РОССИЙСКИЙ
АНТИВОЕННЫЙ ЖУРНАЛ
здесь только литература
Карл РАМАЛЬ
ДИВЕРСАНТЫ
фантастический детектив
ПРОЛОГ
Воздух в сентябрьском рассвете звонок и холоден, как лед. Пики гор покрыты снегом, самые их кончики яростно пламенеют в первых потоках солнечного света, а склоны тонут в густой фиолетовой гущи. Клены на проспекте Победы пламенеют желтым и красным, и мостовые усыпаны мокрым желтым и мокрым красным; дети и девушки нынче составляют осенние и ставят в хрусталь ваз. На набережной Героев у гранитного парапета днем обязательно пристраивается художник и пишет пейзаж.
Сейчас раннее утро, художник еще не пришел. Сонное.
Внизу клокочет по ледниковым валунам река, разбрасывая клочья грязно-бурой и ветки — в горах дождливое, вода поднялась, вода нынче высока.
Альбер, сын учительницы, выходит из дому, поеживаясь в ознобе и освобождаясь от ночных видений. Ему снилось, что они с Азиленой отдыхают на море, ныряя в волны цвета бутылочного стекла. Воочию он никогда не видел моря, даже на Курорте никогда не довелось бывать. Но юноша читал о море и смотрел фильмы. Проснувшись, он поел холодное, а надо было бы горячее, так как путь долог, а по утрам зябкое. Но Альбер не любит плотно завтракать.
В руке — зачехленная уда из бамбука, наследие покойного отца, редкость по нынешним временам. За спиной болтается рюкзак с садком, коробкой бледно-розовых мелких червей, запасом крючков и всякой другой всячиной.
Он озирается по сторонам: час ранний, улица пуста и гола, блестит асфальт. Изморозь оседает на старинных стенах Крепости, на которых в изобилии растет бурый и зеленый мох. Вдалеке, у собора воителя Шиги, чьи купола тускло блистают чистейшей сталью, отлитой из брони уничтоженной вражеской техники, а стены — белейшим мрамором с камеями полководцев и патриархов, военных и духовных вождей нации, кричат чайки. Наглые безмозглые птицы засирают купол, поэтому там всегда висят промышленные альпинисты и драят его с утра до вечера. Но сейчас и для них рано; кроме чаек, ни единой бодрствующей души вокруг, даже утренние блоки новостей еще не включились на огромных билбордах.
Тени гор укорачиваются, ибо восходит солнце.
Юноша втягивает голову в воротник теплого и бредет по улице Пятнадцатого мотопехотного полка в сторону проспекта. Здесь его жилое. Мама еще спит в квартире на третьем этаже, в большой зале, и сестра-школьница еще смотрит девичьи сны во второй, маленькой зале, ему же достался чулан. Но Альбер не жалуется. У других, полагает он, и того нету. Такие времена — тяжелое, бедное. Военное.
Первые шаги парня неуверенны, он еще в сонном, он шагает медленно, слегка косолапя, поскальзываясь на мокром. Но на перекрестке с улицей Десантников Альбер шагает уже четко, с любовью озирая окрестные дома: каждый камень ему тут не просто знаком, ему ведома история. Он ведь историк, знаток города и разумом, и сердцем. На первых курсах Альбер даже подрабатывал уличными экскурсиями.
Вот, например, великолепный образец зодчества ренессанса, особняк графа К, который сиятельная особа начала возводить для своей шестой супруги, а закончила для седьмой.
Когда графа казнили за нелигитимное прелюбодеяние с особой королевских кровей, особняк по праву доносчика занял барон О., по прозвищу Смелый. Барон остался известен в летописях лютой свето-, водо- и высотобоязнью. Новый домовладелец в строгом соответствии со своими фобиями перекроил торжественный графский классицизм в пеструю несуразную эклектику, замуровал все окна до единого, в коридорах оборудовал десятки хитроумных ловушек, а себе велел вырыть бункер в подземелье, где при графе имели место энотека и тайный будуар.
Барон сделал все в высшей степени грамотно, но не учел одного: меры по охране его персоны оказались настолько хороши, что до убежища оказалось невозможным добраться даже слугам и поварам. Посему там он и провел последние дни жизни, скончавшись от истощения.
Впрочем, помещение вышло столь обширным, что во времена Первых столкновений здесь разместили резервный командный пункт. Когда надобность в нем отпала, а в государстве наступила эпоха всеобщей приватизации, во всем особняке, включая бункер, оборудовали мотель с комнатами на час и дешевой столовой. Мотель пользовался популярностью у командировочных и проституток. Нумера в бункере шли по двойной цене.
Ныне же в бывшем жилище графов и баронов обосновалось отделение Бронекредитбанка, работающего сугубо с военно-промышленным комплексом.
За особняком стоит скромная богадельня, затем — современный стеклянный ТЦ, шумное, грязное. Голуби, несмотря на ранний час, уже слетелись к его крыльцу. За углом в крохотном скверике спят бомжи; скоро они исчезнут в приречных подвалах и теплотрассах, скоро наступит зима, холодное, темное, бесконечное.
Дальше высится семиэтажный доходный дом с картушами на фасадах, очаровательными коваными решетками на балконах и двумя львами грубой лепки при входе; мало кто ведает, что в его основе — небольшая городская усадьба помещицы Мазой, вдовы суперинтенданта Мазоя, героя войны за Долину, поставившего войскам 158 обозов бумажных сапог. Диву даешься, как крепко тогда строили: на два скромных усадебных этажа налепили затем еще четыре, на яйце, и в новое время добавили один, на цементе. В этом доме живет до сих пор первая любовь Альбера, Анна-Рози, и, проходя мимо, юноша ностальгирует, вспоминая скрипучий лифт наверх и маленькие несмелые грудки с родинкой у левого соска.
Альбер встряхивает головой, отбрасывая эротику. Кудлатое. Он носит линзы, отчего его глаза переливаются из голубого в изумрудное. Куртка делает из юноши сутулого медведя на тонких ножках.
Он выходит на проспект у церкви преподобного Жения Угодника, бывшей св. Евратия, 17 века. Жений, видный политический деятель эпохи Большой победы, славный воин и умелый кулинар,сделал настолько прекрасную карьеру, что после его трагической гибели ее после бурных дебатов все-таки решили увековечить и запечатлеть в святости и благочестии. Евратий же, хоть и святой, прожил жизнь без подвига, всего лишь занудой-отшельником, поэтому его решили переименовать.
Церковка маленькая, уютное, милое. Перед входом стоит бюст Жжения с мужественным носом и белой от голубиного лысиной. Небольшая луковка покосилась, стены выкрашены в облупленное красное. В крохотном дворике — ухоженные клумбы, на которых отцветают бордовые амаранты. Раньше здесь еще была могила Евратия, но после переименования ее перекопали.
Альбер вздыхает. Еще недавно он писал курсовую по истории города, ходил по вечерам под руку с Тари, романтически вздыхал по Азилене и сладко-греховно спал с чуть косенькой, но милой Мартой, ощущая, что любит всех троих, но, пожалуй, тонкую и гибкую Азилену с ее огромными черными очами и такими же черными косами — чуть больше других. Потому что — недосягаемое. Желанное…
Еще недавно он приносил домой на радость маме повышенную стипендию, будучи десятником в сотне лучших студентов вуза. Еще недавно он выпивал с друзьями, выпивал культурно, оттопырив мизинчик, и славился своим красноречием; Альберу прочили большое будущее. И как так вышло, что он сейчас крадется, точно вор, в вечной тени Крепости вдоль мрачных фасадов Танковых казарм, в которых даже окна сделаны в форме бойниц?
Это все Комендант. Это он поколебал нерушимое, закружил, завертел, показал непредставимое и немыслимое. Это все он, с орденом Славы и Почета второй степени с трехцветной лентой и бронзовыми шпажками, — за штурм Марупы. Кто не читал тогда в газетах, кто не видел репортажей по телевизору — огромный, как скала, Комендант, с тонкой струйкой запекшейся крови на щеке, с пятнами грязи и сажи на лбу, иссиня-усталый, рассказывал, как его отряд брал кукольный театр, в котором засело страшное, железное, нечеловеческое?
Говорили, что ему противостояли настоящие звери, зомби, накаченные наркотой до потери человеческого боевики. Говорили, что Комендант и сам стал таким, потому что победить зверей может только еще больший зверь. Говорили, что кровь перестала смываться с кожи его рук.
Все так, и все неправда. Руки у Коменданта оказались белые, волосатые, и, к изумлению Альбера, трясущиеся. И попахивало от него ощутимо: потом, перегаром, женщинами. Седое, коротко стриженое. Лицо круглое, щекастое, крепкомясое, обросшее неопрятной светлой щетиной. Короткая сильная шея, словно вбитая в покатые плечи.
И невнятная речь с заиканием и бесконечным «э-э-э-э-э». Как Альбер умудрился вообще разобрать, о чем Комендант толкует? Но — разобрал.
И потому юноша идет теперь по проспекту, миновав тень Крепости, в которой лужи уже подернулись первым ледком, и близок уже вокзал. Оттуда доносится гудок тепловоза.
В детстве Альбер обожал смотреть на железную дорогу; они ездили на дачу и ходили с бабушкой на станцию, и мальчик мог долго-долго, часами смотреть в дальнее, где рельсы начинали змеиться, дрожать и сливаться в одну стальную линию, по которой скользил пучок яростного огня локомотивного прожектора — то в город мчался вечерний скорый.
Тогда вокзал имел транзитное значение. Сюда прибывали поезда со всех концов света, и убывали поезда во все концы света; они тихо и плавно отплывали от перрона, как парусники, и, незаметно набирая ход, исчезали в тоннелях. Потом они летели по зеленым долинам, петляли по крутым склонам гор, пересекали по изогнутым виадукам быстрые реки с прозрачной темной водой, в которых водилась скалистые раки и радужная рыба. И наконец они выпрыгивали в иной мир, где нет гор, в необъятное, бесконечное, воздушное.
Теперь вокзал пребывает в запустении. Весь транзит, пресеченный войной, прекратился в те времена, когда Альбер еще не родился. Половина путей простаивает, ржавое, в чахлой траве и мусоре. Нет ничего печальнее ржавых заброшенных путей.
Часть перронов закрыта и пришла в негодность.
Величественное ампирное здание, выстроенное известнейшим архитектором и считающееся памятником архитектуры государственной важности, сильно обветшало. На потолках тут и там виднеются грязные. Возле туалетов, откуда всегда шибает в нос острая вонь, хотя они и никогда не работают, поставили ограду, чтобы не свалилась ненароком на голову штукатурка. Некогда богатая лепка исчезла, плиточный мозаичный пол почти не виден под плевками, окурками и пометом голубей, гнездящихся под потолком. Гордость города, огромное батальное полотно, называемое «Генерал Шига торжественно вступает в Кессон, встречаемый ликующими толпами», потемнело и выцвело.
Не видать Шиги.
В правом углу великого шедевра красуется крупная, небрежно закрашенная белилами надпись «мудаки». Надпись исполнена ярко красным и проступает, как ее не замазывай.
В народе ходит легенда, что сразу после торжественной церемонии открытия полотна с виртуальным участием Первого, в ходе которой тот произнес эпохальную речь о патриотизме, героизме и семейных ценностях, появился в пристанционном сквере некто в сером капироте, имея в руках ведерко краски и огромную малярную кисть, и поплыл, не касаясь земли, к зданию вокзала. Охрана пыталась окрикнуть странного, но у красномордых вдруг пропал голос — у всех до единого; полиция пыталась открыть огонь, но заклинило оружие — у всех до единого, а зловещая фигура тронула бойцов рукой — и пали они пьяными, и все пассажиры сей же миг пали пьяными, а серый, не торопясь, вывел вышеприведенное изречение, полюбовался своею работой, и, выплыв на перрон первого пути, сел в невесть откуда взявшуюся призрачную мотрису и растаял в тени гор. Народ же потом неделю мучился похмельем — все, кроме Первого, который не подвергся воздействию злого духа, так как не пребывал на вокзале телесно.
Посему надпись закрашивать бессмысленно, ибо будет она гореть вечно. Первый же с той поры перестал пить и окончательно удалился из реальности.
Вся эта история в свое время послужила поводом для возбуждения уголовного, вызвав немалый переполох в правящих кругах, но затем все махнули рукой. Впрочем, за публичное изложение легенды все равно сажали до пяти лет по статьям о хулиганстве и дискредитации власти.
Со временем надпись сделалась даже своеобразным ориентиром на местности. «Где встречаемся? А давай под «мудаками»…»
У входных дверей с выбитым стеклом стоит красномордый. В зале ожидания храпят на пластиковых скамьях пьяные солдаты. Тут же торгуют собачьей шаурмой, прокисшими пирожками, ядовито-сладким лимонадом, каменным шоколадом и убогими детективами в ярких обложках с голыми. Электронное табло давно погасло, рядом пришпилена рваная бумажка с расплывшимся расписанием, накарябанном от руки. Буквы и цифры прыгают через строчки, как в скакалочке.
Расписание не соблюдается, об отправлении поезда надо узнавать на перроне или в кассе.
Давно уж бабушки нет, и дача продана в лихую годину, и давно уж забыли о транзите. В тоннелях поселились гигантские крысы; завалы, странный шелест, медленная капель. Поезда нынче ходят только по долине: на запад до Курорта, на восток до шахт и еще спецрейсами в Резиденцию по южной ветке, но туда обычных не пускают. Ну и плюс военные эшелоны.
Вот и вся железная дорога.
Мама рассказывала сыну и дочери, что во времена ее молодости до Курорта еще ходили так называемые поезда дальнего следования, ехать-то туда сутки. В их составе бегали купейные, плацкартные вагоны, где люди могли комфортно устроиться, даже лечь спать. Вагоны сопровождали проводники, которые убирались, предлагали еду, чай, кофе; в купе имелся телевизор и кондиционер. Мама показывала яркие картинки в старых буклетах, Альбер и сестренка дивились. Они знали только дизельные «дятлы», очень медленные, резко пахнущие бензином и гарью. Никаких телевизоров, проводников, чая и кофе там, конечно, не водилось. До Курорта такое чудо чухало три дня, тратя по нескольку часов на крупных станциях на заправки и устранение мелких поломок.
Такие составы теперь ходили в любом движении — и в дальнем следовании, и в пригороде.
По расписанию «дятел» отправлялся в 7:04.Альбер, как и договорено, пришел к вокзалу в 6:30.
Жопа уже торчал под «мудаками», кусая губы. Его длинные сальные волосы, перехваченные резинкой, падали на глаза, и Жопа временами резко дергал головой, сбрасывая их. Альбер кинул на него недовольный взгляд. Как этого парня зовут, Альбер не знал. Он вообще его не знал до позавчерашней встречи, и, когда Жопа появился, интеллигентно скривился: бродяга, неформат, сырой. Шел от него запах плесени и труб. Однако Комендант приказал отставить, и Альбер отставил.
На встречу Жопа заявился в каком-то жутком тряпье — рваных кроссовках и протертых до дыр джинсах, не доходивших и до середины его длинных тощих ног, выцветшей рубашки-ковбойки; на гусиной шее болтался мельхиоровый крестик. Он все время гыгыкал и растягивал в лягушачьей улыбке рот. Первым делом он попросил пожрать; Комендант хмуро глянул и принес блюдо с ломтями говяжьего и ржаного. Жопа подмел все в миг, рыгнул.
— Больше нет, — сказал Комендант.
— Вот жопа! — воскликнул Жопа, и Альбер понял, почему парня так величают. Еще, наверное, потому, что новоиспеченный соратник при ходьбе вилял костлявой задницей, как педераст.
На вокзал напарник заявился в х/б; за плечами висела котомка, и сбоку бряцал закопченный котелок. Солдатская одежа сидела на его фигуре, словно мантия на петухе, однако среди наводнивших зал ожидания призывников он смотрелся гармонично. Они все там выглядели идиотами, так что Жопа не выделялся. И у всех бряцали котелки.
На таком фоне скорее уж светился Альбер, и он несколько напрягся, минуя красномордого, но тот и усом не шевельнул, и юноша облегченно вздохнул. Впрочем, в зале обнаружилась и иная публика, помимо солдатни: какие-то старухи с коробами чахлой рассады, дачники, деревенские, да и рыбаки попадались. Обычный люд для загородного поезда.
Альбер покосился на Жопу: тот по своему обычаю скалил зубы и ковырял в картине пальцем. «Дать бы кретину по рукам, — зло подумал Альбер. — Сейчас еще задержат мудака».
Но всем наплевать. За мутным окном лязгает, оживает в углу репродуктор и лает невнятное. Альбер вздрагивает и не спеша двигается к выходу на пассажирские платформы. Они огорожены рамками металлоискателей, очень старыми и посему звенящими даже на пустоту. Рядом пребывает очередной ошалелый красномордый с выкаченными глазами. Альбер выкладывает в лоток зажигалку, ключи, бумажник с мелочью и логотипом вуза и телефон. Красномордый оживает, хватает и мнет телефон, урчит, тычет в Альбера коротким обкусанным пальцем. Альбер пожимает плечами, включает телефон. Красномордый крутит его в руках, пробегает глазами записи и ничего не усматривает и не может усмотреть — телефон чист.
Это Комендант велел обязательно взять с собой телефон:
— Ты же к-культурное, не босяк. Вот Жопе не п-положено, а такое, как ты, всегда с т-телефонами ходит. Без телефона можно вызвать, э-э-э-э, п-подозрения. Странное. … И потом это… Они там с-схватят телефон, про рюкзак забудут. П-проверенное. Только, э-э-э-э-э, в-вычисти его так, чтобы с-стрекоза мандибулу не подточила…
— Заметано, Комендант, — сказал Альберт с готовностью.
Альбер согласился, как соглашался с Комендантом и в остальном; он уже убедился, что этот человек просчитывает все до мелочей. Очень опытный человек Комендант, огонь, воду и медные прошел, что тут уж говорить.
Все выходит как планировалось — после досмотра телефона красномордый, что-то проворчав, машет рукой: проходи. Рамка звенит, не переставая.
Альбер оказывается на перроне.
На втором пути длиннющей змеей вытягивается коричневое — теплушечный состав, товарные вагоны с наспех сколоченными внутри нарами в три ряда. Над вагонами кое-где поднимается легкий сизый дымок. Тянет щами, гнилой капустой, хлоркой, дерьмом. Солнце уже взошло довольно высоко, но в тени по-прежнему холодное. Такое уж время года в Долине: ночью заморозки, днем — жара. Сентябрь.
Альбер радуется куртке: его соратнику, должно быть, в бумажном сейчас несладко. «Да он привык», — думает неприязненно Альбер, сын учительницы, и плотнее запахивает куртку.
Пыхтит и скрежещет мимо маневровый, стукаются железом буфера. «Дятла» не видно. Альбер ходит нетерпеливо по перрону взад-вперед, пытаясь унять дрожь и не трясти особо рюкзак. Спросить особо не у кого; в какой-то момент он видит оранжевое и бежит туда:
— Вы не скажете, когда пойдет «дятел» на Озера?
Когда Альбер имеет дело с мамой, или официальными лицами, или с незнакомцами, он переходит на стандартное, хотя Комендант и рекомендовал говорить на молодежном арго, чтобы не выделяться. Вот если повяжут, тогда и выражайся культурно: лишний аргумент в защиту, мол — я цивильный, я умею в интеллигентное, я не тот, кого вы ищете.
— Да ушел уже, — лениво цедит опухший железнодорожник, перекатывая папиросу в углу рта.
— Как ушел…
— Ушел. Че б ему не уйти.
Альбер чувствует, как внутри поднимается паническое. Рейсов до Озер — три в день, и то если не отменят. Следующий уже после полудня. Если он пропустил утреннее, то все пошло прахом. Ужасное. Кошмарное. Что же делать?
— Ты че, Михей, с глузду съехал, что ли?
Второй железнодорожник также жует папиросу, он почему-то сердит.
— Че парню голову морочишь? То ж рабочий ушел.
— А… а «дятел»? «Дятел» на Курорт? — спрашивает Альбер. У него в глазах темное.
— Да через двадцать минут.
— Так я про рабочий и говорю, — равнодушно соглашается первый оранжевый. — Он и ушел. А на Озера — да, еще не ушел.
Альбер шумно выдыхает.
— Через… двадцать минут? — слабо переспрашивает он.
— Ну да, задержка сёдни, путя чинют на Фабричной. Кабеля кто-то спер, мать его. Каженный день, мать его, то кабеля срежут, то болты, то реле пожгут. Диверсанты! Совести у людев не осталось…
Альбера бросает в краску. Он с трудом переводит дыхание. «Боже, боже мой», — крутится в голове. С этими работягами ему не стоило бы заводить разговор, народ-то нынче подозрительный. Опасное.
Впрочем, все обходится.
— Видишь, Михей, парень рыбалить едет, а ты ему — уше-ел, — пеняет товарищу второй оранжевый и спрашивает с завистью. — Че, рыбалить будешь? На озерах? Классная у тебя уда, однако. Где достал?
Альбер отвечает деревянными губами:
— Отцовское. Да, на озера еду, за чебаком.
Рыбаль из него, честно говоря, хреновый.
— Добрая рыба, да разве время для чебака? Чебака надо в мае таскать… Он в мае жирный, самый жор. А осенью какой чебак? Сейчас бы нам тоже порыбалить, а, Михей?
У Михей тупое лицо и маленькие глазки. Ему явно сейчас не рыбалить бы, а пива испить. Он харкает на гравий:
— Пошли уже… Рыба-аль, твою мать…
Железнодорожники отходят к пакгаузам. Альбер весь в поту. Он видит относительно целую скамейку у стены вокзала и садится, отдуваясь.
До этого момента юноша был уверен в себе, он даже мысли не допускал, что не вытянет; сейчас он впервые понимает, что неприспособлен для такой работенки. Вот ерунда, когда это «дятел» вовремя приходил? Сейчас вообще ничего вовремя не бывает. И знаешь ведь это превосходно — а запаниковал. Куда ты, слабак, полез? Зачем? Справедливости захотел, маменькин сынок. Доказать миру захотел, что не лощеный десятник-краснобай, а человек дела. Встать захотел на сторону добра, видите ли… Мир решил спасать. Кретин. Того и гляди, себя подведет, товарищей… А мама? А сестра?
Они уже, вероятно, встали, и варят манную. Или, может, мама разделывает селедку… Она вчера достала селедку. Вкусное, Альбер бы сейчас не отказался… Мама…
На перрон внезапно вываливается куча солдат, поднимается суета, мельтешение. Это посадка в эшелон со второго пути. Туда ведет подземный переход, но солдаты, гремя котелками, перепрыгивают через рельсы, подтягиваются на поручнях, исчезают внутри древних теплушек. В окне тепловоза меланхолично курит машинист. Офицеры стоят чуть в стороне, выкрикивают команды. Головы, головы — русые, блондинистые, брюнеты, рыжие… Мат. Кто-то блюет под стенкой. Бардак.
«Кого мы можем победить с таким-то дерьмом?» — думает Альбер.
Юноша уже пришел в себя; он умеет быстро восстанавливаться. На самом деле он сильный парень, волевой. Щурясь, он презрительно смотрит на толчею. «Смотри-ка, не только молодежь тут, и мужики седые, а тот вон вообще старый. Наверное, завербованные».
Если бы не вуз, Альбер бы давно уже вскочил в такой же вагон. Вуз предоставляет отсрочку и чин капрала…
Он высматривает Жопу, но того не видать. На перроне хаос, офицеры повышают голос, начинается крик, слышится хлесткий звук ударов, кто-то визжит по-бабьи; солдатня все прет и прет, как тюбик из пасты. Лица грубые, бессмысленные, ошалелые. Пустые глаза. Звенит стекло — выдавили в вагоне… Мат густеет.
Свисток — рельсы на первом пути начинают тихонько звенеть. Дизель, когда-то голубенький, красивенький, а нынче расписанный похабным, потерявший всякий приличный облик, расталкивает ободранными боками толпу штурмующих эшелон людей, пробирается, крадучись, к табличке «Остановка первого вагона». С шипением расходятся двери. Одну из них перекосило. Под ногами хрустящее, опять где-то бьется стекло.
Альбер один из первых вскакивает в вагон, где пахнет почему-то котами. За ним лезут дачники, рыбаки, старухи с рассадой; пробирается через пассажиров контролер, не жалея кулаков для неуступчивых. Это крупный, жирный мужчина с гнилыми зубами и набитыми костяшками на руках. Он пробивает Альберу серый талончик билета. На него удивленно косятся — здесь по билетам ездить не принято, платят в руки жирному, который половину дохода кладет в карман.
Еще одна ошибка: не надо было брать билет. Запоминается.
Вагоны битком. Что-то дребезжит, хлопает дверь в тамбур; Альбера матерят за то, что он, такой молодой, занял место у окна. На каждое место приходится по два человека, Альбера притискивают к деревянному подоконнику, на котором выжжено слово «жопа»; он усмехается, ему режет ребра. Сосед тяжело дышит в ухо самосадом. У него тоже уда — самодельная, из ивы. Длинное, гораздо длиннее Альберовой. Он ставит ее между ног и сопит. Рядом сидит маленькая сморщенная бабка, от которой тянет землей, и все время чмокает губами. Дальше общаются две совсем молоденькие еще девушки, одна — вся в веснушках, рыжее, симпатичное. Голоса у них звонкие. Девушки, не стесняясь, говорят о мальчиках и матерятся, как солдаты.
Симфонический гул голосов. Какой-то безногий инвалид в форме Седьмого бронебойного пытается просить милостыню. Парень совсем молоденький, лицо у него тупое, он просит неумело, не проявляет настойчивости, просто протягивает жестянку, медлит секунду и передвигается дальше, поэтому подают мало.
Окно пыльное до того, что через него с трудом пробивается свет.
Трогается, обдает окрестное жирным черным дизель и стучит по стрелкам, вагон качает, кто-то кому-то придавил ногу, ругань, потасовка в тамбуре.
«И ради этого народа я пошел на все это? — удивляется Альбер. — Разве это народ?»
Наивное.
Проскакивают за окном промзоны, разгрузочные площадки, парки отстоя вагонов и тепловозов, ПТОЛ, охраняемые подъездные пути к НПЗ. Дизель трясет, затем он выходит из границ станции и идет ровнее. В вагоне тоже успокаиваются, размещаются потихоньку, утрамбовываются. Закуривают — под потолок поднимается пластами сизый дым.
Вдруг орет в чьей-то корзине петух, и народ, только что готовый друг друга загрызть до смерти, добродушно зубоскалит. Дизель делает короткие остановки на платформах в жилых кварталах. Альбер не любит эти места — здесь нет истории, нечего изучать и исследовать. Спальное…
Грузовая крупная станция, пути уставлены ржавыми хопперами. С горки скатывают цистерну, черную от мазута. Расползаются заросшие подъездные — в тамошних кустах обитают такие как Жопа: бездомное, бесприютное.
Проныривают мост объездной. Все, города больше нет.
Горы постепенно раздвигаются, уходят к самому горизонту. По шоссе, идущему параллельно дороге, бегут игрушечные машины; Альбер провожает глазами автобус. Где же Жопа, думает он. Неужели не поехал? Вот тогда он оправдает кликуху сполна…
Дачи, дачи. И бедные халупы, развалины давно угасших страстей бабушкиных, заброшенные яблоневые сады, разросшиеся кусты смородины и крыжовника. Кислое. И здоровенные особняки, окруженные заборами высотой в два человеческих роста. И легкие летние коттеджи. Поселки, деревни, колокольня с вороньими вместо колоколов. Погосты с покосившимися крестами и сухими венками. Потом начинаются леса, а за ними — поля, залитое солнцем, золотое.
Альбер глядит на густые ельники и чувствует одиночество. В группе Коменданта друзей нет, там — иное: соратники, единомышленники. Дело с ними делать — хорошо, но душу открыть, поделиться сокровенным не с кем. А те, кто вроде как друзья — с ними таким не поделишься…
Некому признаться, что страшное. Не маме же с сестренкой.
И вообще, сейчас бы в лес. Подышать свежим, погулять… С Азиленой, украдкой дотрагиваясь до роскошной косы, в которую вплетен знак отличия — трехцветный бант: девушка состоит в Первом женском вспомогательном, усердно шьет там для бойцов платочки, игрушечки, спальники, изучает правила оказания первой помощи. Вот бы именно этой, жгучей, рассказать все! Но Азилена — ревностная патриотка.
А может, поняла бы? Он же тоже был патриот, однако ведь понял! Слова рвутся из груди, аж больно. Тяжко слова внутри держать, горячее. Жгут.
Прямо хоть с Жопой откровенничай, а и тот незнамо где. Да блин, где эта сволочь?
Через три часа «дятел», шипя, устало прислоняется к почти незаметному в разросшейся буйной траве полустанку, который обозначают две расколотые, раскрошенные плиты. Горы здесь едва видны — белыми шапками на горизонте, не поймешь, то ли облако, то ли вершина. Кругом уже степь, в щелях плит цветут иван-чай и шалфей, и накатывают на Альбера запахи разнотравья. У щеки жужжит шмель. Юноша взмахивает рукой, отгоняя шмеля, глубоко вдыхает свежее и мир вокруг начинает кружиться. Альбер на миг забывает, зачем он здесь; но тут откуда-то выныривает Жопа и обрушивает всю идиллию. Он весь черный от копоти, на чумазой роже сверкают белки бешено-веселых глаз.
— Прицепом ехал.
— Это как?
— Да с ветерком ехал, че. Снаружи.
Жопа, довольный собой, ржет.
«А не дурак, — удивленно думает Альбер. — Понимает, что из вагона могли его и выкинуть — уж больно красив, народ наш неформата боится». А так смешался с солдатами, выждал, пока дизель тронется, шасть на сцепку и только его и видели. Скорее всего, никто внимания и не обратил — обычное.
А ведь это опять наверняка задумка Коменданта: он же проговаривал, что «дятел» будет отправляться одновременно с загрузкой эшелона. Все, все учел. Хитрое.
Они шагают по тропинке вдоль железной дороги.
— А че, неплохо бы щас реально порыбалить, — бормочет Жопа.
— Хорошо бы…
Альбер достает бутылочку воды — от запаха трав сохнет горло. Поднимается ветерок. Теплое. Солнце уже высоко, греет.
Он протягивает бутылку напарнику, тот улыбается, и Альбер вдруг видит, что улыбка у Жопы славная. Да и в целом морда, если отмыть, вполне нормальная. В первый раз он думает о напарнике с симпатией.
— Только теперь по талонам рыбалят, — говорит он. — Кто без талона, гоняют, рыбопатруль лютый такой.
— Вот жопа! Сволочи. Рыбки пожрать и то не дают спокойно… Погоди, а у тебя талон есть на всякий случай?
— Есть, — сухо отвечает Альбер.
Мимолетно-приятное исчезает, Альбер хмурится. Он не любит, когда какие-то Жопы начинают его донимать всякими глупыми проверками на вшивость. Но Жопа не отстает:
— На твое имя?
— Да успокойся ты! Другое имя. Комендант оформлял.
— Ну смотри, — неохотно бормочет Жопа. — Смотри. И не на такой херне сыпались, брат… Че, не струсишь?
— Нет.
Но потрясывает, мелким ознобом колет, дрожат пальцы. И хочется спросить, давно ли Жопа занят их делом, много ли провел акций?
Альбер сдерживается: таким интересоваться не положено. Тропинка отклоняется от колеи и уводит их в густые кусты, душное, колкое.
— Значит, смотри, — говорит Жопа деловито. — Станция в трех километрах. Ты сиди тут, я пойду делать закладку. Клевое: заброшенная труба, речка раньше текла, да засохла. Через полчаса на Курорт пройдет дрезина охраны. Опасное! Палят во все, что движется. Они в это время обязательно едут. Ты лучше просто заляг в кустах и лежи. Куришь? Не кури, дым могут засечь.
— Некурящее...
Жопа усмехается презрительно. Альбер облизывает губы. Альбер замирает, у него начинает сильно колотиться сердце.
— Как пройдет дрезина, иди к станции, только держись в посадках, не по рельсам ходи. Значит, там увидишь выходной светофор — не перепутай, выходной, это по ближнему пути. Найди хорошую норку и опять заляг. Обожди минут десять, осмотрись, прислушайся, чтобы тихое. Я уже далече уйду. Ты гляди на светофор, он должен загореться зеленым. Понято? Обязательно чтобы зеленым! Как зеленое, активируй пульт, там должна лампочка загореться. Красное, понято? Там зеленое, здесь — красное. И все: уползай. Быстрое. У тебя будет минут десять на все про все, понято?
— А дальше?
Жопа неприятно скалится.
— Состав литерный, станцию проскочит с ветерком, и тут опаньки, и жопа.
Напарник смеется горловым, клокочущим.
— В общем, к трассе, быстрое. Выходишь на развилку, там тебя подберут. Ну а если возьмут за жопу, сам знаешь чего... Ну, ни пуха, братан. Удачного тебе. Я пошел.
И нет Жопы. Даже травинка не шелохнулась.
— И тебе удачного…
А ведь он назвал меня «братаном», лестное.
Альбер смотрит по сторонам, чешет в затылке. Становится жарко, солнце уже катится в зенит, припекает, яркое. Птички копошатся в кустах. Хороший план. Простое. Только бы до трассы добраться, а там можно расслабиться. «Приеду в город, позвоню Азилене, приглашу в кафе, а там — как пойдет», — решает Альберт и тут же думает, что вообще неплохо бы сначала пойти к Марте. Секс. Лучшее успокоительное. Альбер усмехается — ну что ж, если что, в его короткой хотя бы с девушками все в порядке. Интересно, у Жопы есть девушка? Какая девушка не побрезгует спать с Жопой? Странное, наверное.
Он задумывается глубоко и едва успевает убрать в колючее голову: мимо пролетает дрезина; с виду это обычная путейская машина, желтое, с квадратными окнами; одного стекла нет, и оттуда торчит ствол пулемета. Вжимается лицо в землю, и рядом с глазом ползет блестящий черный жук. Щека вмята в корешок.
А страха на удивление нет. Ничего вдруг нет — пустое внутри, выпитый сосуд. Плохое, думает отстраненно Альбер. Сколько там Жопа сказал высидеть — пятнадцать минут? А сколько уже прошло? Он забыл поглядеть на часы, когда прошла дрезина.
А ведь они с мамой и сестрой гуляли в таких же полях, только ближе к городу. Славное! Тоже жаркое, тоже пахло упоительно травами, небо чистое, высокое. Облачка. Сестренка была совсем еще маленькая, восторженная, и он рвал цветочки ей на букет: белые ромашки, синий шалфей, желтые полевые васильки. Сестренка радовалась букету, но тут прилетела оса, грозное. Девочка испугалась, заплакала, и глаза у нее стали огромные, прозрачные, и в них отражались цветы. Кажется, пора.
Он, вставая с земли, с трудом разгибается, оглядывается — никого. Кряхтит. Шуршит посадками по-змеиному, похрустывая сухим, сбивая шляпки зеленоватых и белых, и вдруг вдали открывается, прямо как в детстве с бабушкой, марево. Воздух там текуч и вязок, он играет нитками путей, перевязывая их в сложные узлы, в нем плавают кипы пыльных пристанционных акаций, его пронзают остроконечные пирамидальные тополя, устремленные ввысь, как баллистические ракеты. На самой границе этой текучести торчит светофор, и горит зеленое, зеленое, зеленое.
Альбер тяжело дышит. У него вспыхивают уши. Он глядит на солнце — оно почти в зените, и ему вдруг становится совсем одиноко. Ему не было так одиноко даже тогда, когда Азилена сказала, что не любит. «Давай останемся лучше друзьями, милый Альбер».
Он отшвыривает уду, поспешно скидывает с себя рюкзак, роется во внутренностях, проклиная попадающиеся под руку рыбальи принадлежности: короб с червями, леску, сверток с бутербродами. Все это летит вон. Уда ломается со слабым треском: плевать, плевать!
На самом дне юноша нащупывает пульт. «Черт, черт, неужели я опоздал», — думает он, выхватывая пульт. Скользкое. Потное.
Ему кажется, что шумит приближающейся состав — литерное, экстренное, со снарядами, подумать только, целый огромный состав со снарядами и взрывчаткой, сколько же жизней можно сберечь, не будь этого состава!
И он сделает так. Он, Альбер, сделает это!
Юноша на секунду застывает и напряженно вглядывается в марево, но ничего не видит, кроме заброшенных тележек у тупиковой призмы; а может и Жопа уже куда-то делся, ушел, убежал, должен уже уйти и теперь топает себе полями и насвистывает как жаворонок.
Пульт — маленькая черная коробочка, рычажок, лампочка. «Как только загорится зеленое, активируй пульт. У тебя будет минут десять»…
Зеленое, зеленое, зеленое.
Альбер перестает думать и почти бессознательно, машинально передвигает рычажок. Он в ступоре наблюдает, как на черном медленно разгорается красное, помаргивая, подмигивая, и когда оно начинает гореть ровно, насыпь становится дыбом, и что-то с шмелиным жужжанием летит прямо в голову, а других звуков Альбер, сын учительницы, уже не слышит.