующегося технически и нравственно человечества. Добыть доказательство того, что наша Земля не единственна и провозг [неразборчиво, около 50 знаков]. Подарить людям мечту о возможности иной, более справедливой [неразборчиво, около 300 знаков] смелой. Это были лучшие [неразборчиво, около 200 знаков] без которого любое обучение не может считаться полным. «Никакая благая цель не может быть достигнута негодными средствами». Он бы рассмеялся, произнеси я перед ним столь высокопарную сентенцию, и все-таки то, чему он научил нас — вверенную ему стайку азартно покусывающих друг друга щенят — можно было сформулировать именно так.

Была еще одна вещь, которую он тоже никогда не формулировал и которую теперь уже не могу описать и я. Могу лишь попытаться вспомнить, что чувствовала, наблюдая за тем, как точным движением Учитель расправляет ворот безукоризненно белого халата, как его сильные пальцы поворачивают блестящий винт микроскопа; как эти же артистические пальцы принимают из рук Верховного сверкающий зеленым камнем орден — и в позе Учителя нет ни вызова, ни подобострастия; как спокойно зачитывает он список людей, необходимых ему для успешного завершения работ, и как спокойно отказывается вычеркнуть хотя бы одно имя, даже после доводов заместителя Председателя Охранителей; как медленно изгибается его серая от седины бровь по мере того, как он выслушивает мое предложение об изменении методики расчета электрической проницаемости, — и значит, он пытается подобрать не слишком обидные слова для ответа или (что случалось значительно реже) как под воздействием моих слов на его лице начинает проступать искренняя радостная улыбка… Многому учили нас в гимназиях, университетах и домашних столовых: презирать духовную знать и раболепствовать перед нею, подчиняться квартальному Охранителю и ему же не доверять, знать свое место и всегда метить на чужое — почище и посытнее. Мы же пытались противопоставить враждебному окружению свое знание, самоотречение и упорство. Но был еще один важный компонент. Тщательно скрываемый знатью как бесценное сокровище или смертельно опасное для нее оружие.

Достоинство.

Отец учил меня ему, но я была еще слишком мала. Обучение продолжил Учитель. В лабораториях, цехах, нечастых скромных застольях и частых вечерних беседах помимо знания, упорства и самоотречения с ним всегда было чувство собственного достоинства. Нет, это и вправду были лучшие годы. Теперь, когда моя жизнь завершена, я отчетливо осознаю, в чем была их главная прелесть. Окруженные плотно пригнанными стенами, мы глядели лишь в высь, и эта высь сияла пленительной красотой. И она была достижима.

И вдруг стены пришли в движение. Ассоциацию разгромили.

Что-то нарушилось в плотном клубке двойных и тройных агентов, интриганов, карьеристов, окружавшем каждого настоящего ученого, инженера, рабочего. Возможно и мне самой следовало быть посговорчивее на пирах с кастовой знатью. Выполни я две-три просьбы, прими пару постыдных предложений, согласись стать соглядатаем — кто знает, может быть, мы успели осуществить задуманное. Но мы были так окрылены нашей работой и успехами. Мы были так разборчивы в средствах: считалось, что чистые руки делают нас союзниками неведомых сил, куда более могущественных, чем те, о которых с придыханием рассказывает на вечерних проповедях золоченая жреческая знать. И сам подводный бес уже не казался страшным.

В подвалах монашьей канцелярии мы потеряли всю свою уверенность. Планируя возвращение из экспедиции [неразборчиво, около 200 знаков] радания и упрямо повторять какую-нибудь пафосную чепуху вроде: «Нет никакой Черепахи, мир велик!» Но на допросах мы узнали, что… Я помню об этих допросах больше, чем мне хотелось бы. Но у меня уже не так много времени, чтобы тратить его на описание человеческой низости. Кроме того, я не хочу, чтобы вы жалели меня. Я надеюсь успеть рассказать о другом.

Трое лучших из нас поднялись на эшафот Черепашьей Площади. Менее талантливые отделались изгнанием из каст, кто-то (как я) всего лишь лишился службы в Академии. Учитель, уцелевший благодаря своему таланту доктора, получил место ассистента хирурга в монашеской здравнице. Нас приберегли на черный день. Или, напротив, отложили до лучших времен.

Перебирая в очередной раз рассыпавшийся от износа электрический насос захолустной водной станции, я раздумывала о том, существует ли на Земле инженер, способный починить мою судьбу. Задача занимала меня только теоретически. Впрочем, когда однажды здоровенный парень выпрыгнул из розовых кустов на дорожку, перекрывая мне путь к спасительной двери дома, выяснилось, что полного равнодушия к своей судьбе я еще не достигла. Уворачиваясь от обрезка трубы, который я [неразборчиво, около 400 знаков] тоже искал спасения. Из всех своих талантов — а он был в Ассоциации лучшим специалистом по воздухоплаванию и аэронавигации — он теперь мог применить разве что умение сплясать, ни разу не ошибившись, «гнев монаха», да выпить на спор одним духом четвертину темного пива. Выпивка — главное, наряду с посещением циркового балагана развлечение простолюдина — действительно стала нашим большим соблазном. Залить черный колодец своей груди, утопить бесконечным эхом звучащий в нем гомон жреческих нравоучений и веселое ржание не привыкших ничего стесняться Охранителей. Услыхать в наступившей тишине голос, подсказывающий единственный правильный выход. Я бы выпила с отцом — стареющим гимназическим инженером, который после учительской смены ночи напролет просиживал в домашней лаборатории и до конца дней хранил достоинство касты Учителей, распущенной еще во времена его далекой молодости. В тяжелые минуты внутренний голос гнал его в мою комнату и велел читать мне Книгу. Я бы поговорила с мамой, обменявшей свое достоинство на мою безопасность. Ее голос утверждал, что все уже проиграно безвозвратно. Я бы попросила их совета, потому что мой собственный внутренний голос теперь молчал. Я видела странные сны, в которых все были живы, веселы и полны сил. Все это сверкало где-то далеко-далеко от того места, где я жила настоящую жизнь. А, может быть, настоящая жизнь шла именно там, а то, что мне приходилось преодолевать, было лишь затянувшимся нелепым кошмаром. Если бы я могла проснуться…

Вероятно, следуя принятому для этих записок принципу полной откровенности, стоило бы описать подробнее все мотивы [неразборчиво, около 500 знаков]

Иногда мне казалось, что следует завести ребенка. Согласно Правилам о Равновесии ученые не могут иметь семей. Мы уже не были учеными и имели право воспитать одного ребенка. Стать матерью — разве не это главное желание каждой нормальной женщины? Но женщина, однажды побывавшая в монашеском подвале, уже не вполне нормальна. Искупить никчемность собственной судьбы подвигом материнства и воспитательства — и привести в мир, который не дает тебе вздохнуть, еще одного человека, обречь его на нечистоту и ужас жизни? На такую подлость я еще не была способна. Я была упорна, хотя муж и считал иначе. Наше общее несчастье сближало нас надежнее симпатии и периодических вспышек страсти, случавшихся в счастливое время Ассоциации (сколь серьезно ни посвящай себя служению Истине, молодость и телесность хоть иногда, да будут брать верх). Мы помнили друг друга красивыми, мы верили друг в друга. Для того чтобы дотянуться до самого себя, человеку всегда нужна чья-то вера. Новость о том, что из-за каких-то нарушений внутренних процессов в организме (а скорее всего, из-за последствий допросов), я не могу иметь детей, принесла облегчение. Объявляя диагноз, Учитель растерянно тер пенсне, я же в тот момент была близка к тому, чтобы поверить в высшие силы и даже в саму Праматерь.

Муж восхищался искренне верующими. Их жизнь, сколь бы трудна она ни была, всегда осенялась особым смыслом служения. Как легко им было принять любую несправедливость, а очень часто даже оправдать ее.

Я много думала о давней встрече со странствующим монахом. Он оказался как-то на кухне в доме высокого человека. В ту пору путников с черепашьей головой на поясе еще можно было встретить. Им было запрещено проповедовать свое учение о всеобщем братстве, и они ходили по улицам, стучась в двери, прося подаяния и улыбаясь в надежде на то, что их впустят в дом, где им выпадет удача поговорить о своей вере. Еще не совсем старый мужчина в на удивление чистой для бездомного одежде аккуратно зачерпывал из предложенной ему миски и расспрашивал слуг об их чаяниях. Когда, поев, он начал рассказывать о необходимости любви каждого человека ко всем другим людям во имя Праматери, я стала всматриваться в его глаза. Они были совсем как у отца. И его борода… И рассказ о чудесной жизни на берегу Небесного Моря, куда попадут после смерти все праведники, о бесконечном Небесном Лесе, изобилующем чистыми ручьями и дичью. Это было так знакомо, это было словно из Книги. Некстати заглянувший на кухню камердинер стал гнать монаха прочь. Я была поражена тем, что перед тем как уйти монах с искренней улыбкой пожелал добра не только приютившим его слугам, но и цедившему черные слова камердинеру. Я шла за монахом через весь квартал. Вцепившись в худую руку, я рассказывала ему о своей жизни, о погибшем отце, о тяге к учебе, даже о Книге. Он слушал. Я поняла, что вот так пойду с ним на самый край Земли. Но у квартальной стены монах опустился передо мной на колени. Он взял мои руки и сказал мне:

— Ступай домой, дочка. Мы пытаемся служить добру во имя Праматери. Я своим способом, а ты своим. Ступай к своим книгам. Они ждут тебя.

Мы осуществляли свое служение лишь занимаясь осмысленным творчеством и напряженным, полным сомнений поиском знания. Отлученные от этого поиска, узники тесной клети обычной жизни — что мы могли? Кухарка презирала меня за то, что я не умела обращаться со сковородой. Муж не мог торговаться с чувствовавшими его неустроенность лавочниками.

Через несколько циклов мне начало казаться, что жизнь была такою всегда. Что сном была и Ассоциация, и Академия, и даже лаборатория отца. И уж наверняка прекрасным сном была Книга. Кто бы мог написать такую? Учитель рассказывал, что в попытках воскресить в памяти пережитое счастье человек часто украшает его выдуманными, иногда даже фантастическими деталями. Переставая со временем сомневаться в их истинности, можно, особенно если ты несчастен, возвести высокую прекрасную крепость и за ее надежными стенами переживать особенно яростные натиски постоянно атакующего окружения. А можно выстроить целый мир и поселиться в нем, оборвав всякую связь с реальностью. Как отличить собственную уверенность в незыблемости определенных принципов от обычного сумашествия? В монастырских чудесных библиотеках, куда нас на какое-то время допустили, даже среди описания разнообразных ересей я не встретила ничего хоть отдаленно напомнившего мне отцовскую Книгу. Не пришлось мне узнать и о тайном обществе, в которое мог бы входить отец. Впрочем, выявленных монахами тайных обществ было так много, что я могла просто не успеть отыскать нужное…

Зато мне удалось найти свою старую гимназическую подругу, ту самую. Как вода принимает форму любого заключающего ее сосуда, так и человек неизбежно приводит себя в соответствие доставшемуся ему миру. Бритая наголо, с подпиленными у дорогого мастера ногтями, одетая изысканным ароматом жреческая наложница рассказала мне, что в конце концов все сводится к привычке. И трущиеся о лицо паховые волосы вспотевшего от натуги старичка не такая уж непомерная плата за возможность вдоволь есть, мыться и покупать модные платья. «Это просто такая неприятная работа, но научившись делать ее так, как никто другой, можно узнать радость настоящей полной жизни». Немного протрезвев, она стала прятать глаза и рассказывать о своей искренней вере. Она благодарила судьбу за возможность нести ее «священное служение».

Я не стала задавать вопросов. Я ощутила ужас, который должна была испытывать в Начале Времен бедная Праматерь, если бы существовала. Все ее одиночество в крохотном воздушном пузырьке внутри бесконечного Океана. Отчаявшаяся Праматерь выдумала и сотворила человечество. Что же могли создать мы? Муж утверждал, что нужно положиться на ход вещей, сокровенное устройство мира, которое неизбежно проявится и восстановит справед [неразборчиво, около 150 знаков] альной организм. Оставшегося обрубка вполне хватит для скучной службы и мелких радостей мещанства. В конце концов, это не такая уж плохая жизнь. Отнятые у родителей незаконно рожденные дети после выпуска из рабочих училищ имеют куда меньше. Но на что я сгожусь, если перемены, в которые так верит мой муж, вдруг произойдут?

Вам быть может кажется, что этим страницам недостает воздуха. Целительного вещества жизни, чудесным образом просачивающегося и в самые темные щели бытия. Бирюзовые искры набирающего силу раннециклового неба. Прохладный лист тополя, который можно погладить прямо через раскрытое окно. Аромат утренней выпечки из кабачка по ту сторону улицы и экономные движения его хозяина, протирающего ножи. Крепенькая подавальщица в тесном переднике, постреливая глазами сквозь расписанную витрину, кружит меж столов и расставляет посуду. Двери вот-вот откроются. В гомонящей разноцветной очереди за ними кто-то (не избранник ли девушки?) громко смеется. Смех катится по мостовой, цепляется за кованые вывески, рассыпается звонкими бисеринами...

Не то чтобы я не считала важным все это. Но моя тетрадь — не свидетельство жизни. Эта исповедь — пуля. Или сгусток, оставшийся на острие кинжала, выдернутого из груди убитого человека.

[Неразборчиво, около 200 знаков] зался старым служакой, привыкшим доводить все начатые дела до конца. А может быть, у него просто было больше детей, которым нужен был простор. Официально Верховный имеет право на четырех детей, но все понимали, что их может быть значительно больше.

Просторный кабинет нового Верховного почти не хранил признаков роскоши, к которой так тяготел его предшественник. Ни золотых плафонов, ни расшитых бархатных портьер. Я разглядывала добротную, не лишенную изящества мебель и вычитывала заглавия на книжных полках — все что угодно, лишь бы не смотреть в черные дыры Председательских глаз. Я готова была броситься ему на шею и расцеловать его рябое от оспин лицо и презирала себя за это желание; горячие слезы (облегчения? радости?) раздирали мне горло. Лишившись сознания, я рухнула к ногам Верховного.

Не знаю, что он наобещал проголосовавшим за него главам каст, но Ассоциация была возрождена.

Мы вернулись к исследованиям.

Многие из нас надеялись на глубины Моря. Единственный на Земле водоем находился почти у самого ее края, и никто не знал, есть ли у него дно. Строители подводных аппаратов штурмовали все новые глубины, но даже самые прочные машины рано или поздно давали течь, испытывая все увеличивающееся по мере погружения давление.

Я не верила в то, что путь к Большой Земле лежит через Море. И тем не менее, множество раз я спускалась в подводной лодке, исследуя глубины. К тому моменту мы уже знали, что небеса — это толща воды, удерживаемая на высоте странной невидимой перепонкой, которая становится проницаемой под воздействием электрического поля особой характеристики. В небе нас тоже ждала глубина, но иного рода. Хотя бы потому, что небеса сияли, а воды Моря были солеными и отравленными. Но и в них умудрялись жить какие-то приспособившиеся к ним чудовища. Однажды я увидела две исполинские тени, пронесшиеся в иллюминаторе. Глубинники хвалились тем, что им удается убивать этих существ, но, по-моему, это была просто бравада. Глубинникам мало кто верил. Их не любили, их не принимали всерьез ни в одной Академии. Не имея постоянного довольствия, они собирали свое оборудование из подручных материалов и часто гибли из-за его поломок. Странное общество вполне приличных, а иногда и вовсе гениальных инженеров и ученых, не чуравшихся при этом ни дурманных притонов, ни рукоприкладства. Синелицые неряхи с вечными отеками от плохого воздуха и выпивки, завсегдатаи борделей, лучшие приятели Красных Камзолов. Жертвы подводных бесов. Я покинула побережье с облегчением. Я знала, что выход есть лишь через высоту. Я уже не ощущала в себе сил достичь ее, но собиралась сделать все, что еще смогу. После меня будут и другие. Чем дальше я смогу пройти, тем проще им будет.

Безумная идея: подняться на дирижабле, способном подвести подводную лодку к водяному куполу, ослабить электрическими машинами мембрану и попасть внутрь небесного потока, сохраняя соединение с оставшимся у нижней границы дирижаблем. Воздух для дыхания должен был поступать по прикрепленным к сверхпрочному тросу шлангам, протянутым от дирижабля к подводной лодке.

Безумная идея.

Нам было известно давление водяного столба у нижней границы купола, так что мы могли определить его высоту, пользуясь данными замеров давления в Море. Купол был не так уж и толст. Мы могли прорваться наружу.

Колоссальная стройка проходила в отдалении от всех населенных пунктов. Специальная ветка паровой дороги, специальное довольствие, специальный отряд Красных Камзолов для охраны. Специальные наказания для излишне любопытных. Несколько циклов напряженной работы и экспериментов.

Надеялись ли мы увидеть Большую Землю за куполом? Нет.

Надеялись ли мы что-нибудь изменить в собственном мире? Нет.

Жаждали свободы, славы, богатства? Глупость.

На побережье мне доводилось видеть лица нищих курителей дурмана, раздобывших после долгого тяжкого голода драгоценную новую порцию. Я видела, как они расслабляются после нескольких вдохов, как разглаживаются их стянутые болью черты и в глазах на какое-то время проступает — не удовольствие, нет, но чувство облегчения и успокоенности. После дня, за который мне удавалось провести особо трудный расчет, я видела подобное лицо в зеркале уборной. Все наши желания и надежды остались в прошлом. Мы просто искали способа более-менее достойно прожить еще один день.

Интересно, если бы нам предложили вместо строительства тропосферного оборудования заняться исследованиями в области вооружений? Учитель бы, конечно же, отказался. Муж бы, вероятнее всего, согласился — ведь знание сильно само по себе, и вне зависимости от обстоятельств его следует добывать. (Сколько раз эта его непонятная убежденность вынимала меня из липких лап отчаяния. Заглянуть в упрямо смеющиеся глаза, прислониться к надежно бьющемуся сердцу… Суметь сделать вдох.) К тому же жизненно важно оставаться необходимым и полезным для власть имущих. А что бы ответила я? Не знаю…

Нас не провожал торжественный строй искренне желавших нам удачи людей. Мы двинулись в небо под злобными взглядами монахов, равнодушным сквернословием рядовых стражников, цепкой настороженностью их начальства. Мы уносили память о нескольких горячих пожеланиях удачи от горстки оставшихся внизу близких друзей. И о проклятиях, доставшихся нам от других близких людей, надеявшихся занять наши места. А еще мы пытались стереть с рук напутственное рукопожатие Верховного.

Но вот наконец все-все осталось внизу.

Кабина воздушного судна была совсем не такой, какие я видела в детстве на иллюстрациях в Книге. Невозможно было поднять руку, не ударившись о соседа или железную стену. Было душно. В тусклом желтоватом свете (вся электрическая мощность предназначалась машинам) наши напряженные в ожидании предстоящего лица казались еще изможденнее, чем были в действительности.

И все-таки мы поднимались в небо.

Нас было пятеро. Трое, не занятые пилотированием, внимательно следили за показаниями приборов, вели журналы наблюдений.

Мы поднялись к куполу без особых происшествий. Дрогнули, запускаясь, генераторы электрического поля, открывая нам окно в неизведанное, и через некоторое время купольная жидкость начала заполнять верхние кингстоны. Последовавшая за этим сложная и опасная процедура ротации прошла относительно благополучно. Право же, несколько ссадин и синяков из-за порвавшегося поясного ремня не такой уж серьезный добавок к плате, за которую мы покупали нашу мечту.

Оказавшаяся теперь в верхней части перевернутого дирижабля подводная лодка прошла размягчившуюся мембрану, и мы вошли внутрь сияющего, никогда не меркнущего водяного купола. Отстыковка, запуск двигателей — и мы двинулись вглубь. Вверх! Прильнувшие к приборам и окулярам, мы с жадностью насыщали голод, копившийся в нас столь долгое время. Еще, еще. Выше!

Мы прошли горячий люминесцирующий слой, толщина которого совпала с рассчитанной. Затем заполненную серебристой взвесью отражающую оболочку, также предсказанную одним из нас. Теперь нас окружала зеленоватая вода, темневшая по мере того, как мы набирали высоту. Где-то вдалеке, на самой границе видимости, можно было заметить полупрозрачные движущиеся силуэты, периодически озаряемые вспышками. Учитель считал, что этот слой может быть населен живыми существами. На Учителя было приятно смотреть: на старом усталом лице человека, прожившего гораздо дольше, чем собирался, кривилась мальчишеская улыбка. Он накручивал управляющие рукоятки и щелкал затвором фотокамеры. Он даже напевал себе под нос. Внезапно он отнял лицо от перископа и спокойным голосом сообщил:

— Друзья. Я понимаю, что для такого заявления рановато и нужно еще изучить все фотоматериалы. Но я практически уверен в том, что снимал живых существ! Они очень напоминают медуз, населяющих Море. За исключением их удивительной способности к люминесценции и потрясающего размера. Гипотеза нашего геолога может оказаться верной — Небесный Купол и Море когда-то сообщались.

И тотчас же один из нас, техник с черепашьим профилем на пряжке, длинным узким стилетом, неизвестно как оказавшимся у него в руке, ударил Учителя в сердце. «Еретикам — кара!» не переставал кричать он, пока ему, связанному, не заткнули кляпом разбитый рот.

Мы укутали тело Учителя черной прорезиненной тканью и устроили его в одной из двух имевшихся у нас спасательных шлюпок. А потом я перевязывала мужа, полившего длинный разрез на руке спиртом, и думала, как нам быть дальше. Мы отстыковали шлюпку с Учителем, воздав ему последние почести — похоронив его в небе, там, где его покой всегда будут охранять открытые им светящиеся живые существа.

Мы снова двинулись вверх. От азарта не осталось и следа. Но мы уже привыкли относиться к себе лишь как к инструменту по добыче крупиц Истины и не особенно прислушивались к настроению. В таком состоянии нельзя жить долго, но мы и не собирались жить долго. Нам важно было только дотянуть до той стороны неба.

И путь наш оказался короток. Через некоторое время я обнаружила, что оба датчика внешнего давления, основной и запасной, практически не меняют показаний. Я стучала по стеклу, прекрасно зная, что это не поможет. Трос, соединявший нас с дирижаблем, был вытравлен уже почти на полную его длину. Он уходил вертикально вниз, что согласовывалось с показаниями других приборов, легкое продольное течение в куполе мы компенсировали электромоторами, и, стало быть, продолжали двигаться перпендикулярно земной плите. Наши расчеты оказались верными, но напрасными. Земные законы не действовали в небе. Вернее, в их действие вмешивались какие-то пока неведомые нам силы.

Толщина купола была значительно больше, чем та, на которую мы рассчитывали. Более того, она была нам неизвестна. И даже еще более — она могла быть бесконечна.

Нам предстояло возвращение. И все его последствия. Оказалось еще, что неисправны оба клапана правого кингстона (возможно, это тоже была диверсия) — лодка теперь могла двигаться только вверх. Тогда мы перенесли все собранные материалы в спасательную шлюпку. В нее же погрузилась команда.

Я не знаю, что больше повлияло на мое решение — страх ли перед монахами, неприятие поражения или глоток настоящей беспримесной радости бытия, который я получила за недолгое время, прошедшее от момента погружения до убийства Учителя. Я вспомнила, как полна может быть жизнь и сколь интересен мир вокруг. Кроме того, во мне пульсировала дикая, безосновательная надежда: а что если осталось совсем немного? У меня был запас электричества и воздуха, кое-какая пища. Вода. У меня был даже один скафандр с запасом сжиженного газа и генератором и парашют, которыми можно попытаться воспользоваться в момент, когда страх продолжения пути пересилит страх возвращения.

Я отстыковала трос и вместе с ним длинную пуповину газового шланга, связывающего меня с Землей.

Очень долго все оставалось по-прежнему. В перископе и иллюминаторах была зеленоватая муть, озаряемая вспышками диковинных медуз. Как могла я старалась вести наблюдения за всю команду, не особенно задаваясь вопросом, пригодятся ли они хоть кому-нибудь.

Я начала замечать, что вода надо мной темнеет. Вспышки все чаще возникали по бортам лодки и все реже над ее перископом. Сверху надвигалось что-то похожее на черную плиту невиданных размеров. Наконец, лодка ударилась в эту плиту. Я едва успела убрать перископ. Включив прожектор, я увидела через потолочный иллюминатор, как где-то высоко надо мной плещутся волны. Почему же лодка не поднялась на поверхность? Какой преградой было остановлено ее движение?

Доверившись внезапной догадке, я запустила электрические генераторы. И лодка двинулась вверх! Я проходила вторую перепонку, закрывавшую верхнюю часть водного купола. Она оказалась значительно тоньше, и вот, словно пробка из бутылки игристого вина, лодка вылетела за поверхность купола. И тут же начала неистово вращаться, увлекаемая стремительным потоком. Кое-как выровняв движение рулями, я подняла перископ, уже догадываясь, что увижу там, но продолжая удерживаться за иррациональную надежду: надо мной могли оказаться звезды, проступающие над Большой Землей в темное время, которое называлось ночью. И тогда все остальное из Книги тоже могло оказаться правдой — наша земная плита могла быть частью невероятно огромного шарообразного образования, вращающегося вокруг другого, огромного, горящего тела.

И я не увидела ничего.

Подо мной во все стороны, насколько хватало взгляда, уходил вдаль мерцающий зелеными огнями небесный купол. Зеленые огни быстро перемещались. Тонкий слой воды на поверхности имел невероятную скорость. А над этим потоком не было уже ничего. Там, где свет от него заканчивался, начиналась мгла. Поиски прожектором тоже не давали результата. Расширяясь и постепенно рассеиваясь, луч прожектора уходил далеко вверх, не высвечивая никаких предметов.

В отчаянии я раскрыла люк, трезвым уголком сознания понимая, что после того, как шок пройдет, мне уже не хватит решимости на этот последний рывок, и я буду медленно задыхаться в своем железном панцире. В горло мне ударила невыносимо холодная пустота, и… после нескольких вдохов я поняла, что снаружи был воздух. Он был невероятно холодным, холоднее, чем вода в глубине Моря, он был настолько холодным, что обжигал. Но им тоже можно было дышать. Я высунулась из люка и какое-то время вглядывалась в непроницаемую черноту горизонта.

Потом я спустилась внутрь и заперла за собой люк. Думать было тяжело. Я сидела, медленно согреваясь, уставившись на бесполезную приборную панель. И внезапно начала чувствовать, что теряю вес. Мне рассказывали, что такое ощущение может испытать человек, находящийся в корзине воздушного шара, если у того вдруг рвется по шву удерживающая разогретый газ оболочка.

Неприятное ощущение все усиливалось, и вдруг я оказалась у потолка кабины! Ударившись о него, я отскочила к полу. Вокруг меня взмыли в воздух все незакрепленные предметы.

Лодка падала в какую-то пропасть.

Падение оказалось таким долгим, что я успела к нему привыкнуть. Кое-как дотянувшись до верхнего иллюминатора, я вцепилась в его деревянное обрамление и стала всматриваться. Небесный купол остался где-то вверху. Я видела свечение его внутренней стороны и еще чернильно-красную пузырящуюся субстанцию там, где оно заканчивалось. Мне показалось, что я заметила какую-то исполинскую металлическую конструкцию, но все очень быстро исчезло в серебристой дымке. Я перебралась к боковому иллюминатору. Все тот же молочный туман стремительно тек мимо. Иногда в нем появлялись просветы, и тогда я видела сплошную стену далеких темно серых скал. Это могли быть только скалы земной плиты.

Я пыталась использовать прожектор, но луч его не дотягивался до скал и лишь высвечивал отдельные языки тумана. Вероятно, лодка падала в какой-то плотной среде, потому что скорость ее никак не могла соответствовать нормальному ускорению свободного падения. С другой стороны, ненормальным могло стать само ускорение. Я допускала даже это.

И снова очень долго ничего не менялось.

Потом я заметила, как рядом с лодкой падает, медленно вращаясь и уходя в сторону, сорванная с корпуса пустая емкость для воздуха. Стало заметно светлее. В редеющей дымке проступил какой-то новый цвет. Я отмечала разные оттенки коричневого. Иногда черный. Я видела казавшиеся мне достаточно четкими линии раздела цветов — эти линии перемещались, совершенно не согласуясь с вектором падения лодки. Что-то двигалось в клубах дыма. Прожектор был бесполезен.

Внезапно туман кончился, и мне открылось коричневое, вытянутое, выпуклое, стиснутое светлыми концентрическими наростами, влажно блестящее, занимающее почти все видимое пространство нечто, внутри которого трепетал и переливался темный сгусток. Пока я пыталась понять, на что все это похоже, оценивала размер, сравнивая его с превратившимся уже почти в едва различимую точку воздушным баллоном, — наросты сверху и снизу коричневого овала пришли в движение — и чудовищный, невообразимой величины ГЛАЗ моргнул и начал отдаляться, впуская в поле зрения пятнистую, серо-коричневую, покрытую шрамами и паразитами, разинувшую бездонную пасть — ЧЕРЕПАШЬЮ МОРДУ.

Ужас, взорвавшийся во мне, был так велик, что все накопленное за долгую жизнь, все, что удалось сохранить, все, что составляло меня, — мгновенно перестало существовать.

Вот и все. Я рада, что успела дописать. Мысли путаются. Я устала.

Я оглядываюсь на прожитую жизнь, и она вызывает у меня лишь презрительную усмешку. Ошибка, которую невозможно исправить. Нелепость, о которой неловко вспоминать. Грех, который опасно прощать. Страницы написаны кровью самых замечательных людей, мне уже не смыть ее с рук.

Монахи представляли Праматерь мудрой и самоотверженной труженицей, но на меня, щелкая пастью, глядел бессмысленным взглядом обычный темный зверь.

Был момент, когда от невыносимого желания убить чудовище вместе со всеми несчастными существами, населяющими его панцирь, я принялась рвать журналы наблюдений… Ничтожность этого действия очень быстро заставила меня рассмеяться. К тому же я добралась до журнала, заполненного почерком Учителя. Все немногое хорошее в жизни произошло вопреки воле животного, приковавшего нас к своей холодной ороговевшей спине. Все хорошее было патологией. «Спина Ее тверже камня, который Она несет на себе, хвост Ее величественнее самой большой горы на этом камне, и ни один смертный не может представить себе гром, с которым низвергается с высоты вода, поднятая ударом Ее лапы. Хочешь ли ты спросить у Нее, почему мир таков?» Мне нечего к этому добавить. Я бы убила себя, но сделать это означало бы признать за собой право на достоинство. Кроме того, я устала делать. Пусть все произойдет само. Осталось уже недолго.

Я не знаю, сколько времени длится мое путешествие. Хронометр разбит. Лодка кренится на левый борт. Заряда в батареях почти нет, но мне пока хватает света, чтобы писать эти записки. Я упакую их в тот же герметичный ящик, в котором лежат дневники наблюдений. Многое мне удалось собрать. Обрывки уничтоженного не слишком мелкие, надеюсь, их можно будет прочесть. Все это не имеет смысла, но… не все так просто с достоинством. Все мои товарищи стоят перед глазами… Что еще можно сделать для них? У меня не хватает ни знаний, ни душевной мудрости.

Океан красив и пуст. Черепаха со своим страшным куполом вокруг панциря уже исчезла из вида. Синяя вода во все стороны до горизонта, белое холодное небо. Теплый очень чистый воздух, которым хорошо дышать.

Иногда надолго темнеет. Все погружается в абсолютный мрак. Но теперь уже не страшно.

[Неразборчиво, около 100 знаков] пользовать лаг [Неразборчиво, около 50 знаков] естся, судно делает круг. Все равно.

Видела что-то светящееся в период темноты. Под водой. Россыпь огней. Голубых, синих. Невероятно красиво. Плакала от восторга. Не думала, что еще умею. Теперь понимаю, что это была галлюцинация. Давно уже не ела.

[Неразборчиво, около 300 знаков] необычная, даже для ереси [Неразборчиво, около 150 знаков] только таким образом удержать подобную массу воды. Нет таблиц, скорее всего, ошиблась в расчетах, но все равно очень похоже. [неразборчиво, около 400 знаков] «окольцованное время» или «временная куколка». Не поняла, поэтому не запомнила.

Видела странное существо в воздухе. [Неразборчиво, около 6 знаков] взмахивая лапами. Розоватый вытянутый нос и длинные белые лапы с темною каймой. Похоже на бред, но почти не сомневаюсь, что видела его на самом деле. Напоминает истребленного мясного тюленя с побережья. Давно уже не хочется есть.

[Неразборчиво, около 7 знаков] огни в темноте. Показалось, что не только под водой. Слабею. Очень трудно думать.

Последнее.

В период темноты увидела несколько светящихся точек. Выбралась из лодки, уселась сверху и сразу увидела яркое зарево, которого не могла заметить из иллюминатора. Систему четко организованных, возвышающихся над горизонтом огней. Мне знакома эта картина. Я видела такую на иллюстрации в отцовской Книге. Город, уходящий к самому небу. Освещенный тысячей тысяч электрических ламп. Долго смотрела, пытаясь представить себе, может ли все это в светлое время походить на гладкие, окруженные зеленью стоэтажные башни? А прежде чем спуститься внутрь для того, чтобы вписать в тетрадь это самое важное, я увидела кое-что еще. Не думаю, что ошиблась. Не думаю, что окончательно сошла с ума.

Я должна торжествовать, но не испытываю торжества. Слишком поздно для торжества. Я даже не чувствую радости. Я чувствую… Я стараюсь уберечь строчки от слез (реву, как девчонка) и от брызг воды, которая подобралась уже к пульту. Жгу лампу, отложенную на крайний случай. Светит так, как светило в нашей с тобой кабине. Жмусь к спинке сиденья, и разорванная обивка щекочет мне шею, как когда-то твоя борода. Отец, я должна сказать тебе что-то очень важное. Ты должен узнать. Осторожно, сейчас ударимся о берег! Уберечь записи… Я укрою их на берегу и отправлюсь к Городу. Думаю, что смогу дойти. А если и нет, неважно. Я поняла, что чувствую. Это любовь. Любовь к людям, которых я надеюсь встретить. Я знаю, какими они будут. Мне хочется прижать их к своей груди — каждого из них — и нести до конца своих дней, до конца мира… Будто все они — мои дети. Будто весь мой путь через кровь и нечистоты — долгие, трудные роды. Я не знаю, достойна ли я таких детей, но ты, отец, без сомнения достоин таких внуков. И ты, мама. И ты, Учитель. И все вы, чьи имена я буду повторять по дороге…

Клубы светящегося дыма превратились в длинный столб огня, который поднялся в небо, полное тысячи тысяч мерцающих точек. Он прорисовал дугу, застыл на мгновение и вернулся к месту начала восхождения, оставив в высоте второе пламя, продолжившее свое путешествие вдаль.

Я видела ракету, уходящую в небо. Понимаешь, отец? Я видела ракету, уносящую к звездам людей, которым интересно жить!