Действие второе

 

Разгоряченная речь всё больше удаляется, затихает, постепенно превращаясь в неразборчивое бормотание, и наконец, после пары щелчков зажигалки, утихает совсем.

В зале слышатся поспешные шаги и звук опускаемых сидений кресел. Теперь в зал также ворвался едва ощутимый запах еды и алкоголя, принесенный зрителями из буфета.

Медленно раздвигаются кулисы. Зажигаются яркие софиты, озаряющие своим ярким белым светом пустую сцену.

На сцене появляется Скрипач-Мошенник, Планирующий Побег. Это мужчина примерно 35 лет. Его шаги проворливы и пружинисты. Плечи слегка поданы вперед, движения рук выдают некоторую нервозность. Он останавливается посреди сцены, не переставая оглядывается по сторонам. Его взгляд — затравленных, но все же с хитринкой глаз — беспрестанно бегает из стороны в сторону.

 

Скрипач-Мошенник, Планирующий Побег (молчит):

Он помнит, как всё это началось. О да, всё началось 24 февраля 2022 года. Именно тогда ему впервые в жизни пришла в голову мысль о побеге.

Еще вечером 23 февраля, пока жена укладывала дочерей в постель, он сидел на кухне и обдумывал свои планы на будущее: что бы такого придумать, чтобы поудачнее выкрутиться из всевозможных проблем? Долги, семья, вечно зарплаты не хватает, да и творческая реализация едва ли приносит удовлетворение. Да, жизнь не была идеальной, но казалось, есть ещё ходы-выходы. А что делать, если выхода нет? На это Скрипач-Мошенник мог бы лишь усмехнуться: «Искать ещё, что же делать».

Но 24 февраля все они захлопнулись, словно замок в мышеловке. Раз-два-три — три громких удара опечатали замок большой буквой Z. «Бежать, бежать, бежать» — словно одинаковые вагоны нескончаемого поезда проносилась одна и та же мысль. Но куда, как — денег у него немного, зарплата небольшая, всё тратится на семью да на оплату кредитов и ипотеки. Знал он, знал, что это всё приманка мещанской жизни, которая однажды ему аукнется. Но семья, жена, дети — приходилось считаться и с их потребностями и капризами. И как быть с ними? Везти всех тем более дорого. Уехать одному? Да, этот вариант явно был более экономически выгодным. Именно материальным аспектом он позже и объяснит жене это свое решение, хотя где-то в глубине души он тайно радовался перспективе сбросить с себя оковы семейной жизни и насладиться вновь обретенной холостяцкой свободой.

Он хорошо помнил эти первые дни полной растерянности, ужаса, ощущения цепенеющей беспомощности. Они тянулись угнетающе медленно. Скрипач внимательно вглядывался в лица людей на улицах, в автобусах, трамваях, и они не выражали буквально ничего. Мужчины спокойно ехали на работу, женщины грузно передвигались с сумками по базару, парочки обнимались, бабки как ни в чем не бывало скандалили с контролерами. Складывалось ощущение, что им о войне не рассказали. Происходящее казалось чьей-то ужасающей шуткой. Вот-вот на экранах телевизоров пропагандист наконец рассмеется и прокричит: «Ну вы что, и вправду в такое поверили?»

Однако этого не произошло. А вот сомнения в том, что люди не владеют информацией, рассеивались пропорционально тому, как по городу стали появляться повсюду буквы Z, а интернет, телепередачи, соцсети были готовы взорваться от того накала, что закипал со стороны как сторонников, так и противников войны.

Скрипачу-Мошеннику было страшно. Наверное, впервые за долгие годы его охватил настоящий животный ужас. Слово «война» поднималось из страшных глубин темного первобытного бытия, принося с собой зловещий холод, предвосхищавшийся мурашками по спине — это слово ощущалось синонимом слова «смерть». Несмотря на все мальчишеские игры в «войнушку», вопреки всей романтизации героев, воспеваний подвигов военных лет, фанфар победы, на самом деле за всем этим маскировалась боль, грязь, кровь, страдания и смерть.

Он слышал о том, что люди стали уезжать из страны. Поначалу это были вести о каких-то известных людях: оппозиционерах или просто каких-то рандомных личностях, которых никто из твоих знакомых лично не знает, и которые появляются лишь как новость в интернете. Что же, наверное, и почвы для паники тогда нет. В конце концов, кто он такой, Скрипач-Мошенник, чтобы бежать? Он живет в обычном Безымянном Провинциальном Городе Серых Хрущевок, играет в обычной филармонии, делает то, что умеет, и что, как ему казалось, больше нигде особо не пригодится. Он ведь не айтишник, не бизнесмен. Он проводил по лицу рукой. Но ведь и воюет не он, воюют другие. Он никому не понадобится.

Все громче звучали бравады, все тише становились голоса. И им предстояло замолкнуть вовсе. В театр пришёл Z-директор. На этом последние протестные обсуждения и настроения должны были закончиться. Теперь скрипач чувствовал себя так, словно к нему приставили конвой.

И мысль о побеге приходила снова. А время беспощадно шло. В интернете он пытался найти «способы уехать из России 2022». Однако поиски не увенчались успехом. Как правило нужны были деньги, иногда очень большие. Также не лишним бы была хорошая профессия. Кому нужен посредственный скрипач? Многие страны вообще казались непреступными крепостями.

Одно предложение показалось скрипачу достаточно соблазнительным. Мечта всех авантюристов — Америка — продолжает манить к себе столетиями. Значит, предлагаемый план был таков: взять кредит, направиться прямиком в Мексику, оттуда на границу со Штатами, отсидеть в миграционной тюрьме пару-тройку дней — и вот она — долгожданная свобода!

А дальше-то что? Этот вопрос поступил от жены. Она выразила сомнение в том, что одним вступлением на землю Америки все сопутствующие проблемы материального характера решатся сами собой. Однако на это скрипач уже также успел найти решение: он узнал о существовании компаний, которые специализируются на «помощи» в миграции. Так вот, по плану он должен был заявиться в США и на самом же пороге попросить гуманитарного убежища. Но он не знал, от чего бы должен был просить того самого убежища, в чем его теоретически могли притеснять на родине. Конечно, национальный признак Скрипач отбросил сразу, тут уж притеснений точно было не найти. Притеснение по сексуальной ориентации? Но сам факт наличия жены и детей вроде как вступал с этим в явные противоречия. Религиозные убеждения Скрипача, привыкшего носить с самого детства крестик на груди, также не подходили — что же, неужели он мог пожаловаться, что он оказался вдруг слишком религиозен в стране со скрепами?

Политические преследования казались самым очевидным выходом. Не то чтобы он был когда-то чрезвычайно политически активен. Напротив, он был весьма равнодушен. Ему всегда казалось скучной вся эта волокита с выборами — идти куда-то, отдавать свой голос за кого-то, кого он впервые видит неизвестным именем в бюллетене. И так понятно, что все это предрешено и сфальсифицировано заранее. Все его знакомые и соседи рассуждали так же, а ведь некоторые из них придерживались вроде как очень даже оппозиционных взглядов, читали всякие там либеральные издания и не переставали повторять, как они всем недовольны.

Скрипач знал, конечно, что эти компании по помощи в иммиграции на самом деле не ждут проблемного клиента — они, напротив, ждут клиента с большим мешком денег, в обмен на который сами создадут любую проблему на бумаге. Но и тут Скрипач спотыкался — денег у него, увы, не было. Но зато теперь у него была информация. И он рассудил так, как обычно судят все небогатые люди его круга — зачем платить за то, что можно сделать самому?

Скрипача брал мандраж от того, что он собирался сделать. Единственное, что могло поддержать его, была мечта об Америке. И потому он решил нарваться на большие неприятности. Нарваться на неприятности было легко словами и действиями.

И тогда Скрипач начал говорить. Смело, громко, стараясь найти себе сторонников. Поначалу другие артисты, уже будто бы смирившиеся с судьбой и занявшие наконец пассивную позицию, шарахались от него, как от человека, который убеждает их засунуть голову в пасть льву. Однако дух борьбы и противоречия, которые они насильственно стремились заглушить в себе, вновь зашевелился, узрев лидера, человека, готового рисковать собой ради правды и свободы — своей и других.

Он начал старательно плести интриги, политического и неполитического характера. Его коллеги с восхищением и толикой ужаса наблюдали, как он перечит Z-директору филармонии, как он толкает оппозиционные и обличающие речи. Набравшись смелости, они один за другим решились следовать его примеру. Очень скоро у них уже собрался оппозиционный кружок артистов с либеральными взглядами.

Скрипач стремился создать как можно больше шумихи. Все свои смелые слова он записывал на диктофон, все конфликты снимал на камеру, выкладывал каждую стычку с руководством в соцсети и радовался каждому репосту.

Один из самых экстремальных его поступков случился во время мероприятия в центре города, когда он сорвал флажки с буквой Z, как обычно, снимая всё это на камеру. После этого руководство театра, давно кипящее от его поступков, решило как можно быстрее избавиться от смутьяна.

Скрипач ликовал. Вот-вот и он добьется своего. Громкое дело не заставит себя ждать.

Конечно же, его методичную работу не смогла не подкосить объявленная мобилизация. После того как Скрипач справился с ужасом осознания придвинувшейся к нему ещё на несколько ходов смерти, к нему одновременно пришло отчаяние и решимость. Нужно кончать с этим как можно скорей и как можно радикальнее.

Но спешка заставила внести некоторые изменения в первоначальный план. Америка никуда не уплывет, а взваливать все выплаты и разбирательства по кредиту на жену Скрипачу не хотелось. От громких целей придется отказаться. Но шумиха вокруг его персоны уже есть. Многие знают, что ему и так светят предъявления в нарушениях. Почему бы не попробовать форсировать события и собрать под это дело немного деньжат?

Жена одобрила план. Кредит доверия от сочувствующих у него есть. Так хватит и ему на дорогу, и останется ей — пусть тут ими распорядится как надо. Доведение, так это называется? Винить прошу Z-директора. И сам скрипач останется героем. Больно не должно быть. Они договорились, что она сразу же прибежит на помощь. Сообщники из лица коллег будут на его стороне — он их лидер. Никто ничего не заподозрит, а потом он уже будет далеко.

Что же, до осуществления плана всего... Раз-два-три!

Скрипач-Мошенник, Планирующий Побег (резко выхватывает из рукава бритву, словно фокусник, вытягивает вперед левую руку и, помедлив буквально долю секунды, наносит три коротких удара бритвой по запястью левой руки):

Кровь хлещет из вены на руке Скрипача-Мошенника, Планирующего Побег, заливая собой сцену, одежду и обувь. В зале стоит гробовая тишина. Кто-то выскакивает на сцену и быстро уводит Скрипача-Мошенника, Планирующего Побег за кулисы.

Занавес.

 

Отчаяние и жажда смерти

Сигаретный дым с балкона уже проникает в квартиру, на столе скапливается всё больше хлама. Речь становится всё более путанной, язык вот-вот заплетется в три узла. Но чаши вновь и вновь наполняются вином, жар лиц, блеск глаз, винные пары вместо дыхания.

Все снова сели на свои места. И вот он, момент опьянения, когда внезапно всё становится серьезным, мир на мгновение покрывается завесой философской грусти, а заплетающийся язык рождает самые высокопарные фразы. У каждого есть шанс на мгновение задуматься о тленности бытия, прежде чем этот момент вновь сменится бурным весельем.

Белорусочка (смотрит в одну точку): А что если он действительно хотел покончить жизнь самоубийством?

Одержимый Творчеством (ехидно): И что, что-то не получилось? Уж наверное потому, что не совсем удачно было подобрано для того место.

Белорусочка: Кто знает? Может, он и правда был в отчаянии? Может быть, это явилось следствием тяжелой депрессии, и человек просто не отдавал себе отчета в происходящем.

Одержимый Творчеством (усмехается): Зато потом при сборе денег способность трезво мыслить к нему резко вернулась.

Белорусочка: В самом деле, зря мы так. В конце концов, он человек творческий, такие люди всегда более подвержены разного рода нервным срывам. Всё-таки у художника тонкое чувственное и эмоциональное восприятие.

Ярый Борец с Режимом (вздыхает): В каком-то смысле это правда, конечно.

Одержимый Творчеством (серьезно, направив взгляд в пол): Здесь не могу не согласиться.

Писатель-Балабол: Ага.

 

Каждый какое-то время молчит, задумавшись о своей собственной тонкости восприятия мира: насколько оно тонкое, достаточно ли он художник, чтобы мог дойти до такой степени отчаяния? А если не мог бы, художник ли он в таком случае вообще, или лишь самозванец, не имеющий право даже пытаться сравнивать себя с истинными творцами?

Все одновременно вздыхают каждый на свой лад.

 

Писатель-Балабол: Знаете, ребят. Я должен признаться, я бы, наверное, никогда не сделал выбор в пользу самоубийства. Я в том смысле, что я достаточно позитивно привык смотреть на мир. Я знаю, это звучит не очень романтично и возвышенно. Ведь все-таки я претендую на звание писателя. Мы привыкли рассматривать талантливых людей такими, немного не от мира сего, с различными душевными расстройствами. Но ведь нет противоречия в том, чтобы быть сильной и здоровой личностью и при этом быть талантливым. (Смотрит на всех вопросительно). У меня даже есть примеры. Мы когда-то ходили на лекцию по литературе, так вот, там рассказывали про такого писателя...

Одержимый Творчеством: Ну не знаю, должен сказать, что мне кажется, все мы артисты, пошли на сцену именно из-за какой-то глубокой внутренней проблемы. То есть мы все немного все-таки сдвинуты, у каждого своя история, но она есть. (Видя на себе косой взгляд Ярого Борца с Режимом). Не, ну я все же, конечно, за себя говорю. Вот вроде у него такого не было (пожимает плечами). Может быть, я и не прав тогда.

Ярый Борец с Режимом: Ну да, я не скажу, что пошел в артисты из-за какого-то там нереализованного чего-то или какой-то душевной или психологической травмы, никогда в общем-то такого не чувствовал.

 

Открывают новую пачку чипсов, высыпают в миску.

 

Белорусочка (переставая на секунду хрустеть): А все-таки как думаете — мне очень интересно ваше мнение — что это: душевная болезнь или нет?

 

Все неловко поежились.

 

Видящая Романтизм (неуверенно): Наверное, каждый случай сугубо индивидуален... Но человека, думающего о самоубийстве, едва ли можно назвать здоровым с точки зрения психологии. Без обид.

Белорусочка: Просто у нас в Беларуси история такая была. Тоже с артистом. Он был цирковым акробатом. После этого многие спорили о том, был ли он сумасшедшим или просто с тонкой душевной организацией.

Видящая Романтизм: Что же с ним случилось? Тоже порезал вены?

Белорусочка: Не-е-е. Другое...

 

Буквально на несколько минут над столом приглушается свет, сцена освещается голубым, падают бутафорные снежинки. В освещенный круг сцены выходит мужчина. Он одет в потускневшую серую куртку со сломанным замком, на голове старая прохудившаяся шапка, в руках он несет яркий красный мешок, такой обычно у Деда Мороза на детском утреннике. Его шаги тяжелы. Он медленно останавливается. Какое-то время мужчина стоит и смотрит перед собой. Потом он начинает медленно развязывать мешок, чтобы посмотреть, что в нем. Начиная копошиться в мешке, он понимает, что тот совершенно пуст — подарков в нем нет. Хотя... не совершенно пуст. Мужчина достает оттуда веревку, завязанную петлей. Мешок падает у него из рук, и мужчина долго стоит и смотрит на веревку в своих руках. Затем он уходит за кулисы. Зал молчит. Через пару минут слышится скрип, сдавленный хрип, удар от упавшего табурета.

Голубой свет на сцене гаснет, вновь ярко освещается стол.

 

Белорусочка: В общем, триггером послужило то, что он не смог собрать детям на подарок на праздник и повесился. Странно, как вы об этой истории не слышали. У нас все о ней говорили.

Видящая Романтизм: Ужас...

Писатель-Балабол: Но послушайте, это же правда какое-то расстройство. Оно ведь того не стоит. Да, это ужасно, ведь что же выходит: ему было стыдно, что он лишает детей подарков, а на деле лишил их отца, любви и заботы? Да ещё и оставил такое страшное наследство: отец-самоубийца. Ведь теперь и им, кто знает, может светить психологическая травма.

Одержимый Творчеством: Как бы то ни было, таков его выбор.

Писатель-Балабол: Не понимаю я этого. Жить же кайфово, ну? Каждый день что-то интересное может произойти. И так боишься, как бы тебя здесь на очередном пешеходном переходе добрые водители не размазали, а тут самому такое откидывать.

Белорусочка: Так вот мы теперь спорим, что было в голове у этого акробата, а тем временем мы также и не можем узнать, что точно произошло с этим вашим скрипачом.

Ярый Борец с Режимом: Кажется, он длительно болел каким-то серьезным заболеванием. Я слышал через знакомых, он долго лечился.

Белорусочка: Ну вот видите. А теперь представьте, каково ему жилось. Человек серьезно болен, вынужден вести каждодневную мучительную борьбу за жизнь. А он мужчина, общество говорит ему, что он должен быть всегда сильным, работать, быть опорой для семьи.

Писатель-Балабол: Говорите, ему тридцать пять лет? Я где-то читал, что по статистике мужчины от тридцати до сорока чаще всех остальных категорий кончают жизнь самоубийством. Такая вот группа риска.

Ярый Борец с Режимом: Мне уже тридцать три.

Видящая Романтизм: Мне тоже.

Писатель-Балабол: Ну, ты женщина, ты в безопасности.

Видящая Романтизм: А тебе меньше тридцати, ты тоже пока можешь быть спокоен.

Белорусочка (серьезно продолжает): А тут ещё война. Что он мог почувствовать? Это для кого-то так — моя хата с краю, отсижусь и подожду, пока всё уляжется. Но кому как не вам понимать, что это могло послужить толчком к переосмыслению реальности и своего существования.

Ярый Борец с Режимом: Не то слово.

Белорусочка: Сами не можете смириться с произошедшим, не можете просто махнуть рукой и как ни в чем не бывало продолжать прежний образ жизни. А человек годами был на пограничном состоянии между жизнью и смертью. Многие жалуются, что война подкосила им привычный образ жизни. А каков был на тот момент его привычный образ жизни? Если у физически и психологически здоровых людей не выдерживали нервы, что же мы хотим от человека, истощенного и угнетенного длительной болезнью? Не думаю, что справедливо примерять на него свои маски.

 

Тяжелое молчание.

 

Белорусочка: Кроме того, он музыкант. Это не просто должность в трудовой книжке. Вполне вероятно, музыка — это вся его жизнь. Без возможности играть и творить он мог просто чувствовать себя выброшенным за борт. Не нужным ни семье, ни зрителям, ни своей филармонии.

Писатель-Балабол (после недолгой паузы): А знаете, я слышал, что ведь и попытка самоубийства может быть просто способом привлечения внимания? У моего знакомого — не у того, что по белочке себе вены резал, у другого уже...

Ярый Борец с Режимом: Да сколько их там у тебя таких?

Писатель-Балабол: ... да, вот он так и поступил — всех своих знакомых обзвонил, всем написал, сообщил время и место, когда с собой покончит. Ну, разумеется, не удалось ему, ведь все знакомые, как и ожидалось, прибежали к нему.

Белорусочка (с надеждой): Спасли?

Писатель-Балабол: Побили. За такие выкидоны-то.

Видящая Романтизм: Бедолага.

Писатель-Балабол: Да не, это человек такой, его вечно как что так били. Кто угодно: друзья, соседские мужики, охранник в школе. Как магнит к себе кулаки притягивал. Ну, это уже другая история. А то явно показуха же была, иначе зачем всех на уши поднимать?

Одержимый Творчеством: В таком случае, впрочем, мы все же возвращаемся к нашему первоначальному рассуждению. Показуха — это то, что не оставляет меня.

Белорусочка (задумчиво): Да, но ведь это желание привлечь внимание может быть и неосознанным. Быть может, это действительно крик — крик ко внешнему миру, когда он давит на тебя столь сильно, что терпеть уже нет сил, а слов ты не находишь. И это немота с отчаянием толкает на абсолютно странный, необъяснимый поступок — даже такой, который другим покажется глупым, смешным, неправдоподобным, демонстративным. Но это все равно крик, и уже неважно, каков будет на него ответ, каковы будут последствия. Главное — выйти за пределы своего экзистенциального «Я»... А там хоть бросайте умирать, хоть спасайте, хоть осуждайте. (Смотрит в зрительный зал) Заигрывание со смертью. Три удара бритвой по руке.

 

Долго молчат. Кто-то отпивает еще вина. Кто-то хрустит чипсами. Где-то далеко-далеко кружит смерть.

 

Ярый Борец с Режимом: Такое дело надо перекурить.

Видящая Романтизм: Да, пожалуй.

Одержимый Творчеством: Согласен.

Писатель-Балабол: Ты же не куришь.

Одержимый Творчеством: А чем не повод начать?

Писатель-Балабол: Да, у нас чипсы, если что, закончились.

 

Свет гаснет.

 

В зале растет усталость. Чувство затянутости. Непонимание. Кто-то преждевременно хвалит себя за усидчивость, за непрерывную любознательность и внимательность к деталям. Кто-то уже продумывает, стоит ли сразу же после завершения спектакля стремительно рвануть к гардеробу пока не сбежалась очередь, или, напротив, подождать, пока все, кому пришла в голову та же мысль, не растолкаются в первые десять минут.

Медленно раздвигаются кулисы. Зажигаются яркие софиты, озаряющие  белым светом пустую сцену.

На сцене появляется Скрипач, Страдающий от Бессмысленности Жизни. Это мужчина примерно 35 лет. Его шаги неспешны. Плечи устало опущены. Он задумчиво и будто бы сам того не осознавая останавливается посреди сцены. Кажется, что его взгляд устремлен лишь в себя, в свои собственные мысли. Он не видит никого и ничего вокруг.

 

Скрипач, Страдающий от Бессмысленности Жизни (молчит):

Он помнит, как всё это началось. О да, всё началось 24 февраля 2022 года. Именно тогда он понял, как же он бесконечно устал.

Еще вечером 23 февраля, когда дочери и жена уже легли спать, он сидел один на кухне и обдумывал свои планы на будущее: его болезнь казалась ему непримиримым врагом, с которым предстоит ещё немало ожесточенных боев. Бой за семью, любимое дело, жизнь. Но Боже, дай ещё сил на борьбу. «А что, если сил уже нет?» — спрашивает Скрипач сам себя. И не получает ответа.

Утром он узнал, что предстоит борьба ещё более грандиозная и глобальная: началась война. Хотя нет, не просто «началась война». Его страна начала войну. Бессмысленную, жестокую, готовую погубить так много жизней. Могут ли вообще войны быть другими?

Значит, эта зараза распространилась уже настолько сильно. Эта опухоль разрослась настолько, что метастазы стали расходиться вовне, на другие государства в попытке захватить там власть и уничтожить все живое. Что же спровоцировало эту болезнь? Про рак пишут на сигаретных пачках, в статьях о вреде солнечных лучей и радиоактивного излучения. Значит, про угрозу войны стоило писать предупреждения в телевизионных пропагандистских передачах, пускать внизу бегущей строкой. Или же размещать жуткие кадры с театра военных действий на каждом бюллетене на президентских выборах, притом каждый раз разные — вот кто-то с ампутированной ногой, вот мирное население завалено останками подорванного дома, вот маленькие дети и старики-родители оплакивают своего сына, а вот солдат в грязи со вспоротыми кишками. И предупреждающая надпись: «Неправильный выбор грозит последствиями в виде войны, санкций и угрозой применения ядерного оружия». Или делать сноски на плакатах, приуроченных к 9 мая: «Ваши деды не хотели повторять, хватит искать мести за собственные ошибки и невозможность собственного развития». А перед всеми этими героическими фильмами о войне показывать дисклеймер на экране: «Данный продукт может существенно отличаться от того, что люди испытывают в реальности. Ни один из актеров, задействованный в съемках, не пострадал. В отличие от вас, если вдруг решите повторить».

В тот долгий туманный день, в который многие провели в лихорадочном чтении новостей, панических атаках, попытке хоть сколько-нибудь осознать происходящее, он лишь почувствовал, что долго-долго шел, пробирался через темную мрачную чащу в надежде в скором времени выбраться из нее, но, погрузившись в некий транс между отчаянием, горькими мыслями о своей судьбе и одновременно сладкими грезами о чудесном спасении, не заметил, что уже стоит двумя ногами в болоте. Да, правду говорят, жизнь — это то, что происходит с тобой, пока ты строишь планы.

В тот страшный вечер он все же решил, что его моральным долгом будет выйти на митинг. Он и не предполагал, что из этого случится хоть что-то толковое. Ведь власть за несколько лет успела впрок закупиться дубинками. Но с другой стороны, что ему грозит, неужели смерть? К её угрозам он уже привык, старуха с косой давно положила на него глаз. Нет, она всё ещё лишь продолжает заигрывать с ним.

Но видно он настолько рассинхронизировался с жизнью, что, приехав на митинг, не застал его. Он задержался в пути и, придя на место, понял, что люди уже двинулись шествием к другому месту. Ему казалось, что вдали он слышал шум, направился туда — снова ничего, лишь какие-то рассредоточенные группки людей, явно из митингующих, но где основная масса, он не мог понять. То ли их уже всех забрали в автозаки, то ли и не было такой уж толпы. Зато повсюду были силовики, бронемашины, они оцепили целую площадь, ездили по центральным улицам с пугающим видом. Когда он вышел к площади, он понял, что он совсем один, а на него смотрит холодная стальная вооруженная масса, которая растянулась по всему периметру. На него падал свет фонаря и ему почудилось, что он будто бы стоит один на сцене, а это все — его зрители.

А потом просто шло время. Бежала секундная стрелка, мерно смещалась минутная, неторопливо шагал час, растягивая как можно дольше и мучительнее каждый холодный и серый день в Безымянном Провинциальном Городе Серых Хрущевок. И складывались эти уродливые дома в часы, дороги пролетались в минуты, жизнь на крутых поворотах высчитывалась на секунды.

Его операция состоялась. Успешно. Живой. Что же, так, может, есть еще за что побороться?

Уже в сентябре вернулся в филармонию. Теперь по пути на работу он шел по центральной улице, где на столбах красовались изображения георгиевской ленты в форме буквы Z. Садился в свой автобус, на окнах которого внутри и снаружи были налеплены буквы Z. Приезжал в филармонию, над которой повесили букву Z. Заходил в здание, снова видел букву Z. Поприветствовал нового Z-директора театра.

Но он был рад снова взяться за работу. За музыку, за выступления. В музыке можно раствориться, разлететься на тысячи мелких атомов и стать её частью. Нет тогда ни бытовых проблем, ни глобальных. Есть красота, есть бесконечные истории, рассказанные в музыке музыкой. Они могут быть разными: трагичными, страстными, печальными. Но все они прекрасны. Эти истории живут не в нашем человеческом мире, у них некое иное измерение, пространство, куда дано лишь на мгновение заглянуть только избранным. Только тому, кто умеет извлекать эту музыку и слышать ее.

Но у музыки есть один минус. Она все же никак не может защитить от реальности. Стоит ей умолкнуть, и реальность готова сожрать тебя. Музыкой нельзя повернуть время вспять, можно лишь слегка оттянуть момент.

И на предложение о проведении благотворительного концерта в поддержку «героев СВО» музыка не повлияет. И на их чествование перед началом концерта тоже. И даже на намеки о командировке в военные госпиталя с концертами.

Влиять можно словами, можно влиять действиями. А потом тебе запрещают говорить и действовать. Думать запретить, конечно же, не могут. А жаль, ведь тогда бы жуткие мысли не прожигали по ночам черепушку. Тогда не было бы мучительно стыдно за свое молчание и бездействие, за то, что ты — человек — лишаешься человеческого и вынужден мириться с этим. В чем же вообще ценность жизни тогда, если ты сам ей не управляешь? Что же, есть еще за что побороться, да нечем.

Скрипача охватила волна отчаяния и бессмысленности. Каким-то глупым и тщетным казалась ему теперь его борьба за жизнь. Ей было отдано много сил, мужества и денег. В долгой борьбе с болезнью его поддерживала жена, родственники, друзья. Все восхищались тем, как стойко он переносит все испытания с одним лишь желанием — жить и играть. «Кремень», «стойкий оловянный солдатик» — так его называла мама.

Но однажды его вдруг прожгла неминуемая в его положении, но тем не менее внезапная мысль: стоило ли так бороться за жизнь, чтобы потом не сметь проживать её. Не то чтобы эта мысль была какой-то прямо особенной. В сущности, она была даже избитой. Подобный вопрос задает себе каждый подросток, страдающий максимализмом, задает смело и с вызовом, а после спокойно идет выпить пива тайком от родителей или поиграть в компьютерные игры. Казалось бы, почему бы и не воскликнуть в сердцах. Однако для музыканта эта мысль стала роковой. Промелькнув один раз, она приходила снова и снова. Он вовсе не отгонял ее. Напротив, он играл с ней, смаковал ее, подгонял под различные ситуации, разыгрывал их в голове, просто повторял, раз за разом, раз за разом...

Иногда он ловил себя и на том, что думает о смерти. Порой абсолютно абстрактно, ненамеренно, будто бы и не про себя вовсе. Просто теоретические размышления о способах самоубийства, о чувствах, что, должно быть, испытывали самоубийцы. Порой проскальзывало что-то подобное просто будто бы в шутку.

«Отстраним тебя от театра», — пригрозил как-то жирный Z-директор. Точно как будто бы специально его такого взяли — готовая карикатура: тучное тельце, плотно втиснутое в костюмчик, близко посаженные глазки на жирном лице с двойным подбородком, самоуверенный и тупой взгляд.

«Отстраните меня от жизни», — ответил со вздохом скрипач. Z-директор как-то странно на него тогда покосился. А музыкант в глубине души наслаждался тем, что сказал именно так. Не из-за реакции оппонента, а просто оттого, что даже случайный ответ уводит его в эту гавань размышлений о смерти. Будто бы у него с ней была особая связь. Так часто грозившая ему, она готова была прийти на его зов в любое мгновение, в этом он был уверен.

В то же время угрозы в адрес артистов участились. Кого-то пригрозили уволить, кто-то уволился по собственному желанию. Были те, кто уехал. Особенно после объявления мобилизации. Конечно, ему по состоянию здоровья мобилизация не грозила, кто бы что ни говорил. Однако она добавила пищу для размышлений о тщетности человеческой жизни.

«Может, и тебе уехать?» — спросила однажды жена. Она любила музыканта. Куда я поеду, отмахнулся тот. Он и правда не знал, почему он должен куда-то бежать, уезжать, ведь это его место и разве он имеет меньше прав, чем кто-то другой, чтобы на своем месте говорить то, что думает. Выходило, правда, будто бы действительно меньше.

Но ему не хотелось думать о жизни в другой стране. Не хотелось думать о других странах. Не хотелось думать о жизни.

Как-то он раздобыл лезвие бритвы. Он даже удивился, что такие еще где-то можно достать. Он помнил, парочка таких лежала в ящике у родителей. На кой черт они им были нужны? Может, кто-то из них так же, как и он сейчас, подумывал о смерти. Сейчас этот предмет казался ему крайне бессмысленным. Кто еще пользуется таким лезвием? Зачем пользовались раньше? Уж не продают ли их не иначе как для потенциальных самоубийц? Ему представлялся целый завод лезвий, в котором каждый радел о страдающих душах желающих свести счеты с собственной жизнью.

Стал носить лезвие с собой. Он сам бы не смог объяснить зачем. Просто ему стало казаться, что так надо. Скрипач вспоминал, что однажды читал у Льва Толстого отрывок, в котором описывались суицидальные мысли. Герой романа прятал шнурки, чтобы не повеситься, и ходил с незаряженным ружьем, чтобы не застрелиться. Скрипач не помнил, было ли там что-нибудь про лезвие. Но его лезвие, надежно спрятанное у него в одеждах, вовсе его не смущало. Напротив, оно согревало, давало надежду. Он чувствовал себя так, как должно быть ощущает себя шпион с капсулой яда — применить в том случае, когда деваться уже будет некуда. Так будет лучше. Для всех.

Прямо напротив филармонии открыли мобилизационный пункт. Он видел ребят, что толпились у входа и молчаливо приветствовал их: вот его будущие соседи по загробному миру. А могли бы просто купить лезвие. Лучше бы они все-таки ходили в филармонию. С другой стороны, какая разница, если исход один, и он близок.

Стоял ноябрь. Последний месяц осени. Однако в Безымянном Провинциальном Городе Серых Хрущевок снег и холод всегда претендовали на этот месяц как на зимний.

Пятница. В филармонии дают концерт. Играют Макса Рихтера. Среди прочего — November. Исполняют талантливые музыканты филармонии маленького, никому не нужного Безымянного Провинциального Города Серых Хрущевок. Участникам СВО и их родственникам предоставляются бесплатные билеты. Часть сборов пойдет на помощь фронтовикам. Большая коробка с буквой Z уже подготовлена. Раз-два-три. А уже на завтра новая акция — сбор дров на зимовку военным и мобилизованным. Артисты филармонии также — как заявлено «с радостью» — примут участие в данном мероприятии.

Скрипач точно знает, что ему следует сделать сегодня после концерта: «Закончим играть, возьму слово. Скажу за нас всех. В конце концов, мне терять уже правда будет нечего, я засим и попрощаюсь. Меня не накажут, не уволят, не отстранят. Мертвого урезанием зарплаты не напугать».

Концерт начался. За кулисами на него с волнительным трепетом смотрит жена. Улыбается. Ждет его выступления.

Раз.

Звук прорезает тишину. Вспышка прожектора прорезает воздух. Лезвие режет плоть.

Два.

Хотелось бы сказать нечто красивое перед смертью. Но, кажется, выйдет какая-то глупость.

Три.

 

Скрипач-Страдающий от Бессмысленности Жизни: (резко выхватывает из рукава бритву, словно фокусник вытягивает вперед левую руку и, помедлив буквально долю секунды, наносит три коротких удара бритвой по запястью левой руки).

 

Кровь хлещет из вены, заливая собой сцену, одежду и обувь. В зале стоит гробовая тишина. Кто-то выскакивает из-за кулис и быстро уводит Скрипача Страдающего от Бессмысленности Жизни.

Занавес. Жидкие аплодисменты.

 

* * *

За столом по-прежнему сидят пятеро: Ярый Борец с Режимом, Одержимый Творчеством, Писатель-Балабол, Белорусочка, Видящая Романтизм.

Стаканы и бутылки продолжают звенеть, но уже не так бодро, как в начале. В их бряцанье чувствуется томность и усталость.

«Почему я сейчас беру этот стакан?» — крутится в голове у каждого. Ведь мы уже и так достаточно пьяны, куда пить больше. Уже и в жилах течет не кровь, а сплошное красное вино. Порежешься — раз-два-три удара бритвы по руке! — и выльется смесь сухого с полусладким. Голову кружит, в глазах начинает двоиться. Но так хочется еще и еще продлить этот миг беззаботного бесшабашного опьянения, радости разговоров и споров с теми, кто кажется тебе единым по духу. Так хочется жить и жить, жить хорошо, жить долго со многими счастливыми моментами, и никогда не расставаться с этой тонкой иллюзией сиюминутного счастья.