​

 

 

* * *

Сойти с ума — как сойти с поезда

Не на своей остановке,

В чужом городе, в неизвестной стране.

Вместо того чтобы насладиться

Сошествием

И насладиться путешествием,

Он решил, что сошел с ума.

Поезд по имени «ум» не стал долго ждать,

Он просто ушел.

И вдруг он, одинокий и несчастный,

Стал счастлив.

 

 

* * *

Мне снится сон,

Яскравый и темный.

В нем один человек превращается в другого,

Тоже знакомого или нет.

Лена становится Яной,

Яна перетекает в Фарида,

Отец становится кем-то еще, полуизвестным мне.

Матерь в какую-то странную женщину.

Ребенок становится взрослым,

Уже умершим и еще не родившимся.

И все эти люди в одном сюжете

Что-то делают в одном большом доме,

Похожем сначала на мою Китайскую стену,

Затем на Сенную и канал Грибоедова,

Потом на домик в Донбассе с терриконом на горизонте.

Затем на поселок Флорес, Блок B, апартамент Очо

На берегу Мексиканского залива.

Потом на место в странной стране,

Где я хотел бы побывать,

Которой нет на карте, но она есть в этом сне.

Там степи и холмы,

За одним из холмов раскинулось огромное

И тут же маленькое, похожее на широкий ручей море,

В котором в прозрачной воде плавают киты, скаты, акулы и рыбы-попугаи.

И я, с маской и трубкой в руке, вдруг что-то забываю...

А потом, когда самолет уже отрывается от земли,

С ужасом вспоминаю: я же забыл сплавать, сплавать!

Говорят, люди перерождаются и нет тому окончания.

Но что-то должно быть в самом конце,

Хотя бы начало. Или вверх, или вниз, вбок,

Не обязательно середина.

Люди, говорят, раньше не делились на мужчин и женщин.

И язык был один, точнее, его не было.

И все единого рода человечного были.

И есть, и сейчас, и будут.

Каждый друг другу брат и сын.

И в кошке, в сверчке, в головастике и в водомерке

Часть души нашей есть.

Я видел свою могилу в том сне,

На камне над ямой была написана дата моего рождения,

Но не было даты смерти, хотя место для нее было.

Кто-то сверху рукой, похожей на плавник, крыло или перышко

Взмахивал и говорил, без звука и слов:

«Ну что, какую тебе дату поставить?»

В этом голосе не было издевки или насмешки,

Не было в нем гордости предвидения, эмоций не было вообще.

Был только вопрос,

Плавно перетекший в ответ.

Господи, я забыл сплавать!

Как же я мог забыть, как?

 

 

* * *

Как-то в Коктейль-Холле я танцевал с девушкой,

И мне было все равно, что будет с нами.

Переспим ли мы или отправимся восвояси

По своим звездным путям без любви

И проникновений друг в друга.

А еще Вадик, наш лепший друг,

Переспал-таки с какой-то.

И явился утром на скалу на Чеховке близ Адалар

Крикнул: весь мир у моих ног!

И нырнул со скалы вниз головой,

Как в том фильме, забыл название.

В воде он угощал нас шоколадом,

Который вытащил из своих рваных джинсовых шорт,

Который еще недавно кусала его девушка,

Успокоенная его страстью и семенем,

Сейчас она спит где-то там, на Строителей, наверху,

За тридцатью тремя ступеньками в вагончике для жилья,

А мы плаваем с масками и трубками,

И стреляем рыбу на ужин подводным ружьем,

Я подстрелил морского ерша

С растопыренными ядовитыми плавниками.

Вадик плавал с нами,

И мы ели в соленой воде шоколад,

И ныряли за мидиями, распугивая зеленух и барабулек.

Говорят, после рождения в следующей жизни

Ты снова умрешь. А потом снова и снова.

Жаль, не проверить.

Впрочем, зачем проверять?

Это же все равно, что прежде чем ехать в Америку,

Надо как-нибудь туда сначала слетать,

А потом уже ехать по-настоящему.

Или прежде чем жениться, сначала тест на женитьбу.

Впрочем, так, говорят, делают.

Мне это скучно.

Все равно, что прежде чем появиться на свет...

Ну, вы поняли.

Короче, давайте так.

Кто тоже умрет, как и я, и родится потом,

Давайте встретимся там.

И узнаем друг друга, идет?

Это же круто, узнать своего приятеля в классной девчонке,

А он меня в...  Даже не знаю.

Но было бы классно узнать.

Хорошо, что мы много не знаем.

И многое забываем.

Но тот шоколад я помню,

Его вкус в соленой морской воде.

 

 

* * *

Хочется перестать говорить на языке,

Потому что не надо, чтобы меня понимали.

Мне тогда понятней станут мир и война.

От перестановки слов смысл не изменится.

Он изменится от отсутствия слов.

Или же вообще исчезнет.

Зависит от меня.

Каждое неправильное действие ведет к смерти.

Ошибки в сочинении и решении примеров

Происходят не просто так.

Как и сон с той или иной женщиной,

Как и строительство лодки для пересечения океана.

Все потому, что очень трудно жить,

Когда в мире так много соблазнов проскочить на авось

Ревущие сороковые, неистовые пятидесятые,

Да и сам мыс Горн обогнуть,

Не говоря уже о Джомолунгме,

А еще о сердце любимой.

 

 

* * *

Без света нет темноты.

Это странно осознавать.

А без темноты света.

Что-то было в словах Джима Моррисона,

Когда он, обернувшись к нам, сегодняшним,

Произнес из своего будущего:

«Мы еще обязательно снимем фильм, —

И добавил: черно-белый».

В живописи это называется монохромка.

Что если и правда нет цветов и они нами выдуманы?

Хотя черное и белое — тоже цвета.

В природе бывает: белые и черные розы.

И серые, как например Париж,

Расцветающий в дождь,

Как писал кто-то из поэтов,

Кажется, Волошин...

Но не важно.

Что же важно, что?

Вот вопрос. Совсем неважный, кстати.

Говорят, сама жизнь.

Это, пожалуй, единственные слова,

Которые можно простить за банальность.

 

 

* * *

Помнишь, я говорил, что цифры имеют цвет.

Пятьдесят восемь — это перламутр с оттенком слоновой кости.

Вторая цифра — сине-черная, ближе к синему.

Остальные цифры на свете

(как все на свете, пока ты живой)

Тоже имеют свой цвет.

У каждого человека свой, говорят.

Или единый?

Ну, как радуга, например?

Но неважно.

Важно, что лес,

Когда медленно по нему идешь

И смотришь тихо под ноги и по сторонам,

Не смотря и не думая,

(хотя мысли вокруг мелькают как птицы из фильма «Птицы»)

То деревья, трава, ветви, листья, паутинка, все

Становится вдруг как в стереоскопическом фильме,

Где надо надевать специальные очки в кинозале.

Первый такой фильм я увидел в Киеве

В середине семидесятых,

Меня с братом повел на него дед,

И там на меня летели птицы,

Мы с моим двоюродным братом вздрагивали и пригибались,

Когда птицы пролетали возле уха и чиркали по щеке,

Пропадая где-то за спиной.

Так и здесь, в лесу, только без очков,

В пятидесятивосьмилетнем возрасте

Я снова в кинотеатре, где идет стереофильм.

Как вдруг одна из птиц попадает в тебя

И стерео отключается.

Остается просто идущий фильм.

Плоский. Но все равно интересный.

Иногда.

Особенно, когда в глубоком лесу

Ты находишь в траве маленькое зеркальце.

И боишься в него посмотреть,

Не то что поднять.

Хотя что тут такого?

Везде ступает нога человека.

Фантастики нет, пока мы живы.

Или пока не разлетятся птицы Хичкока

Мало ли кто уронил в густой чаще зеркало.

Что стоит в него посмотреть,

Даже не поднимая?

Просто наклонившись над этим крашеным стеклышком.

Стою и думаю: вдруг себя не увижу?

Но все ж наклоняюсь, смотрю.

Я — там.

Я — белое, немного припорошённое прохладным инеем.

Приправленное бело-белым песком из карибских полей.

Буквы тоже цветные.

Жаль, что в  космосе цвета нет.

Или есть?

 

 

* * *

Говорил с незнакомкой ночью,

Куда мол вы, а я туда-то.

Она до Рязани из Твери,

Я из Петербурга до Партенита,

Хотя на самом деле, думалось мне,

Читая книгу одну тамильскую

И глядя в окно на проносящийся пейзаж,

Что мы все откуда-то из не этих  мест,

Сужающихся вдаль, подобно рисовальной перспективе,

В одну-единственную точку, место,

Юдоль, обитель, озеро, море, ручей,

Каплю, домик, садик, ясли, купель.

Там мы садимся и начинаем путь

В этом поезде до конечной станции,

До которой ещё очень далеко.

Странно не знать начала и конца,

Но ощущать и чувствовать это радостно.

Откуда ты? Из Днепропетровска,                   

Из России, Украины, с Кубы, с Земли.

Из детского садика, яселек.

Мы ходили в них вместе, помнишь?

Нас водили туда за руку мама и папа.

Не помню, но мне хорошо.

Когда-нибудь я обязательно вспомню.

Это невозможно забыть, как первую любовь или маму.

Свет этот лунный,

А назавтра летний и солнечный,

Что сейчас и потом за окном.

Если смотреть в левые и правые окна

Одного и того же вагона, то свет и пейзаж

В них будет разный. Но он один.

 

 

* * *

Ну, ты в своем Питере, а я в Краматоровке,

говорил мне улыбчиво двоюродный брат,

чей род как и мой

теряется в начале нулевых прошлого века.

Ну, может захватывает еще конец позапрошлого,

а дальше — темнота.

А давай сделаем — говорил мне азартно брат

(еще до войны, задолго)

сделаем так, чтобы на каком-нибудь кладбище

возле Днепра, Киева или Чернигова

возник наш фамильный склеп.

Ну, чтобы мы хоть как-то вспомнили и восстановили

весь наш род, понимаешь?

Ты же и книгу об этом писал!

Писал, да, понимаю, помню.

Но про склеп фамильный я тогда улыбнулся.

Как и ты, когда называл свой второй

родной городишко Краматоровкой.

Все несерьёзно, а так — так нам тогда казалось.

Но все вышло вон как серьезно.

До такой степени, что стало как бы полустертым.

Тем, о чем не хочется думать.

Потому что не хочешь сойти с ума.

Нет, не так — давай честно, а?

Не хочется думать об этом, не хочется знать об этом,

чтобы не впасть в ярость ненависти.

Нет, опять все не то...

Чтобы спрятать голову

в плавни днепровские и в ивы плакучие,

что на Косе возле кинотеатра «Салют», помнишь?

Помню, да. Но...

Верно, снова не так.

Не о том, впрочем, совсем не о том...

Помнить это надо и знать, всегда, ежесекундно,

но не расставаться хоть с секундой любви.

Как же трудно с самим собой быть честным!

Не других рядить в храбрость и трусость,

в доброту или зло, в глупость или умность,

а себя самого.

Так легко жить, когда мимо твоего дома

пролетают гражданские самолеты, а не ракеты,

садящиеся в аэропорт, а не в твой дом.

Краматорск, я помню тебя.

Я там был у тебя, три раза.

У церкви напротив тебя крестили твою дочку.

И дочь твоя, взяв меня за руку,

своей десятилетней ручкой,

когда мы переходили дорогу,

записала с таившейся улыбкой

в специально купленный блокнот

на первой, пустой и самой чистой странице

мой адрес: Санкт-Петербург, Канал Грибоедова, дальше...

Чтобы обязательно ко мне приехать, своему дяде.

Но как все изменилось.

И адрес у меня другой, и у дочки, и у тебя.

И у дяди Юры тоже. И у всех нас.

Хотя он один.

Один ведь, да?

Тот самый, о котором ты говорил, брат.

Не потерять бы не то что секунду,

а полсекунды уже почти нелюбви.

Нет, опять все не так, брате, не так!

Хотя вроде и то, но...

Равнодушия, равнодушия.

Пустоты чтобы не было.

Пустоты!

 

 

* * *

​Сегодня сел писать письмо

Самому себе в те годы, когда был много младше.

И представил, что мальчиком лет десяти,

А лучше двенадцати — я получил его.

Письмо пришло на мой почтовый черный железный ящик,

Где белой краской был написан номер квартиры 45,

Адрес: Проспект Героев 12, город Днепропетровск, СССР.

И я после школы, пообедав чем-то маминым,

Тефтелями там со сметаной, борщом и белым с корочкой хлебом,

Запив все это квасом, а может и лимонадом,

Захлопнув дверь, сбегаю по пахнущей побелкой лестнице

Со своего четвёртого этажа на улицу,

Где впереди простираются пески и болота,

С кусками бетонных плит, шинами и строительной арматурой.

За ними горка с Мандрыковкой и непостроенный еще массив Сокол на вершине.

Вправо уходит мой дом, который в народе зовут Китайской стеной.

Слева Юрка живет на третьем этаже в квартире со звёздочкой

В подъезде, тоже пахнущим побелкой и краской.

Бегу на встречу с Игнатом,

Который умер в начале шестого класса от рака, но это потом...

Он был тогда головкой, как у М. Агеева, нашего четвёртого А.

Игнат дружил со мной, я с ним, а Юрка пытался дружить с нами.

Мы собирали рисунки о войне, фотки с солдатами и танками,

Фантазировали о выдуманной Расмании и Малолетении,

Об Амазонии, Матрехии и Русахии,

О Кочубеях и кочубеянчиках.

Еще мы с Игнатом строили плот,

Чтобы плавать на другую сторону Косы,

Которую мы называли Островом Сокровищ.

Там мы рыли блиндаж, в котором собирались жить,

Пряча в нем свои клады, пиастры и принесённые из дома продукты.

Про блиндаж я придумал, когда побывал с родителями в Карпатах,

В лесу возле Яремчи, речки Черный Прут и горы Говерла.

Юрку с третьего мы к плоту и острову не допускали,

Это была наша с Игнатом тайна,

Хранимая от родителей и от всех на свете в строгом секрете.

Разве что на школьных уроках мы с ним иногда не выдерживали,

И втайне, во время уборки, нацарапали на одной из парт: ВИИП

Еще на доске несколько раз мелом писали: ВИИП.

И под одним из портретов классиков, кажется Толстого,

А может, Леси Украинки или Коцюбинского

Тоже однажды вывели фломастером: ВИИП.

Виип...—  что за Виип такой? — ухмыльнулась как-то задумчиво

Наша классная Лилия Ивановна, обводя всех глазами.

Кто это тут портит у нас классное имущество, а?

Все недоумевающе переглядывались,

А мы с Игнатом глубокомысленно и с горделивой улыбкой молчали.

Еще бы, ВИИП — это же были мы.

Никто не знает, но мы-то знаем, и вы теперь тоже:

ВИИП — это Валера Игорь Искатели Приключений.

Да... ну так как там письмо? Пишу я его или нет?

Пишу, пока мысленно. Нет, почти написал.

Все, закончил. Но если честно, не знаю, стоит ли его отправлять.

Хотя нет, все же отправлю. Конверты ведь еще продаются.

И адрес точно известен. Почтовые ящики сохранились.

Сбегаю вниз по лестнице, пахнущей свежей побелкой,

Замираю у лифта, потому что заметил:

За черной решёткой белеет письмо.

Достаю его. Мне? Разрываю конверт.

Там — белый лист в полоску из школьной тетради,

На котором крупно написано шариковой ручкой: ВИИП

И внизу курсивом: Я знаю, кто вы.

 

 

* * *

Он не помнил, где он плавал,

он не помнил, где он жил.

Кем он был и как он умер,

как родился тоже нет.

Он лишь вспомнил, как однажды

в отрывке сна, кино или книги

он начал вдруг жить,

очнувшись на половине дороги,

на которой и умер.